Вероника Долина — российская поэтесса, одна из ярчайших представительниц бардовского движения. Писать песни и аккомпанировать себе на шестиструнной гитаре Вероника Долина начала в 15 лет. Большинство песен написано на ее собственные стихи, первый сборник вышел в 1989 году в Париже. Творчество Вероники Долиной удивительно самобытно, по манере исполнения ее не перепутаешь ни с кем.

— Стихами я занимаюсь все-таки больше, чем музыкой. Я «самодельщик» и в том, и в другом, но в музыке «самодельщик» все же больший, чем в стихосложении. Стихи со своей ощутимой внутренней музыкой — это то, чем я занимаюсь уже много лет.

— Уж точно не без этого! Дом, где мы жили, был буквально переполнен книгами. Когда я покинула родительский дом, выйдя в 19 лет замуж, стала снабжать себя книгами сама и активно продвигалась на этом пути. Без книжек никак!

— На Сретенке мы с родителями жили, пока я не пошла в школу. Моя мама в 40-е годы закончила Первый медицинский институт. Папа — выпускник Московского авиационного института, куда поступил еще перед войной. Затем он ушел на фронт, где был военным пилотом, потом стрелком. Вернувшись с войны, продолжил обучение в МАИ. Папа работал в МПО имени Лавочкина: именно там разрабатывались отечественные луноходы, марсолеты и другие специальные средства, предназначенные для межпланетных перемещений. Мама специализировалась в педиатрии, как и моя бабушка, которая в свое время заведовала Московским институтом педиатрии и детской хирургии. Мама работала с такими видными учеными, как Сперанский, но впоследствии посвятила себя совершенно иной и чуть более «простой» области медицины — стала работать в Государственном институте курортологии. В конце 60-х, уже будучи кандидатом наук, по известным в то время причинам маме пришлось уйти из института (после Шестидневной войны в Израиле в 1967 году в СССР была развернута широкая антисемитская кампания, — прим. ред.). Я родилась в 1956 году, свою диссертацию мама защищала со мной внутри. В то время она работала в прозекторской и там, можно сказать, и протекала ее беременность! Так что я — дитя прозекторской, в некотором роде анатомического театра.

После Института курортологии мама работала в биомедицинской лаборатории в Подлипках (ныне подмосковный город Королев). Деятельность лаборатории была связана с жизнью и здоровьем космонавтов. Там мама проработала до 55 лет, после чего ушла на пенсию. Мои родители бесконечно любили литературу и театр. Мама боготворила всю мировую драматургию, папе очень нравился Ярослав Гашек с его «Швейком», Карел Чапек. Оба преклонялись перед Фейхтвангером. С Булгаковым моя мама «знакомилась» на моих глазах: повесть «Собачье сердце» привела ее в дикий восторг! Моя мама родилась в районе Собачьей площадки на Старом Арбате (площадь в Москве, уничтоженная в 1962 году при прокладке Нового Арбата). В повести многое напомнило ей детство: читая описание семикомнатной квартиры профессора Преображенского, она всплескивала руками и говорила, что это квартира ее детства. В их коммунальной квартире жила семья советского ученого-генетика Соломона Григорьевича Левита, который впоследствии сгинул в лагерях. Мама полагала, что он и стал прототипом того самого профессора Преображенского из «Собачьего сердца».

— Тема звучала, почему бы ей не звучать? Подлинно еврейские традиции в доме не поддерживались. Мой дедушка, папа моей мамы, был выходцем из бессарабского местечка Вад-Рашков. Родители отдали его в ученики аптекарю, но учеба прервалась в революционные годы: в 14 лет мой дедушка оказался в боевой бригаде Григория Ивановича Котовского, где стал пулеметчиком и вместе с Котовским дошел до Одессы. В скором времени он сделался комиссаром Одесского артиллерийского училища, в чьих стенах до сих пор можно обнаружить его портрет. Боевая шашка, подаренная Котовским деду, ныне хранится у моей тети в Израиле. Конечно, мои дедушка и бабушка знали идиш, я прекрасно помню, как они разговаривали на этом языке друг с другом. Мой папа тоже понимал язык, мама — уже нет. О соблюдении еврейских традициях в доме и речи не могло идти, ведь дедушка с бабушкой были настоящими советскими большевиками. Бабушка работала с первой соратницей Крупской, Ольгой Павловной Ногиной, и была одной из основательниц движения охраны материнства и детства.

У меня есть еще старший брат Саша, он профессор, специалист по японской поэзии и литературе, живет в Токио. Так вот, нас, детей 50-х годов, настраивали на учебу, на врастание в реальность, а не на традиции. Когда я приезжаю в Израиль, молоденький пограничник в израильском аэропорту спрашивает на русском, почему мой мальчик, еврейский мальчик не учит иврит. Я кусаю губы, но ведь долго объяснять, отчего и почему в России так было принято и остается принято до сих пор.

— Меня очень рано начали учить музыке, иностранному языку, быстро выправили нам с братом незначительные дефекты речи. Книги стопками подкладывались нам на письменный стол — от «Волшебника Изумрудного города» до собрания сочинений Майн Рида. Мы двигались вперед с любовью к западноевропейскому романтизму, истории, русской литературе. Мы залпом читали Пушкина, Чехова, Куприна. И брат, и я тяготели к переводу: он к английскому, я к французскому. Я закончила французское отделение Московского педагогического института.

— Не нравилось категорически! Это был ужас. Чистая каторга. Ценой упорства моей мамы я с четырех лет училась в музыкальной школе по классу фортепьяно. Плюсы все же были: я, например, была страшным молодцом в области сольфеджио. В музыкальных диктантах я была первой среди своих одноклассников. Мои способности не остались без внимания, и когда настало время заканчивать школу, педагоги предлагали мне продолжить обучение в музыкальном училище. Как сейчас помню, мне 13 лет, вокруг меня собрались педагоги, которые приглушенными голосами говорят: «А не хочешь ли ты, малютка, учиться у выдающегося дирижера Вероники Дударовой?» Малютка не хотела. С музыкальной школой я рассталась: нагрузок стало слишком много. В 14 лет я обнаружила, что у меня может быть уйма свободного времени! Я не знала, куда себя девать! Я рванула в театральную студию и студию по игре на гитаре в Доме пионеров. Играть на гитаре я выучилась моментально, в 14 лет уже могла изобразить на людях песенку с симпатичными стихами. В тот момент я поняла, что есть стихи, которые тебя движут. Ты входишь в стихотворение одним человеком, а выходишь совершенно другим. В 15 лет я стала активно сочинять свои вещи, что-то переводила с французского, тогда же впервые познакомилась со стихами Цветаевой.

— Вы слышали, сейчас раздался телефонный звонок? Это звонила моя единственная подруга детства, с которой мы жили в одном доме. Сегодня она живет в Германии. Она, как я ее называю, обитательница нашей «германско-еврейской колонии». Именно с ней были связаны мои первые опыты в стихах, именно ей я показывала свои первые вещи. У нее дома, на раскладной походной кровати мы сидели и листали первые сборники Цветаевой.

— Впервые я выступила на предновогоднем вечере моего педагога Елизаветы Соломоновны Уховой. Именно этот человек сотворил меня, как Пигмалион сотворил свою статую. Она занималась русским и литературой сначала с моим братом, потом со мной, а затем и с моими детьми. На ту встречу меня привел брат Саша: я выступала с песнями на стихи Новеллы Матвеевой. Позже Саша привел меня в Институт востоковедения, где он работал научным сотрудником, и я пела там. Позже я попала в литературное объединение под руководством Эдмунда Иотковского. Туда я попала благодаря моему многолетнему товарищу — виднейшему деятелю сионистского движения, депутату Кнессета Юрию Штерну. В позапрошлом году он ушел из жизни.

— Когда в 1984 году я пришла на фирму грамзаписи «Мелодия», я обнаружила, что никто там не знает имен Визбора, Городницкого, Анчарова и других, хотя там работали профессиональные музыковеды! Мы стали с ними сотрудничать, и бардовские пластинки постепенно начали выходить.

Мой первый сборник стихов вышел в Париже в 1987 году. Когда я, имея уже сотни стихов, пришла к Булату Шалвовичу Окуджаве и поделилась мыслью, что пора бы мне издать свой сборник, он мрачно взглянул на меня и сказал: «Не пора! Даже при моем содействии ждать его придется от пяти лет и более». Я не могла в это поверить, залилась горькими слезами, но надо было выжидать — такова была ситуация тех лет. По моим записям любители поэзии Виталий Амурский и Владимир Гаврилов, жители Парижа, выпустили мой первый сборник стихов. Без связи со мной.

— Нашелся «лазутчик», который в 1987 году, после концерта в Театре эстрады, взял меня за локоть, отвел в сторонку и сказал: «У меня есть для вас новость. У вас в Париже этой весной вышла книжка». Я была в шоке, ведь это сенсация! До 89-го года я знать не знала тех, кто издал мою книжку, пока сама не приехала в Париж.

— Сейчас все другое… А ведь около 20 лет подряд я выступала постоянно, мои вечера проходили во множестве московских вузов и НИИ. С 1980 года я стала зарабатывать концертами и постоянно ездила на гастроли в разные города нашей большой страны. Руку помощи мне протянул Центральный дом работников искусств, предложив, как сейчас выражаются, продюсировать концерты. Возглавлял музыкальную секцию ЦДРИ в тот момент Олег Иванович Янковский. Последние 20 лет теплый дружественный прием нам оказывает Центральный дом литераторов, хотя в предыдущие годы туда входа не было. Это было абсолютно официозное, закрытое место. Еженедельно мы выступали в ДК Горбунова, куда приходило до 1,5 тысяч зрителей.

— В 1987 году, по направлению ЦК ВЛКСМ, мы с Игорем Иртеньевым и Львом Новоженовым поехали в Чехословакию. Никакого идеологического диктата я не ощущала. Над клубами авторской песни комсомол, конечно, имел некоторую контролирующую власть. Мы были для них идеологически нестойкими, но контроль и цензура осуществлялись в неявной форме. Подлинные диссиденты к тому времени уже покинули страну, «полуподлинные» нашли свою форму существования. Я живой свидетель той эпохи и могу сказать, что комсомол смотрел на нас сквозь пальцы. В Чехословакии мы получили огромный гонорар, на который просто шиковали. Позже я куда только не ездила: Польша, Англия, Западная Германия, Япония, Швейцария, Канада, США, Израиль. Благодаря этим поездкам я познакомомилась с тем, как живет остальной мир — оказалось, что он живет совершенно иначе, чем мы.

— Живем мы не по заслугам плоховато. Выглядеть как профессиональный инвалид на выходе из метро или как старик Воробьянинов, которого Бендер наскоро научил клянчить деньги, я все же никогда не буду. Живем мы неважно, так как мы — отрасль поэзии. Я сотрудничаю со всеми возможными залами и филармониями, но ведь и им тоже приходится нелегко. Наше дело интимное и в эту попсовую эпоху стране следовало бы быть с нами мягче, милосерднее и заботливее. Нет таких университетов, которые бы приглашали нас вести семинары за сносную зарплату, нет творческих студий, которые бы мы вели, чтобы избежать жалкого положения нищеты. Рок — не заменитель. Это сравнительно нескладный текст в инфантильно-экспрессивной манере. Поэзия занимает в культуре, так уж исторически сложилось, совершенное иное место, мы — часть поэтического русла, в сущности пересохшего.