Человек в плаще и шляпе борсалино сошел с поезда на вокзале Санта- Лючия зимним холодным вечером 1973 года. И с тех пор приезжал в Венецию каждую зиму. Иосиф Бродский умер 28 января 1996 года, и по воле вдовы оказался после смерти не на Васильевском острове и не в Нью-Йорке, а в не менее любимой им Венеции. Человек севера, он любил этот город зимой, считая, что «красота при низких температурах – настоящая красота». Спустя 44 года после его первого свидания с Венецией я впервые увидела город его глазами.

Венеция встречала нас холодным солнцем, классической пестротой утопленных в каналы разрушающихся фасадов палаццо, виртуозным изяществом мостиков и гондол. И, конечно, на площади Сан-Марко, так же как пятьдесят и пятьсот лет тому назад, толпились жирные голуби. Но что-то не давало погрузиться в эти старинные улочки со всем пылом туриста, впервые увидевшего этот ни на что не похожий таинственный город. Бродить по лавкам, удивляясь красоте стекла муранских мастеров и мистерии масок из папье-маше, интересно только первое время. И недолго.

Дело в том, что в моей сумке лежала недавно изданная книжка «Прогулки с Бродским», где автор знаменитого в 90-х годах документального фильма скрупулезно записала беседы с Нобелевским лауреатом на фоне венецианских площадей и палаццо.

И еще я точно знала, что где-то здесь, совсем рядом, воспетая им «Набережная неисцелимых», на которой дует холодный ветер, но можно присесть за столик, любуясь на его любимую «водичку». Отсюда Венеция напоминает район питерской Охты – и мне кажется, только в этом месте и можно говорить о каком-то сходстве этих двух абсолютно разных городов. Общего в них, наверное, только мистический флер, так любимый литераторами, плеск воды, сырость и туманы.

В общем, это была для меня Венеция Бродского, и я ничего не могла с этим поделать. Я очень явственно чувствовала этого человека, сошедшего с поезда однажды и приезжавшего сюда 17 зим подряд, нагруженного чемоданами с книгами и пишущей машинкой. Задуман был этот первый венецианский вояж еще в Ленинграде, а может быть, и в деревенской ссылке. Он мечтал, если вырвется «из рук Империи», первым делом поехать в Венецию. В планах было «снять комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно».

Мечта почти осуществилась, хоть и не в таком декадентском стиле. И он описал первое свидание с Венецией в свей «Лагуне».

И восходит в свой номер на борт по трапу
Постоялец, несущий в кармане граппу,
Совершенный никто, человек в плаще,
Потерявший память, отчизну, сына;
По горбу его плачет в лесах осина.

Кстати, на вокзале его встречала одна прекрасная венецианка, но с ней не сложилось. Здесь он часто бывал мучительно одинок. А может быть, поэт такой величины одинок всегда? Ясно представила себе это одиночество в городе, где все время так хочется сказать: «Смотри!» Но – некому. И где бы я ни бродила – по рыбному рынку или величественным залам, разглядывая Беллини и Караваджо, – меня преследовал этот образ – человека в светлом плаще и шляпе борсалино. Он любил это образ – откуда, из фильмов Висконти?

В кафе «Флориан» на Сан-Марко, где прежде сиживали Стендаль, Бальзак и Хемингуэй, он, такой ранимый и одновременно сильный, сидя с журналистами, много говорил о смерти, наверное, предчувствуя её. «Уже хотя бы потому мы в чудовищной ситуации, что мы знаем, чем все это кончится – мы умираем. И поэтому долг человека по отношению к человеку – помогать». Со смертью он часто шутил: «Туда уходит сей канал, куда Стравинский поканал», – это он о Сан-Микеле, «Острове мертвых», где он и был в конце концов похоронен.

Туда можно доплыть на вапоретто от «Набережной неисцелимых» – тоже не самый веселый образ, – на которую выносили из больницы умирающих от чумы. Но Бродский вкладывал в это название иной смысл. Невдалеке жила старая подруга умершего и похороненного на том же Сан-Микеле знаменитого поэта и модерниста Эзры Паунда. Судьба американского поэта, увлекшегося фашистской идеей и ставшего пропагандистом режима Муссолини, отсидевшего после конца Второй мировой за это в тюрьмах и психушках, а потом тихо доживавшего свои дни в Венеции, достойна отдельного рассказа. Бродский терпеть его не мог – за антисемитизм и фашистские идеи, от которых тот не отказывался и в старости. Но с престарелой подругой классика все же встретился, поговорил и понял, что они были «неисцелимы», как и все мы – неисцелимы от многих идей и заблуждений.

Удивительна судьба этих двух поэтов-скитальцев: один – бежал от диктатуры, другой – воспевал её. И лежат они на кладбище рядом. Но мы шли к Бродскому. Было адски холодно, и только бутылка граппы спасала.

Бродский считал, что XX век придал человечеству ненужное ускорение, которое отвлекло поэтов и художников от человека, древа, цветка и «водички». И в этой туманной и плавно текущей Венеции, без велосипедистов, не то что машин, ты, вглядываясь в детали, смотря на воду, вдруг неожиданно замечаешь перекинутую над узким каналом веревку с неизменно сушащимся бельём, и думаешь о том, действительно ли эта нереальная Венеция Бродского скоро исчезнет, как Атлантида? Но пока каналы на месте, в них отражаются стены палаццо, а в стрельчатых окнах, в свою очередь, отражаются сами каналы. И на надгробии Бродского написано по латыни: «Со смертью – не все кончается». Наверное, это так.