Там, зашторив окна и закатав рукава, команда приступала к работе: анализировала рыночные данные, сравнивала их с архивными, выявляла определенные закономерности и разрабатывала алгоритмические модели. Никто из них никогда не изучал финансы, но все разбирались в науке. Основатель компании Джим Саймонс собрал команду выдающихся умов и занял их анализом сотен тысяч переменных. Поиски золотой формулы добычи денег заняли много лет, но результат того стоил: на свет явился один из самых успешных хедж-фондов Renaissance Technologies.

Его флагманский фонд Medallion стал самым прибыльным в истории: секреты успеха там охраняют как государственную тайну. С момента открытия в 1988 году средняя доходность фонда составляет 66% годовых до вычета налогов. С 1993 года он открыт только для сотрудников фонда – команды математических гениев, оттачивающих на рынке свои разработки, часть которых затем используются в других фондах RenTech. «Мы не нанимаем людей после бизнес-школ. Мы не нанимаем людей с Уолл-стрит. Мы нанимаем тех, кто разбирается в науке», – говорил Саймонс, математик, вставший на путь трейдинга.

Джим родился в 1938 году в Ньютоне, штат Массачусетс, но позже перебрался с семьей в Бруклин. Его отец Мэтью был торговым представителем компании 20th Century Fox, быстро поднимавшимся по карьерной лестнице и любившим свою работу. Поддавшись уговорам тестя – Питера Кантора, он перешел управленцем в его обувную компанию, надеясь со временем стать ее совладельцем. К слову, Питер Кантор эмигрировал из России – и маленький Джимми с удовольствием слушал истории деда о далекой заснеженной стране, по которой бродят медведи да волки, а люди едят черную икру большими деревянными ложками. Долю после смерти деда отец Джима так и не получил, выдав после этого сыну совет, который тот запомнил на всю жизнь: «Делай в жизни то, что тебе нравится, а не то, что, как тебе кажется, ты должен делать».

Больше всего Джимми любил размышлять – в основном о математике. В детском саду он, взяв учебник, мог часами предаваться решению какой-нибудь задачи. В старших классах занимался математикой по индивидуальной программе, поскольку быстро изучил всю школьную. В колледже освоил программу первых курсов университета. А в 1958 году, когда ему было 20 лет, получил степень бакалавра математики в Массачусетском технологическом институте. В 1961 году Саймонс, защитив диссертацию по дифференциальной геометрии, стал доктором наук в Калифорнийском университете в Беркли – тогда он вернулся в Массачусетс и начал преподавать.

Путь виделся предельно ясным: шаг за шагом стать профессором математики, заведующим кафедрой, деканом факультета. И это навевало на Джимми тоску. Да и вопросы финансовой стабильности уже женившегося к тому моменту математика одолевали все чаще. Так он впервые оказался на фондовой бирже. Свадебный подарок от родителей жены – в виде пяти тысяч долларов – он вложил в акции. И с трудом смог их потом вернуть. Тогда Джим зарекся переступать порог биржи, пока не разгадает математической модели ее поведения.

Вскоре Саймонса пригласили в Институт оборонного анализа (IDA), занимающийся дешифровкой секретных кодов. Именно там он познакомился с принципами алгоритмизации в программировании, которые через несколько лет применил на фондовом рынке. В IDA Саймонс и другие математики занимались взломом секретных кодов, используемых в том числе СССР, а в промежутках между поручениями Министерства обороны могли погружаться в собственные исследования. Сдружившись с ведущими программистами, Саймонс начал разрабатывать алгоритмические модели для предсказания поведения фондового рынка, в которых учитывал макроскопические переменные. Вкупе с новостями рынка они, по задумке Саймонса, должны были указывать на будущие колебания котировок. Пробные испытания были далеки от совершенства, но именно они стали началом большого пути.

Впрочем, неожиданно дорога совершила крутой поворот – Саймонса уволили за публикацию с критикой войны во Вьетнаме. Потеряв доступ к новейшим компьютерам и лишившись приличного заработка, Саймонс вновь вернулся в науку. Он возглавил математическую кафедру в университете Стоуни-Брук – исследовательская работа там принесла ему славу одного из лучших геометров мира. В 1976 году Американское математическое общество присудило Джиму Саймонсу премию Освальда Веблена по геометрии. Будущее в науке было многообещающим, но спустя два года неожиданно для всех Саймонс навсегда оставил академическую работу. Все потому, что в его кармане оказался миллион.

Еще в 1974 году, одолжив деньги у отца, он вложился в компанию по производству виниловых изделий, акции которой позже были проданы с прибылью. На основе имевшихся алгоритмических наработок Саймонсу также удалось предсказать удвоение цен на сахар. Заработав свой первый миллион и поверив в стратегию алгоритмов на бирже, Саймонс уволился из университета и открыл частный инвестиционный фонд Limroy и хедж-фонд Monemetrics. Название, объединяющее слова «деньги» (money) и «эконометрика» (econometrics), указывало на математический подход к инвестированию. Через Monemetrics Саймонс делал мелкие ставки на собственные деньги, проверял свою стратегию, а в случае успеха проводил аналогичные операции в Limroy, привлекая средства сторонних инвесторов. Сотрудников он набирал из числа бывших коллег-математиков, физиков, криптологов, программистов и даже студентов. Вместе с ними он анализировал тонны информации о колебаниях рынков в прошлом – и на основе найденных закономерностей разрабатывал эконометрические и математические модели.

На первых порах Саймонс потерпел череду неудач. Он нес огромные убытки, расставался с сотрудниками, не верящими в мощь математики на фондовом рынке, и приглашал новых специалистов, вместе с которыми планомерно продвигался к цели – созданию алгоритма, обеспечившего бы успех инвестиций. По мере развития компьютерных технологий это становилось все более реальным. Машины позволяли занять огромное число биржевых позиций – и так подвели Саймонса к количественному инвестированию. Разработанные командой Саймонса математические модели позволяли получать маленькие прибыли на каждой позиции – и таких позиций были тысячи.

«Мы правы в 50,75% случаев… Но мы стопроцентно правы в этих 50,75% случаев. Таким образом можно заработать миллиарды», – объяснял Саймонс инвесторам, запуская в 1988 году фонд Medallion, основанный как раз на количественном инвестировании. Новый фонд вошел в структуру Monemetrics, к тому времени уже носившей название Renaissance Technologies. Вскоре Джим Саймонс обогнал по доходности таких именитых финансистов, как Джордж Сорос, Стивен Коэн, Питер Линч, Уоррен Баффетт и Рэй Далио.

Число желающих передать активы под управление его фонда росло настолько стремительно, что объемы сделок грозили начать влиять на рынки. Поэтому Саймонс и закрыл двери для новых инвесторов. Ну, а состояние тех, кто все же успел вложить туда несколько сотен долларов, сегодня исчисляется десятками миллионов. Все интервью с Саймонсом при этом проходили примерно так:

– Что вы можете сказать о торговой стратегии фонда Medallion?
– Немного.
– Сколько различных стратегий вы используете?
– Много.

В 2010 году Джим Саймонс ушел с поста председателя Renaissance Technologies, поставив на свое место двух программистов. Но он оставался в совете директоров хедж-фонда и, конечно, продолжал получать проценты от доходов. И все чаще вкладывать их в благотворительность, которая вскоре исчислялась миллиардами долларов. Так, только в прошлом году Джим Саймонс пожертвовал 500 миллионов долларов университету Стони-Брук – на эти деньги там будет построен центр вычислительной математики и статистики. И он будет носить имя Саймонса. «Я благодарен за возможность отдать должное Стони-Брук, – сказал Саймонс, объявляя о пожертвовании. – Я верю, что математика – это фундаментальный язык науки, обладающий силой для решения многих актуальных проблем мира».

Легендарный инвестор, построивший «беспощадную машину для зарабатывания денег», скончался 10 мая. Его состояние оценивалось в 31,4 миллиарда долларов.

И хотя имя Парнаха известно прежде всего в связи с «открытием» джаза для советской публики, сам он джазменом не был. Да и музыка как таковая его интересовала в первую очередь как фон для хореографических композиций. Но даже хореография, которой Парнах занимался достаточно серьезно, была в его творческой жизни лишь на втором месте. После поэзии.

Писать стихи Валентин Парнах начал в раннем детстве. Он родился в семье зажиточного таганрогского аптекаря Якова Соломоновича Парноха. Родители маленького Вали были очень просвещенными людьми своего времени – мать, Александра Абрамовна, стала одной из первых женщин с дипломом врача в Российской империи. Неудивительно, что дети с юных лет получали всестороннее образование.

Валя рано научился читать, еще до поступления в гимназию свободно говорил по-французски, а первое стихотворение написал в девять лет. Посвящено оно было тяжелой судьбе еврейского народа. Текст не сохранился, но в автобиографии «Пансион Мобер» Валентин Парнах приводит его первые строки:

Моисей, о, если б ты увидел
Позор народа своего!..

Семья Парнаха была вполне светской, но угнетение евреев поразило Валю еще в детстве – и эта боль не отпускала всю жизнь. В самом Таганроге еврейских погромов не было, но они вовсю шли в соседних городах, и Валя об этом знал. Возмущенный издевательствами над евреями, мальчик решил стать освободителем своего народа. «Однажды в гостях у товарища я объявил: “Мы должны поднять знамя восстания!” – пишет Парнах в автобиографии. – Мальчика мои слова ошеломили и рассмешили. Когда я ушел, он передал их матери». В тот же вечер Вале дома устроили взбучку, но тяги к еврейству это не отбило. Даже свой творческий псевдоним – Парнах – он впоследствии взял из Пятикнижия Моисеева: в книге «Бемидбар» упоминается патриарх Фарнах/Парнах.

Валентин Парнах учился в той же гимназии, что и Чехов, чем очень гордился, и окончил ее с золотой медалью. Только это позволило ему в 1912 году поступить в Петербургский университет «в числе 45 иудеев на всю Российскую империю», как писал он сам о тогдашних квотах на студентов-евреев. Из родного Таганрога Петербург виделся ему сказочным северным царством литературы, городом его кумиров –Достоевского и Блока. Но столица быстро его разочаровала: «В Петербурге я почувствовал, как мороз режет пальцы лезвиями ножей… Я был болезненно потрясен безысходной серостью… Этот город был для меня чужбиной. К тому же я… как большинство евреев, не был избавлен от гнусных мытарств в полиции».

Последней каплей для Парнаха стало дело Бейлиса: он бросил учебу и уехал на три месяца из ненавистной царской России в Италию. Там он осознал, что мечтал не о Европе, а об исторической родине. Парнах начал учить древнееврейский язык и в июле 1914 года, за считаные дни до начала Первой мировой, сел в Константинополе на русский пароход и отправился в Палестину. К несчастью, на том же корабле плыла большая группа паломников-черносотенцев. Парнах не выдержал таких попутчиков и их антисемитских разговоров, а главное – хамского отношения к пассажирам-евреям из третьего класса. Он сошел на берег в Бейруте, так и не доехав до Яффы.

До Палестины Парнах вскоре все-таки добрался, но понял, что оказался там не у дел: «Слушая древнееврейский язык, я все-таки чувствовал его недостаточно родным и осознавал, что не смогу писать на нем, по крайней мере, в ближайшие годы… Я был и здесь чужд еврейскому народу, а может быть, и недостоин его». Не найдя в Палестине источника доходов, Парнах ненадолго вернулся в Россию, а оттуда в 1915 году уехал во Францию, где провел около шести лет.

В Париже Парнах смог зарабатывать, хоть и скромно, литературным творчеством. Он публиковал искусствоведческие статьи, издал несколько сборников стихотворений – впрочем, не вызвавших большого ажиотажа. В числе парижских знакомых и друзей Парнаха были Андре Бретон, Луи Арагон, Пабло Пикассо – последний даже нарисовал его портрет. Оригинал работы Парнах потерял во время переезда, но сам рисунок сохранился благодаря журнальной публикации.

Вращаясь среди парижской богемы, Парнах загорелся идеей создать новый вид искусства и совместить поэзию и танец. Как раз в то время в Париж начали приезжать модные американские джаз-банды. Парнаха их выступления глубоко потрясли. В джазе он увидел идеальную почву для хореографических экспериментов. Он выпустил программную статью «Джаз-банд – нешумовой оркестр», где описывал джаз как музыку для принципиально новых с ритмической точки зрения танцев.

Парнах загорелся идеей создать джаз-банд, но в Париже для воплощения этой идеи у него не нашлось ни денег, ни единомышленников. Между тем до него доходило все больше известий о переменах в России – после установления советской власти Парнах стал считать ее страной авангардных веяний. Он решил, что на родине его затею оценят, и написал письмо Всеволоду Мейерхольду, с которым ранее шапочно познакомился в Париже. Парнах восторженно рассказывал Мейерхольду о джазе и просил у него взаймы денег на инструменты для первого советского джаз-банда. Мейерхольд денег дал, и в 1922 году Парнах вернулся в Россию с огромным багажом – в нем он вез саксофон, банджо и даже ударную установку в разобранном виде.

Первый концерт «Первого в РСФСР эксцентричного оркестра джаз-банда Валентина Парнаха» состоялся 1 октября 1922 года. Поскольку Парнах воспринимал джаз как музыку для хореографии, он упустил из вида его главную особенность – импровизацию. Музыканты в его ансамбле играли строго по нотам, а сам он в это время исполнял очень странный танец под названием «Жирафовидный истукан». Тем не менее публика была в восторге – в том числе Мейерхольд и нарком просвещения Луначарский. Неудивительно, что за первым концертом последовало продолжение: Парнах со своим джаз-бандом выступал в спектаклях Мейерхольда, на сельскохозяйственной выставке и на концертных площадках Москвы. В 1924 году коллектив даже пригласили сыграть перед делегатами V конгресса Коминтерна.

Да и в целом первые годы по возвращении на родину складывались для Парнаха удачно. Помимо выступлений с ансамблем он преподавал хореографию в одной из театральных студий по приглашению Сергея Эйзенштейна. Ему выхлопотали комнату в Москве – так он оказался в одной квартире с Осипом и Надеждой Мандельштам. И тем не менее в 1925 году Парнах вернулся в Париж, сбегая «от тирании предшественников РАПП, от расцветшего с новой силой общественного антисемитизма». Там он пытался зарабатывать переводами стихов на французский, который знал в совершенстве. Он также издал сборник произведений испанских и португальских поэтов-евреев, пострадавших от рук инквизиции. Их стихи, написанные на языке ладино, считались утраченными, но именно Парнах смог их найти и вернуть мировой литературе.

Однако в 1931-м Парнах, устав жить впроголодь скудными заработками, все же вернулся в Россию во второй раз – теперь уже окончательно. Увы, с 1925 года в СССР переменилось очень многое. После разгромной статьи Максима Горького 1928 года джаз уже был не в почете и считался «буржуазной музыкой». Как музыкант и хореограф Парнах оказался никому не нужен. Спасали переводы – и практически до самой смерти в 1951 году он зарабатывал в СССР только ими. Парнах переводил с французского и испанского, в том числе Кальдерона и Лорку. Когда арестовали Каменева – а Парнах издавался у него в Academia, – он стал ждать, что придут и за ним. Но каким-то чудом репрессии его миновали, хотя Парнах, кочевавший между СССР и Парижем, годами жил в страхе ареста.

В 1941-м Парнах с женой и сыном уехал в эвакуацию в Чистополь, расположенный в сотне километров от Казани. Там он встретился с Мариной Цветаевой при довольно трагичных обстоятельства. Оба пытались устроиться в столовую Литфонда на работу. Парнаха взяли – стоять в дверях, а Цветаеву на должность посудомойки – нет. Это привело к ее переезду в Елабугу и последующему роковому решению. По возвращении из эвакуации страх ареста накатил с новой силой – в том числе из-за расстрела в 1940-м Мейерхольда, который всегда благоволил Парнаху. Но опять репрессии обошли стороной – как и возможности публиковаться. Лишь в 1949-м Парнах смог перевести и издать под видом антирелигиозной литературы сборник стихотворений Агриппы д’Обинье – самых что ни на есть религиозных.

Не умереть с голоду Парнаху помогала сестра – относительно успешная детская поэтесса Елизавета Тараховская. Тем не менее послевоенную жизнь никому не нужного поэта, переводчика, хореографа иначе как мытарствами назвать сложно. Закончились они в 1951 году, когда Парнах умер от инфаркта. Его смерть прошла незамеченной на официальном уровне, но на скромные похороны Парнаха пришли Дмитрий Шостакович, Фаина Раневская, Илья Эренбург, Леонид Утесов, Михаил Гнесин и многие другие деятели искусства.

А Григорий Козинцев так написал о нем в коротком некрологе: «Если бы искусство имело свой список мучеников, если бы все те, кто отдал свои жизни этому призрачному занятию… кто погибал безвестный от голода или преследований, если бы все эти в большинстве случаев одинокие и неустроенные люди, которых принято называть попросту неудачниками, имели бы надежды на возмездие в будущей жизни и почитание верующих в святость искусства, то Валентину Парнаху был бы обеспечен ореол».