Ему было то ли восемь, то ли десять лет. Он и сам точно не знал. И дня рождения его никто отродясь не отмечал. Очутился тут – в этой сибирской деревне. Разве что смутно помнил дорогу сюда – размытые образы природы за окном в тамбуре, обрывки чужих слов и вагонную вонь. Говорить умел плохо, да и удобнее в его положении было молчать.

Жил он на самом краю небольшого хутора у Виктории Павловны – пожилой женщины. Она не была ему ни матерью, ни родственницей. Всё учила называть её по имени-отчеству, а у него выходило лишь «тёя Пава» – так и осталось. Да и было в этом что-то душевное, как в обветренной окаменелости.

Она звала его Севкой. Его родное имя и фамилия с еврейским присвистом сгинули где-то в лагерной конторе, когда ему исполнилось четыре года и его перевели в дом для детей врагов народа. Там ему и дали новое имя – Савелий Найдёнов.

Большую часть трудовой биографии Пава оттрубила надзирательницей в женском исправительном лагере. Сколько она перевидала их – детей зоны. Вечно голодные, застывшие в ожидании прикосновения, но в то же время боящиеся чужих рук, как железа калёного. Эти волчьи глаза – что-то было в них страшное, но уж слишком понятное. Хорошо, что беззвучны – выражение их колючее и так избыточно.

Она уволилась из лагеря по здоровью после второго инсульта. Тяжёлая это работа – перевоспитывать неблагонадёжных соотечественниц, не задавая самой себе вопросов о степени их реальной вины и соразмерности наказания. Изнурительная и опустошающая работа.

Севку она забрала из дома детей врагов народа и увезла в деревню, из которой сама была родом. Чего ей стоило усыновить его – она никогда не рассказывала. Да и зачем это сделала, не смогла бы ответить. Ей нравилась его мать, она хорошо помнила «эту политическую» – сильная и красивая женщина, не просто дерзкая, а реально волевая, несгибаемая, цельная. Получила одиннадцать лет. Выдержала на лесозаготовках много такого, отчего у иного мясника бы вены полопались. Но умерла от тифа – тихонечко, безропотно, в медбараке. Что стало с остальными родственниками мальчика, Пава не знала, да и не пыталась узнавать.

Севка никогда не знал душевного тепла. Туманным, болезненным комом жило в его горле воспоминание о женщине, которая иногда приходила к нему раньше. Когда он жил «там». Трепала по голове и редко-редко, если никто не видел, брала на руки и крепко прижимала к себе, как что-то, что мучительно хотела бы украсть, да не могла. «Ойфн вег штейт а бойм», – пела она. Он запомнил на всю жизнь эти строчки, но вслух никогда не повторял. Они там же, в его горле жили. Как круги на воде расходились, раздувая болезненный ком, и вдруг становилось почти невозможно дышать. Эта боль, пожалуй, единственное, с чем он чувствовал родство.

Как ни скрывала Пава еврейское происхождение своего приживалы, а соседи раскусили его быстро. Севку с детства дразнили «жидёнком». После школы окружали на деревенской дороге пацаны и лупили портфелями по голове. Она злилась, когда Севка весь в ссадинах возвращался домой грязный и драный – так и хотелось ему ещё наподдать. «Спасла на свою голову, теперь только и гляди, чтобы дети селян не растерзали его на куски», – думала Пава.

Однако затянулось со временем – сдружился он с местными. Так казалось. Бегали вместе слушать громкоговорители, висящие на столбах в нескольких верстах от деревни. Зимой катались на салазках. Коротким и скупым на тепло летом – купались в реке, шумно, с брызгами и криками. Дети подныривали друг под друга, хватали за ноги, тащили на дно. Страшно было до оторопи, но при этом весело. И получалось уворачиваться из рук под водой. Но что-то подлое из этой дружбы всё равно вдруг да просачивалось. Правду говорят: острие в мешке не утаишь.

Стоял холодный сентябрь. Они с ребятами были на берегу, Севка сидел поодаль от всех над бурным потоком и кидал в него камни. Вдруг почувствовал чьи-то руки на плечах. И толчок. Полетел вниз, бился о камни, барахтался – пацаны стояли наверху и смеялись. Он уже перестал сопротивляться и сдался – его понесло вниз по течению, а потом он пошёл ко дну. Но затем очнулся уже на земле.

Откачивал его мужик – крестьянин из соседней деревни. Здоровенный такой, ручищи огромные, лицо – широкое и доброе. Он заходил как-то к ним с Павой в гости на её именины – выпить и поздравиться. Севка вспомнил его, когда пришёл в себя.
– Ах ты, жидёночек маленький, – приговаривал здоровяк. – Ну ничего, хорошо всё. Ты блюй воду, блюй. Вот та-ак, молодца.
Он завернул его в свой тулуп и понёс на руках домой. По дороге всё приговаривал: «Горемыка ты, жидёнушка глупый». Хотел бы его назвать как-то иначе, но никаких других слов для маленького брюнета с горбатым носом у него не находилось.

Пава причитать взялась, как только завидела их
– Вражий сын, одни беды от тебя!
А Севка не понимал, почему она злится. Он, наоборот, может быть, первый в жизни раз почувствовал что-то похожее на любовь.

Она налила крестьянину водки. Тот выпил, поклонился ей в пол, как барыне, и вышел из дома. Сумерки густели, как бульон.
– Он спас меня, тёя Пава! Спас! – на удивление членораздельно бормотал Севка.
– Конечно, спас. Сдохни ты, дурак, и на хуторе не над кем будет смеяться.