Петербург встречал традиционно – дождем. Он хлестал по плитам тротуара Невского проспекта, привычно расцвеченного зонтиками. Это мой город? Да, мой. И уже немножко не мой. Я ведь не вижу, как он меняется день ото дня, и теперь удивляюсь переменам.

Таксист включил радио. Говорили об аресте режиссера Серебренникова. Где-то здесь, совсем близко его забрали из отеля и этапировали в Москву. Давно забытое и вдруг воскресшее из прошлого слово – «этап». Серебренников снимал фильм о Цое, который когда-то сидел тут недалеко, в котельной и писал музыку. Где ж еще ее писать, как не в ленинградской котельной? Наверное, Цоя бы новость о режиссере Серебренникове не удивила. А вот мне, приехавшей издалека и ненадолго, все казалось каким-то сюрреализмом.
– А вы как думаете, брал? – заинтересованно спросил водитель. – Я так думаю, все они там… – и неопределенно махнул рукой. На его лице отразилась смесь брезгливости и какой-то безысходности, что ли. Это выражение лица, эту апатию я потом видела и на других лицах, особенно – пассажиров метро.

Исаакий вырос передо мной чуть изменившийся – его купол украшали леса, шёл ремонт. Страсти вокруг собора, кажется, улеглись, хотя референдума по поводу его судьбы так и не случилось вопреки требованиям горожан, но и протесты сошли на нет. Дождь залил дорожки сквера, где еще не так давно проходили бурные митинги, закамуфлированные под «встречи с депутатами» – чтобы ОМОН не разогнал. Но все, кажется, устали ждать неизбежного поражения, и собор в этом дожде и тумане предсказуемо уплывал к РПЦ. Ощущение было странное – как будто мои друзья и сограждане перегорели. Либо просто устали ждать перемен.

Я пришла на выставку замечательного Вадима Сидура – очень камерную выставку великого монументалиста с его открытой раной, яростным пацифизмом и неприятием любого насилия. С его «Бабьим Яром» и «Треблинкой». С его личной войной. Он не погиб – он был ранен на всю оставшуюся жизнь. И всю жизнь кричал о своей ране скульптурами, графикой и стихами. О боли, насилии, войне и любви. По выставке бродили малочисленные туристы. Неужели всё это было напрасно?

Город был по-летнему пуст. Невский, всегда говорящий на многих языках, в этот раз говорил по-русски и по-китайски. В лавки заманивали и сулили выгодные скидки, как на восточном базаре. Театры, как обычно, гастролировали – зарабатывали на предстоящий сезон. В газетном киоске я попыталась купить журнал или газету с театральной афишей. Полистать, сидя в кафе.
– Да нет ничего! – махнула рукой продавец. – Давно уже ничего не выходит.
В многомиллионном городе с десятками театров, сотнями музеев и концертных залов нет больше журнала или газеты с афишей. Значит, не до театров нынче. И не до журналов.

– Когда ты уехала, случился Крым, – говорит подруга, – и люди начали буквально сходить с ума. Я поняла, что это меня разрушит, и ушла – сначала из интернета, затем прекратила общение с друзьями. Но потом мы научились не говорить о политике – будто не замечать всего происходящего.
Мы сидим с ней в старинном питерском джаз-клубе. Она пьет вино, а я – коньяк. Холод жуткий, туфли промокли – и зонтик не спас. Казалось, что нас двое – выживших в этом кораблекрушении. Моя коллега выживала в холодном Петербурге, а я – в жарком до одури Тель-Авиве. Кругом бушевали стихии – ливни, ураганы, хамсины. А мы сидели и подсчитывали потери этих лет.

Моя самая большая боль – потеря подруги юности, которая была мне почти сестрой. Когда я уехала в Израиль, а дела российские не отпускали, то пыталась разобраться, что же в Отечестве происходит, задавала вопросы. Тогда я и услышала: «Ты не любишь Россию». И мне снова напомнили, что я – еврейка. Больше мы не виделись. Мы были на разных берегах. Эта трещина становилась все больше, но похожие трещины есть у всех, с кем я увиделась в этот раз в Петербурге. Жизнь треснула и у тех, кто уехал, и у тех, кто остался. Когда-нибудь в учебнике истории об этом времени напишут «Период геополитического разлома». Или еще как-нибудь.

Но город остался собой. Там были мои «места силы» – вон то здание на Литейном, и весь Невский, и дрожащая архитектурная линия на фоне неба, изуродованная лахтинским недонебоскрёбом. И вид на Мойку, где в доме номер 12 я рассказывала экскурсантам о Пушкине. И Дворцовая, по которой я бежала на интервью с Пиотровским. Мама бежала когда-то по тому же маршруту – в университет. А бабушка, уезжая в эвакуацию, где-то там навсегда прощалась с дедушкой.

Все это здесь – на этих улицах и площадях. «Город пышный, город бедный, дух неволи, стройный вид». Вроде бы на месте – и всё не так. Одна из скульптур Сидура называется «После войны». Солдатский изношенный сапог и белая туфелька, будто встретившиеся после войны. Вот только будет ли у нас это «После» и какими мы придем на эту встречу?