Случай в больнице

Это письмо прислал из Израиля известный китаист Иван Гаврилович Лобода. Его очерк о китайских евреях, их истории и современной жизни вы можете прочитать на нашем сайте. Нам показалось, что письмо Ивана Гавриловича о тяжёлых днях его болезни в Иерусалиме, присланное своему другу, может оказаться интересным для читателей. Ведь это не только взгляд на Израиль изнутри, но и объективный рассказ человека, связавшего свою жизнь с еврейским народом…



Дорогой Друг!

Прежде всего, две вещи: привет тебе и благодарность за внимание ко мне и высказанную Наташе уверенность в благополучном исходе операции, потому что я оказался у израильских, а не российских медиков.

Собирался написать тебе еще дней десять назад по выписке из больницы. Но не написал и не потому, что был ленив. Просто был не уверен в себе, да и руки дрожали очень.

А история вся довольно печальная. В декабре я в бессознательном состоянии упал среди ночи с кровати. Очухался на ковре с разбитым лбом и коленями в крови. Саша вызвал амбуланс. Доктор сразу же сказал инфаркт во сне. И еще, может быть, что-то вместе с ним, но окончательно разберемся только в больнице. Так, сразу же сделали кардиограмму. Домой заехать не разрешили, а "немедленно и прямо" к специалистам-кардиологам. В Иерусалиме пять или шесть больших больниц, точнее медицинских центров с самым современным медицинским оборудованием, сделали центур /т.е. вскрыли вену в паху и по ней направили к сердцу какой-то микро аппарат, передававший все, что ему попадалось на большой экран, у которого сидели два кардиолога/.

Поскольку анестезия была местная, то мог рассматривать лица врачей, что не внушало вдохновения. И вот что сказали. Рассчитываем, что поймете нас правильно, ведь вам не 18, а 85. Все каналы сердце работают не более, чем на 20% их возможностей. Вы можете умереть и в эту минуту и спустя несколько дней, дома или на улице. Вам предстоит принять очень серьёзное решение. Вам предстоит дать согласие на операцию на сердце, которую называют "операцией высокого риска". Дело усложняет ваш возраст. Мы будем просить разрешения на такую операцию у заместителя министра, ваше и ваших родных письменное согласие. Понял, что дело пахнет жареным.

В тот же день приняли решение готовить меня к операции, вне очереди, хотя в очереди был член Кнессета. В этой, как и в других больницах Иерусалима операции на сердце проводились не более двух в день. Почему-то начинались во второй половине дня и заканчивались ночью, как моя — в одиннадцать часов.

Что делали с моим сердцем — не знаю. На семь часов оно свои функции передало машине "сердце-легкие". Только рассекли грудь от подбородка до желудка и отвели ребра. Разрезали ноги: на левой от пятки до паха, отняли целый метр вены, но должно быть этого было мало, то отхватили и на правой, правда, покороче.

Ну, если быть не таким многословным, то скажу, что всей операцией руководил доктор Розенберг, недавно вернувшийся из Кейптауна после двухгодичной стажировки, талантливый хирург. Сестра рассказала мне, что после операции он свалился на диван и часа два пил только персиковый сок. Так не устают даже грузчики. Я же после общей анестезии не приходил в себя трое суток, потом бредил еще часов 30. За эти дни мне перелили шесть литров крови. В моей палате поставили кровать для Наташи. Саша приезжал по два раза в день. Здесь считают, что присутствие родных благотворно действует на тяжело больного. Первое время я их не узнавал. Бредил. Наташа сказала, что не могла представить, что у меня в голове пребывает такая чушь.

Через неделю меня выписали. Я сказал Розенбергу, что вы сделали мне то, что американские хирурги Ельцину. Если бы у вас, возразил он, было то, что у вашего президента, то вы уже гуляли по своей квартире или с помощью кого-то из родных прогуливались вокруг дома.

И вот я дома, хоть и не могу сказать, что все позади. Все знакомые, кто посещал меня с банками клубники, тоже у меня дома. Рад несказанно, хотя швы и титановые скобки ан груди еще не зажили. Но после всех чудес, которые творил со мною Господь, верю, что все заживет. Отеки ног уже исчезли, что — хороший признак. Сердце не чувствую совершенно. А ведь до операции должен был садиться или постоять через каждые полсотни шагов… Соседи уже привыкшие видеть седого, изможденного старика, сидящего с тусклым взглядом..

Дорогой друг! Что могу еще написать тебе, когда сам и семья живем моими болячками? У Наташи проявился характер матери. Так самозабвенно относится к безнадежно больному могла только покойная Миля. Знакомые меня посещали непрерывно, все — олим хадашим. У евреев посещение больных считается богоугодным делом. Я переменил шесть палат — разное медицинское оборудование в каждой. Раз оказался в двухместной палате с раввином. Мало встречал в своей жизни таких добрых людей. Сам он больной вставал ночью, чтобы поправить на мне одеяло. Уезжая, я прощался со слезами на глазах. Да вообще, мне повезло, все с кем познакомился там — добрые люди. А сестры звали мою палату "клубом", в котором звучал смех и два языка: иврит и английский. Врачи не возражали, говорили, что это способствует выздоровлению.

Но я тебя заморил. Если очень нудно — не читай, не обижусь. Выздоровею, буду писать лучшие письма.

Всего тебе доброго самого доброго, что может пожелать хороший друг,