Моя мама не была религиозным человеком. Совсем. Ну, человека, выросшего в СССР, этим трудно удивить – синагога была уделом немногих, сохранивших еврейский образ жизни сквозь века или сознательно идущих на огромный риск в своем противостоянии государственной идеологии. Мама не читала Тору и не особо много размышляла о вечных вопросах бытия. Она просто ежедневно жила по внушенным ей нравственным законам и воспитывала детей в школе, не различая – русские это дети, или еврейские, или азербайджанские.

Нравственный закон был у нее подкреплен великой русской литературой, которую она преподавала всю свою жизнь. И она очень точно знала, что спасти мальчишку из неблагополучной семьи алкоголиков, которого обвинили в краже кошелька, и взять его на поруки – это хорошо. А, скажем, ударить беззащитного ребенка или старика – это плохо. Это не просто плохо – этого никак не может быть.

Меня пугает в современном обществе все большая размытость нравственных критериев. Постепенно, ползуче происходит легитимизация совершенно недопустимых для моей мамы и меня вещей. Ну, разве она могла бы спокойно смотреть на слова «черная обезьяна» по отношению к кому бы то ни было? Или слушать, как целый народ называют «арабьём»? Она не могла бы, но и окружающие ее люди не могли, и если кто-то шипел «жиды», то тихо – чтобы никто не услышал.

Сейчас многие недопустимые прежде высказывания и действия стали не только возможны, но и легитимны, потому что, глядя «наверх», сверяясь с властью, люди видят, что все их самые низменные порывы и чувства находят полную государственную поддержку. И власть эта появилась не случайно – она и есть ответ на их чаяния.

Можно ли украсть? Ну, например, деньги у пенсионеров? Или кусок земли другого народа? Или кусок земли, принадлежащий соседу? Или целый памятник архитектуры? Оказывается, можно, думает обыватель. Ведь об этом расскажут с трибун и с экрана телевидения – разъяснят, почему можно. Объяснят всё государственной необходимостью, сурово сдвинув брови. «Значит, и мне можно».

Этот сдвиг нравственного барометра я ощутила сегодня и в Израиле. Например, когда разразился скандал в доме престарелых, где камера, установленная журналистом, зафиксировала сцены издевательств над стариками. Ударить старика… И это в Израиле, где уважение к старшим, система здравоохранения и служба ухода за пожилыми выстроены, казалось, как нигде в мире. Я вижу лицо моей еврейской мамы, которая об Израиле могла говорить только с гордостью и восхищением.

Но дело не только в Израиле. Мир качнулся, и вместе с ним качнулся нравственный императив. Он перестал быть императивом, то есть принципом. Людей снова можно объявлять врагами народа, а несогласных с тобой – предателями. И интернет услужливо распахнул для всей этой мутной волны свои страницы. Как будто булгаковский Воланд вновь прибыл на землю и решил немножко позабавиться. Обыкновенные люди – только квартирный вопрос их испортил.

Интересно, что будет, если сбросить бомбу на больницу? Или показать ребенка, у которого снарядом оторвало ноги? Или с высочайшей трибуны просто лгать? И главное – запретить журналистам задавать свои «глупые» вопросы! Например, об антисемитизме. Если президент одной величайшей страны сам не антисемит, то давайте делать вид, что антисемитизма просто нет. Как и нет расизма.

Несколько лет назад вышел американский сериал «Это мы». Там по сценарию американская семья усыновляет черного младенца и воспитывает в полной любви вместе с родными детьми. Он вырастает талантливым и успешным и находит своего биологического отца – умирающего от рака наркомана. И прощает его, заботится о нем. Кто-то написал на днях: «Хороший сериал, только толерантный». Вдумайтесь: слово «толерантный» стало ругательством. Либеральные ценности и гуманистические инициативы – не в тренде. Их заменили ненависть и насилие.

Мне страшно. Я вчера увидела фотографию разоренного еврейского кладбища в американском городке, где я когда-то бывала. Единственный человек, который начал громко говорить об этом, – мусульманская активистка. До этого судьба разрушенного еврейского кладбища никого не интересовала. А мусульманская активистка даже организовала сбор средств на его восстановление. При всей мрачности общей картины это внушает мне некую надежду. Пусть и слабую, но надежду.