В эти дни в Тель-Авиве проходит фестиваль, посвященный 100-летию со дня смерти великого Шолом-Алейхема. Билеты на его открытие достать невозможно – все были проданы еще за две недели. Так что он всё еще жив – этот великий еврей с грустными глазами, умевший заставлять людей смеяться даже тогда, когда они захлебывались от рыданий. А ведь сколько раз его хоронили. Свои же евреи!

Создатель и бессменный режиссер тель-авивского театра «Идиш-шпиль» Шмуэль Ацмон рассказывал мне, как 57 лет назад, когда весь мир справлял 100-летие со дня рождения Шолом-Алейхема, в Израиле стояло гробовое молчание. На прилавках книжных магазинов не появилось юбилейных изданий его книг на иврите. Ни один театр не позволил себе даже маленькой постановки по его произведениям. Ни одна газета не откликнулась на этот юбилей. Все, что принадлежало к идишской культуре, «культуре изгнания», требовалось забыть, а прах этой культуры – отрясен с ног нового еврея, израильтянина. И вместе с этим прахом – Шолом-Алейхем и его бессмертные герои: Тевье-молочник, Менахем-Мендл, Мотл, сын Пейси-хазана, Ента Куролапа… Да разве всех упомнишь!

Шмуэль Ацмон вспоминал, что он был в шоке от того «заговора молчания». Он еще мог допустить, что евреи забыли идиш. Но как евреи могут забыть Шолом-Алейхема?! Я прекрасно понимал эти его сетования. Как почти у каждого бывшего советского еврея, рожденного в 60-х годах прошлого века, у меня были свои отношения с Шолом-Алейхемом. Впервые я познакомился с ним где-то в пятом классе, когда приехал на каникулы к своей «литовской» бабушке в Гродно. У нее в библиотеке была небольшая его книжка «Счастье привалило», включавшая два десятка рассказов из разных циклов и повесть «Мне хорошо – я сирота» – первую часть «Мальчика Мотла».

Я читал и перечитывал ее все лето напролет, вновь и вновь возвращаясь к полюбившимся страницам. Помню, как в первый раз я прочел его гениальный «Горшок» и смеялся до колик, видя почти воочию, как Ента Куролапа убалтывает раввина до обморока. Второй раз я читал его уже не в силах сдержать слез, понимая, что никакие героические усилия Енты не спасут от смерти ее сына. Но и плача, я продолжал смеяться и не мог простить Шолом-Алейхему, что он заставляет меня это делать. Именно тогда я впервые понял, в чем заключается писательский гений.

Через год, когда я гостил у своей другой, «украинской» бабки, дошел черед до его знаменитого коричневого шеститомника. По «Песне песней» Шолом-Алейхема я учился любить, а в память сами собой врезались монологи его Менахем-Мендла и Тевье-молочника и картины Касриловки, вобравшей в себя, казалось, все еврейские местечки вместе взятые, а вместе с «Блуждающими звездами» – и весь еврейский мир.

Уже потом я понял, что эти шесть пухлых томов вместе с двенадцатью томами собрания сочинений Фейхтвангера были в еврейских домах чем-то вроде мезузы, тайного пароля. Если, заходя в незнакомый дом, ты видел их стоящими рядом на полке, то это почти наверняка означало, что ты у своих. Здесь можно расслабиться. Можно говорить вслух все или почти все, что думаешь. Здесь не нужно краснеть, слушая еврейские анекдоты.

Эти восемнадцать книг – а число 18 по гиматрии означает «хай», «живой» – сколько же вы сделали для сохранения нас как евреев! С каким трепетом мы перелистывали ваши страницы, вместившие в себя всю нашу историю – от Иудейской войны и разрушения Храма до погромов и революции! Не было бы Шолом-Алейхема, лишись мы его книг – не было бы и всего остального: великого пробуждения советского еврейства, тайных кружков по изучению Торы и иврита, волн репатриации 1970-х, 1980-х и 1990-х годов.

Помнится, на одном из диспутов, посвященных еврейскому самосознанию и самоидентификации, мне, как на разминке в КВН, предложили выдвинуть два новых определения, кто такой еврей. Определения получились такие. Первое: еврей – это человек, который ходит или не ходит в синагогу. В том смысле, что если он туда и не ходит, то знает, что не ходит именно в синагогу, а не в церковь. Второе: еврей – это человек, который понимает смысл произведений Шолом-Алейхема и Башевиса-Зингера без примечаний и комментариев.

Как-то я услышал, как одна женщина в театре спросила свою соседку: «А кто такой Башевис-Зингер?» Но вопроса, кто такой Шолом-Алейхем, слышать никогда не приходилось. А спустя несколько лет, готовя для газеты материал о еврейском самосознании среди репатриировавшейся в Израиль молодежи, я оказался в большом – на сорок человек – классе израильской школы, считающейся «питомником сионизма». Большинство учеников составляли ребята из России, меньшую часть – из других стран СНГ, некоторые – из Франции и США. Я попросил поднять руку тех, кто читал Шолом-Алейхема. Ответом мне было гробовое молчание. Еще через минуту выяснилось, что никто из учеников класса даже не знал, о ком я спрашиваю. И всё дальнейшее оказалось вполне ожидаемым – эти ребята были еще дальше от своих еврейских корней, чем декабристы от народа.

Тогда я порекомендовал им для начала прочесть «Мальчика Мотла», а тех, кто это сделает, – позвонить мне. Позвонили четверо – чтобы сказать «спасибо», а также то, что на «Мальчике Мотле» они не остановились и уже проглотили еще несколько вещей Шолом-Алейхема. И тогда сидящий во мне старый еврей улыбнулся: система работала – еврей, прочитавший Шолом-Алейхема, уже никогда не перестанет быть евреем.

Я и сегодня время от времени беру в руки эти томики и с удовольствием их перечитываю, находя в его произведениях всё новые и новые пласты смысла и ответы на многие вопросы – как это всегда бывает с книгами подлинно великого писателя. И это при том, что все специалисты по идишской литературе сходятся во мнении, что произведения Шолом-Алейхема переведены на русский язык из рук вон плохо – ведь равноценные оригиналу переводы мог сделать лишь писатель, равный ему по таланту и знающий одновременно все тонкости идиша. Таким, безусловно, был Исаак Бабель, и он занимался переводом Шолом-Алейхема, но они после его расстрела были уничтожены вместе с остальным его архивом.

По своему значению для мировой литературы, по масштабу созданных им образов Шолом-Алейхем, конечно, должен был стать первым еврейским писателем, удостоенным Нобелевской премии. Но то, что он её так и не удостоился, лично меня ничуть не печалит. Если что и печалит, так это его ранняя смерть, из-за которой столько осталось ненаписанным.

Сегодня же, глядя на столпившуюся в фойе в преддверии открытия фестиваля молодежь, рассматривая бесконечные лотки с книгами Шолом-Алейхема на идише, иврите и других языках, слушая юных певиц, исполняющих песни на идише, я думаю, что история совершила свой круг, и мы все-таки сохранили одно из главных наших национальных сокровищ. А еще я подумал – насколько же прав был Башевис-Зингер, когда заметил, что «идиш – умирающий, но не мертвый язык. Разница огромна: у умирающего есть шанс выздороветь».

Я не верю в возрождение идиша, но вот в то, что созданная на этом языке великая культура была и останется органической частью еврейской культуры, я верю безусловно. Как и в бессмертие Шолом-Алейхема и его книг. В последних строках «Завещания» Шолом-Алейхем написал: «Дети! Носите с честью мое трудом заслуженное еврейское имя, и да будет вам Б-г в помощь». В сущности, мы все в какой-то степени дети Шолом-Алейхема, и эти слова обращены к каждому из нас.