Я стою в военной униформе на пересечении улиц Игаль Алон и Ицхак Саде и жду свой автобус. На мне два рюкзака с едой из дешевого супермаркета поблизости. Осенний вечер, солнце уже зашло, и на остановке я остался совсем один. У подножия небоскребов, щедро раскиданных по Игаль Алон, еще недавно сновали люди – кто с работы, кто на встречи, которые так любят тель-авивцы. На одну из них отправлюсь завтра я.

Во время встречи случится землетрясение, но здание лишь немного покачает. Пиццу организаторы встречи предоставят бесплатно. Пицца на 34-м этаже «Электра Тауэр» – обычное дело. Но пока что я здесь, на остановке. Тут тихо и одиноко – как и подобает мегаполису, Тель-Авив чередует бурлящую активность с таинственной опустошенностью, порой в десятках метров друг от друга.

Но вот свернувшая с улицы Игаль Алон девушка приближается к остановке. Светлые, длинные, с челкой волосы. Черные брюки, не офисного, а скорее молодежного фасона, футболка и джинсовая куртка. И маленький черный рюкзак за спиной. С телефоном в роли навигатора она ищет улицу а-Пальмах, что идет параллельно Ицхак Саде. Пока мы разбираемся с картой местности, я узнаю, что она – нечастый гость в Тель-Авиве и приехала навестить друзей. Её тон, тембр ее голоса, сама манера разговора с едва различимыми нотками какой-то особой человечности рождают неуловимую химию. А встреча взглядов – искру и обладание общей, только обретенной тайной.

Я никогда прежде не жил в Тель-Авиве. Лишь однажды я провёл тут целый день. Случилось это два года назад – и всё из-за любви. В том смысле, что девушку звали Любовь. Она приехала погостить к друзьям, с которыми мы вместе квартировали в Иерусалиме, и мы как-то сразу поладили – без видимых на то причин. Помести наши имена и краткую биографию на лист бумаги с сотней других имен – и ни за что не сведешь нас вместе. Это к вопросу о «химии».

В один из дней мы с Любой, ее проколотой левой бровью, вьющимися волосами, русско-еврейской улыбкой и магистерской степенью по биохимии отправились в Тель-Авив. По пути на пляж мы прошли мимо церквушки, и я предложил зайти внутрь. Но она наотрез отказалась и сказала что-то про идолопоклонство. Не знаю, почему довольно-таки светская еврейка провела черту на пороге церкви, но настаивать я не стал. Моя религия – ирония, и всерьез осуждать кого-либо за убеждения было бы грехом.

С променада, там, где его тель-авивская часть переходит в Яффский порт, мы спустились по ступенькам, выбитым в бетонном блоке, и сошли на песок. Люба сбросила вьетнамки и направилась к воде. Я же остался сидеть на бетонном блоке и смотреть на спокойное море. Где-то рядом кипела дневная жизнь, амбиции и отчаяние сталкивались в жестокой схватке, приводя в движение тысячи тысяч человеческих существ, кующих свою биографию. Но я всего этого не знал. Тель-Авив был в моих глазах уездным курортным городком.

Мои глаза выцепили мою спутницу, возвращающуюся прямиком ко мне. Песок лип к ее босым ногам, окутанным морской водой, и браслету на лодыжке. А я думал, как же люблю всю эту русско-еврейскую прямолинейность с ее химией и биохимией. Я до сих пор в мельчайших деталях помню это место, эту узкую полосу пляжа и бетонный блок, щедро нагретый весенним израильским солнцем. Помню, как сейчас, звучащую вперемежку арабскую и ивритскую речь, заглушаемую размеренным шумом прибоя. А ведь спустя несколько минут наши следы на том песке уже исчезнут, как и остаток того мая из моей памяти.

Первое ощущение после переезда в Тель-Авив – будто попал в гигантский котел, где заживо варятся люди, и нужно быстро-быстро, чтобы не оказаться на дне и намертво не прилипнуть к нему, вскарабкаться наверх – по головам других, которые, не будь дураками, заняты тем же самым. Это ощущение, впрочем, покинуло меня довольно быстро. Правда, до конца оно не ушло – просто повседневная жизнь отправила давящую поначалу атмосферу на задворки сознания.

Послушайте: есть жизнь и есть жизнь. И как было сказано когда-то, пусть и по другому поводу – им не суждено быть вместе. Одна жизнь предполагает тишину, стабильность и довольствие своей долей. А за другой – едут в Тель-Авив, где и сосредоточена вся эта гигантская активность с ее непредсказуемостью, разочарованиями, злостью. С её счастьем и несчастьем.

А еще в Тель-Авиве очень хорошо чувствуешь, с кем имеешь дело, и понимаешь, кто какой выбор сделал. Тут чуть ли не каждый готов говорить о работе практически в любое время – ведь мы здесь именно за этим, не так ли? А когда видишь, как много здесь собак, то осознаешь, что тель-авивцы знают друг друга слишком хорошо и предпочитают существ менее эгоцентричных. Но главное – люди тут забывают, что они смертны, ибо сам город ощущается бессмертным. Как в фильме Мартина Скорсезе на вопрос, дорогой ли для жизни Нью-Йорк, следует ответ: «Это единственный город». Так и дорогой Тель-Авив – это единственный город.