Мой приятель Давид, выросший в одном из крупных российских промцентров, после переезда в Израиль дослужился до заммэра одного из городов. А тогда, ещё в Союзе, будучи чемпионом города по боксу в полутяжелом весе, он как-то стихийно стал негласным лидером евреев-первокурсников.

Прежде всего, потому что очень быстро объяснил местным антисемитам, что с ними будет, если они посмеют оскорбить кого-либо из его соплеменников. А иметь дело с Додиком и другими «инвалидами пятой графы» из его боксёрской секции никто не хотел.

В начале следующего учебного года, как легко догадается любой из моих сверстников, у Додика и всех второкурсников был выезд «на картошку». Как только вещи участников этой обязательной в советских вузах практики выбросили с грузовика у огромного колхозного сарая, Давид велел ребятам из своей компании занять место в одном из его углов, убедившись предварительно, что там будет тепло и сухо.

Затем с его подачи там стали собираться евреи со всех факультетов – было понятно, что «инвалидам» лучше держаться вместе. И тут Давиду рассказали, что вроде есть еще один еврей, но держится он наособицу – то ли из гордости, то ли слишком уж большой шлимазл.
– Такой типичный очкарик. Но зовут странно – Иммануэль. Я раньше такого у наших не встречал. Может, он вообще немец – как Кант? – сообщал Давиду товарищ.

Сегодня любому живущему в Израиле еврею понятно, что Иммануэль – это чисто еврейское имя, означающее на иврите «с нами Б-г». Но что мы тогда, в 1982-м, знали о еврейских именах? И чтобы разрешить ситуацию, Додик сам направился к этому очкарику.
– Иммануэль, ты еврей? – спросил он его напрямую.
– А ты?! – с вызовом ответил Иммануэль.
– Всё понятно, – сказал Додик. – Бери вещи и иди в тот угол. Все наши уже там.

Я думаю, не открою Америку, если скажу, что в нас, рожденных в СССР в 60-х годах, не было почти ничего еврейского. Мы не только не имели никакого представления об иудаизме, но и не знали – за исключением пары-тройки слов – родного языка. А если и читали книги еврейских писателей, то ассоциировали себя всё равно с русской, а никак не еврейской культурой.

Но фитилёк национального самосознания каким-то чудом в нас ещё теплился, и мы интенсивно тянулись к «своим».

И вздрагивали – как от пощечины, – услышав антисемитский анекдот. Почти во всех городах были свои еврейские компании. Евреи тусовались друг с другом в школе, затем в вузе, а потом и просто по жизни.

И опознавали мы друг друга чаще всего по именам. Если ты встречал Борю, Даника, Марика или Лёву, то ты понимал, что, скорее всего, он – «тоже». В смысле – свой. Ну и фамилия, само собой, тоже помогала. В сущности, фамилия порой оставалась последним нашим еврейским достоянием. И потому так важно было ею не поступиться – не русифицировать, добавив при получении паспорта невинное «ов» в конце. Для этого тоже требовалось мужество, причем порой немалое, хотя это странно сейчас себе представить. Может быть, так врезались в память четыре немудреные строчки, прочитанные мной в 1989 году в журнале «Юность», хотя их автора я не помню:

Я не склонялся в полутьме над Торой,
Не слушал в синагоге мудреца,
Но не менял фамилии, которая
Досталась мне от деда и отца.

В сущности, именно с этого – нашей верности собственным именам – и начинается библейская книга «Шмот», которую начинают читать в синагогах в эту субботу. «Вот имена сыновей Израиля, сошедших вместе с Яаковом в Египет: Реувен, Шимон, Леви и Иегуда, Иссхар, Звулун и Биньямин, Дан и Нафтали, Гад и Ашер – всех 70 душ, происшедших от Яакова. А Иосиф уже был в Египте».

За годы пребывания в Египте евреи, судя по всему, свободно освоили язык своей новой страны и прониклись, похоже, не только египетской культурой, но отчасти и религией. Однако всё равно были легко опознаваемы, поскольку сохранили верность своим еврейским именам, упорно называя детей Яковами, Иосифами и Биньяминами.

Имена – это база, на которой строится самосознание, в том числе и национальное.

Именно эту мысль и пытаются донести до нас в первых же строчках книги «Шмот». И к той же идее апеллирует Чингиз Айтматов в своей гениальной легенде о Манкурте, в финале которой Найман-ана, ставшая чайкой, продолжает носиться над сыном и кричать: «Чей ты? Как твоё имя? Вспомни своё имя! Твой отец – Доненбай!»

Роза, конечно, всё равно будет пахнуть розой, как ты её ни назови. Но ведь в то же время «как вы яхту назовете, так она и поплывёт».