В тот день я долго гулял по бывшему еврейскому кварталу Вильнюса – по улочкам, где жили раввины, ешиботники, шорники, сапожники, пекари, где потом было Виленское гетто. Но странное дело – эти дома не вызвали в душе никакого отклика, я не чувствовал исходящей от них некой особой ауры, которую чувствовал, скажем, в Казимеже – бывшем еврейском квартале Кракова. Еврейский Вильнюс был мертв. Мертв настолько, что по нему хотелось отчитать поминальный кадиш.

И тут мой потрясающий гид, замечательный писатель, автор почти двух десятков книг Яков Шехтер предложил съездить на Вильнюсское еврейское кладбище – на могилу Гаона. Подойдя к склепу, в котором покоится после переноса на это относительно новое кладбище прах Гаона, Элиягу Залмана, членов его семьи и пепел праведного прозелита графа Валентина Потоцкого, мы приступили к молитве. Признаюсь, как именно следует молиться, я не знал, и потому покорно начал читать указанные мне псалмы. И тут в самом деле что-то произошло. Я вдруг явственно ощутил, что от могилы Гаона исходит та самая аура, которую я тщетно пытался почувствовать на улицах Вильнюса. И не только от могилы – эта аура, эманация, словом, назовите ее, как угодно, была повсюду.

Я оглянулся назад, увидел ровные ряды надгробий и, словно загипнотизированный, пошел вдоль могил, в которых лежали чьи-то отцы, матери, деды, прадеды. Трогательные эпитафии на идише, иврите, русском и литовском, даты рождения и смерти, вставленные иногда в могильные камни фотографии. Все это вдруг заговорило, сладкой болью отозвалось в сердце, и в тот миг я был готов поклясться, что нет во всем Вильнюсе более живого места, чем это еврейское кладбище.

И вот только после этого мне открылся настоящий Вильнюс. Мы заглядывали в старые, удивительно живописные вильнюсские дворики. Мы разыскали двор, где когда-то были еврейская школа и больница. Затем мы оказались на месте, где некогда произошло «виленское чудо». Оказывается, в Вильнюсе существует та же легенда, что и в Вормсе. С той лишь разницей, что в Вормсе ее рассказывают о матери Раши, а в Вильнюсе – о матери Гаона: будто, будучи беременной, она едва не попала на узкой улочке под колеса мчавшейся кареты, но тут в стене дома образовалось углубление и приняло в себя беременную еврейку.

Потом мы пошли по той самой улице еврейского квартала, по которой вели на казнь Гер-Цедека – праведного прозелита графа Валентина Потоцкого. В ночь перед казнью, согласно легенде, Гаон с помощью практической каббалы невидимый прошел мимо стражи в камеру графа и предложил с помощью мистических сил вывести его из тюрьмы. Но Гер-Цедек отказался, заявив, что если Творец хочет, чтобы он освятил Его имя, он готов это сделать. Он шел на казнь мимо закрытых от ужаса происходящего окон еврейских домов, слегка приплясывая и в то же время стараясь оттянуть роковой час смерти, так что стражникам приходилось покалывать его кинжалами. Но тут на балконе дома, мимо которого его проводили, возник Виленский Гаон.
– Реб Аврум, поспеши! – сказал он, и Гер-Цедек, поняв, что ангелы уже собрались на месте аутодафе, чтобы принять его душу, ускорил шаг. А еще Гаон сказал Гер-Цедеку, чтобы он не боялся – ведь тот, кто освящает имя Всевышнего, не чувствует боли. Но палачи специально смочили водой дрова – чтобы отступивший от веры граф подольше помучился. Когда пламя запылало, раздался первый крик боли – и затем все смолкло вопреки ожиданиям палачей, Гер-Цедек умер мгновенно. Присутствовавший по поручению Гаона на площади еврей подкупил палача, и тот разрешил ему собрать пепел графа.

Рассказывают также, что деревня, пожертвовавшая дрова для костра, на котором сожгли Гер-Цедека, спустя два дня сгорела дотла, а на доме, возле которого состоялось аутодафе, появилось огромное черное пятно, которое проступало даже через новую штукатурку, так что в итоге дом пришлось снести. И это лишь малая часть тех историй, которые я услышал от Якова Шехтера, останавливавшегося буквально у каждого второго дома.

А потом Шехтер встретил своего друга, рава Мордехая Кувлянского. В 80-х годах они оба почти одновременно стали ходить в Старую синагогу. К тому времени в ней молились 10–12 последних еврейских стариков города, сохранявших верность вере и традициям отцов. Временами кто-то из них заболевал или ему изменяли силы, и тогда в синагоге не было миньяна – необходимого кворума из десяти человек для ведения общественной молитвы.

Посидев некоторое время и побарабанив пальцами по столу, габай синагоги старый Берл Берзах говорил: «Кажется, придется прибегнуть к помощи КПСС!» И он переходил улицу и шел к КПСС – «Кафе Против Старой Синагоги», где любили собираться студенты. Войдя в кафе, Берл Берзах безошибочно выхватывал взглядом сидящего в углу молодого еврея и размашисто направлялся к нему.
– Ты еврей? – громко, на все кафе спрашивал Берл Берзах.
– Еврей! – кивал студент, чувствуя примерно то же, что кролик чувствует под взглядом удава.
– Мама – еврейка? – все так же громко уточнял Берзах.
– Еврейка! – лепетал студент.
– Ты мне нужен! – объявлял Берзах, и под низким потолком кафе КПСС его голос напоминал раскаты грома. – Иди за мной!

Он не оглядывался: он точно знал, что этот юнгер идет за ним, ибо ослушаться было в тот момент просто немыслимо, как немыслимо ослушаться пророка, вещающего от имени самого Б-га.
– Все старики, как ты понимаешь, давно умерли, – рассказывал рав Кувлянский. – Последним ушел Берл. Не Берзах – другой Берл, таксист. Помнишь, его никогда не вызывали к Торе потому, что он был женат на русской, а Галаха тут однозначна? Но зато его вызывали поднять свиток Торы, а для этого нужна ой какая физическая сила. Так вот, незадолго до смерти Берл-таксист сделал великое дело – привел в порядок старое еврейское кладбище в Радино, где лежит Хафец-Хаим, и сфотографировал его. Через два дня после того как он закончил работу, местные власти пригнали бульдозеры, сровняли кладбище с землей, а все надгробья зарыли в котловане. Потом это кладбище восстанавливали по фотографиям Берла. Может быть, в заслугу за это или за то, с какой любовью он поднимал Тору над головами, Всевышний даровал ему долгую жизнь.
– Сейчас в синагоге есть миньян? – спросил Шехтер.
– Есть, но он платный: старикам платят деньги за то, чтобы они приходили на молитву. Разумеется, они не понимают того, что читают, не говоря уже о чем-то большем. Многие приходят в синагогу или в общину в надежде что-то получить. Большая часть молодых семей – смешанные. Но в то же время не все так уж безнадежно. В городе уже есть несколько молодых семей, соблюдающих традиции и искренне тянущихся к иудаизму. Кстати, хозяин кошерного ресторана – литовец, женатый на еврейке. Сейчас он готовится к гиюру, и готовится очень серьезно. У него при ресторане есть небольшой банкетный зал, и там постоянно проходят уроки Торы. Так что какая-то еврейская жизнь в Вильнюсе есть, а на днях здесь начал работать новый раввин – мой ученик Шимшон Изаксон. Он очень молод, полон энтузиазма и очень хорошо показал себя, когда работал в Витебске и Гомеле.

Позже, уже после вечерней молитвы в той самой Старой (хотя не такая уж она и старая, ей всего лишь 110 лет!) синагоге, я мог лично убедиться, что рав Шимшон Изаксон и в самом деле полон надежд, энтузиазма и планов. Но и он понимает, что возвращение былого величия еврейского Вильнюса, превращение его в один из главных духовных центров еврейского мира невозможно. Еврейство Литвы переживает свой закат – просто этот закат растянулся во времени.

А сам Вильнюс, безусловно, прекрасный город. Утопающий в зелени, живописный, с великолепными театрами, барами, кафе и джаз-клубами. Вот только еврейским он больше никогда не будет.