Геноцид из карьерных соображений

Еще каких-то лет пять назад и недели не проходило без того, чтобы Дэвид Чезарани не промелькнул на телеэкранах или в газетах Великобритании. История нацизма и Холокост были тогда самыми модными темами, а в качестве экспертов пресса приглашала ведущих британских специалистов по еврейской истории. «Это было странное время, — вспоминает историк Чезарани. — Возрождение нацистского учения вслед за открытием архивов после развала бывшего Восточного блока совпало по времени с событиями в Руанде, Боснии и Косово. Прошлое проецировалось в настоящем — мир пытался понять природу геноцида и спешил расчистить исторический фундамент для наступления нового тысячелетия»…

Потом все замолчали. Отчасти из-за того, что понимание Холокоста отнюдь не привело к окончанию геноцида; отчасти из-за того, что события 11 сентября кардинально изменили само содержание новостей. У Запада появились новые враги, и пресса сосредоточила свое внимание на других темах. Однако это вовсе не означало, что нацисты и историки нацизма канули в небытие. К примеру, Ян Кершау и Ричард Иванс недавно опубликовали важные труды по истории Третьего Рейха. А теперь вот и у Чезарани вышла книга, в которой он пытается пересмотреть отношение к личности Адольфа Эйхманна, идейного вдохновителя «Окончательного решения». «Книга стала результатом исследования, проведенного мною для телевизионного документального фильма, — говорит Чезарани. — Я выяснил, что со времен суда над Эйхманном и его казни в начале шестидесятых его биографий не писалось. И еще я понял, что наше понимание нацистов с тех пор серьезно изменилось и нуждается в серьезной переоценке в свете новой историографии». Взявшись за такую переоценку, историк намеревался опровергнуть некоторые мифы и неточности, окружавших, по его мнению, личность Эйхманна. «Вопреки расхожему мнению, он не был великим ненавистником евреев, — отмечает Чезарани. — В молодости у него были абсолютно нормальные взаимоотношения с евреями. Евреем, например, был его первый работодатель, а сам он в начале войны помогал еврейским родственникам своей мачехи бежать в Швейцарию. Поэтому замечание о том, что его дальнейшие преступления были порождениями врожденного антисемитизма, бессмысленно».

Что ж, доводы и впрямь веские — увесистее просто и быть не может. Однако Чезарани на этом не останавливается, продолжая смущать читательские умы собственной версией причины того, что Эйхманну целых пять лет после войны удавалось избегать ареста в Германии. Оказывается, его спасал выбор местом проживания британской зоны оккупации: «Американская зона оккупации была наводнена офицерами разведки, искавшими нацистов. А в британской их было всего пятнадцать».

И все же центральной в книге остается тема, привлекавшая многих исследователей нацистской истории: как же смогла столь цивилизованная страна, как Германия, оказаться способной на геноцид? Чезарани признает и то, что история, как и любая другая гуманитарная дисциплина, культурно пристрастна, и то, что нацисты стали универсальным синонимом самых темных закоулков человеческого поведения: «Мы можем придти к таким же выводам и исходя из Нанкинского насилия. Однако мы не усматриваем в этом такой же однозначности, потому что к этим зверствам были причастны японцы и китайцы. Часть нацистского ужаса для нас заключается в том, что это случилось здесь, на Западе, в месте, которое, как мы думаем, мы понимаем». Тем не менее, Чезарани отрицает традиционно принятый среди историков взгляд на Германию как на страну, бессознательно отрекшуюся от собственной морали под чудовищным весом тоталитарной машины: «Некоторая степень волюнтаризма присутствовала всегда, — соглашается он. — Эйхманн мог уйти. Вплоть до 1941 года его работа была абсолютно безвредной. Он иногда закручивал гайки террора, но в его деятельности не было ничего такого, что напоминало бы массовую резню. Однако между июнем 1941-го и январем 1942 года, когда нацистские вожди обдумывали, убивать евреев или депортировать, прокручивались самые разные возможности. Причины поведения Эйхманна кроются в тактике, он отчаянно старался не оказаться вне иерархии. В результате было принято решение о депортации и уничтожении, и вот тогда уже Эйхманн оказался при деле. Он любил заявлять, что у него нет иного выбора, кроме как стать бесстыдным убийцей, но правда заключалась в том, что он пошел на это как на хитроумный шаг в карьере».

Чезарани убежден: еврейская история лишена прямолинейности. Когда-то в юности он отправился в Израиль, чтобы работать в киббуце. «Нам всегда говорили, что груда мусора на вершине горы — это замок крестоносцев, — вспоминает он. — Лишь через много лет я узнал, что это была арабская деревня, разрушенная в Шестидневную войну». Он часто вспоминал об этом, изучая еврейскую историю вначале в колледже в Лидсе, потом в Соутхэмптоне, в Уэйнерской библиотеке (крупнейшая библиотека Холокоста в Британии), в Манчестере и в Холлоуэй, где он в настоящее время преподает еврейскую историю: «Изучение истории прикрыто полуправдами. В девяностых политика популяризации истории Холокоста исходила не только из академических и моральных посылок, в этом присутствовало и экономическое подводное течение. США, ЕС и Всемирный банк пытались заполучить бывшие страны советского блока под свой контроль и исправить там законы о собственности, выровняв их по западным меркам».

Чезарани очень хочет заполнить так называемые пробелы в еврейской истории и опровергает мнение о том, что жертвы Холокоста молчали в послевоенные годы: «Они просто писали неправильным языком, —отмечает он разоблачительным тоном. — Они писали на польском, на иврите или на идиш». Утверждает он также и что из-за интеллектуального снобизма историков в исследовании Холокоста в 50-х и 60-х годах появился некий вакуум: «Ученые смотрели не на те вещи. Существовало множество психологических и социологических исследований агрессии, массового убийства и расизма. Эти работы могут быть сомнительными как историческое исследование, но они важны в вопросе изучения влияния Третьего Рейха на нацистское учение».