Страна поэтов

Семьдесят ведущих русскоязычных поэтов семьюдесятью разными способами поздравили Государство Израиль с 70-летним юбилеем, поделившись личным опытом Войны и Холокоста, любви к Родине и бегства от неё к новой земле – Обетованной.

«70» – поэтическая антология, составленная и отредактированная Геннадием и Рикой Кацовыми и вышедшая в русско-американском издательстве KRiK Publishing House. Книга, в которую вошли тексты русскоязычных авторов из 14 стран мира, была издана к семидесятилетию Государства Израиль. Символически в ней представлены 70 современных поэтов, живущих в наше время и работающих сегодня. Только поэтесса Анна Наль, скончавшаяся в сентябре 2017 года, не успела увидеть сборник изданным. Но её «Порубежье» с его осторожной тоской оказалось одной из главных тем антологии.

Это было и предсказуемо, и неожиданно. Предсказуемо потому, что не может не сказаться биографический опыт авторов антологии – они чаще всего репатрианты или эмигранты. Но даже если никуда и не уезжали, то всё равно примеряли на себя такую возможность – отправиться на поиски Земли обетованной. А неожиданным оказывается прочтение репатриации в метафизическом ключе.

Казалось бы, главной здесь должна быть тема родины – новой или старой. Ностальгии по прошлому или безоговорочного забвения старой жизни. Но важнее социально-исторического контекста оказывается подлинно поэтическое прочтение: репатриация – как возвращение к тому, чего не было, но всё же – было. Всякое новое, не бывшее с тобой прежде, обнаруживается в подкорке сознания в качестве глубинного воспоминания и тем самым обретает двойную оптику. Как пишет Геннадий Беззубов:

«Вернуться на эту землю, согласно нечитанным книгам,
Быть зарытым на кладбище возле Кфар-Эциона».

И здесь важно, что нечитанные книги оказываются уже прочитанными: память существует прежде воспоминания. Но несколько по-иному рассматривает метафизику репатриации Александр Бараш. Для него важной оказывается не сама память, а построенное на ней взаимопроникновение реальностей. В первом из стихотворений представленного в антологии трёхчастного цикла он пишет, как в Израиле:

«Ночной портье, похожий
на сапожника-ассирийца в московской подворотне,
угостил крепким кофе».

На первый взгляд, это психологическая черта, свойственная ностальгии: в Израиле всё напоминает герою о Москве. Однако дальше схожие образы, воспоминания и осязаемые предметы теряют чёткость и рассыпаются, размываются и ускользают, становясь равноправными и равновесными, как прошлое и настоящее:

«За окном – море, чернота и прозрачность, глубокие, как обморок.
Это мой новый дом, на песке, в буквальном смысле.
Жесткий, будто волна, если к ней не повернуться боком.
Что это уходит из-под ног? А, это прошлое. Золотое детство
в шапке-ушанке под латунным небом».

А в финале стихотворения автор напрямую говорит о метафизическом смысле репатриации – переселении душ:

«Смерти нет, а “просто”
переселение душ. Если ведешь себя хорошо, окажется,
что это – репатриация».

Сдвигаются времена и пространства, унося память в иные миры, и в стихотворении Феликса Чечика:

«Мимо Ваганьково на 23-м
Жёлтом трамвае в Израиль уедем».

Важно отметить, что репатриация для авторов антологии – событие отнюдь не общественное или политическое, а прежде всего, личное, поэтому в стихах доминирует их собственный опыт, в чем и заключена историческая уникальность этого сборника.

Вторая тема антологии – Холокост. И в том, как раскрывается тема этой исторической травмы, виден произошедший поколенческий сдвиг. Нас отделяет от тех событий уже много лет, и даже самые старшие участники антологии могли застать их только детьми, поэтому опыт переживания трагедии оказывается опосредованным, хотя всё таким же живым. Болезненным, но уже не только эмоциональным, а скорее, аналитическим. Кровавые события рассказаны языком хроники, как повествует о них Владимир Ханан:

«Однажды мы с семьёй
Поехали в тот южный городок,
Где мой отец родился.
Приехали – и прямо на вокзале
Отец подошёл к старику, еврею явному по виду,
Спросить, где можно снять на месяц
Квартиру, и получив ответ,
Свою назвал фамилию (прошло уж
Примерно тридцать лет, как он из городка того уехал).
“Ну, как же, – тот еврей ему сказал, –
И вашего отца я знал – дружили
Мы в детстве с ним и в юности – и деда:
Большой был человек – АИД АКЕЙСЕР”
(на идише “аид акейсер” – “еврейский царь”).
Вот так я, – закончил речь свою приятель, –
Узнал, что в сорок первом под Одессой
Был немцами казнён последний царь евреев».

В стихотворении Семёна Крайтмана война в Израиле сливается с Великой Отечественной войной, а трагические картины удваиваются и становятся выпуклыми, как в стереоскопе. Это стихотворение, может быть, одно из самых страшных и самых «зримых», сильно воздействующих на воображение читателей:

«не хватало сирен.
в пять утра, восемь первых лучей –
негатив ПВО, осветили тяжёлое море.
восемь длинных игол.
восемь бледных когтистых смертей.
не хватало сирен, маскировочных чёрных сетей…
в остальном – было всё, как тогда.
я вплывал в остальное.
о, военное время.
рассказы про спички и хлеб.
перегретая пыль
голой бабой бежит по Волыни.
тётя Сима висит на воротах в одном башмаке
да в упавшем чулке…
да прибита доска к тёте Симе.
утром ветер – от берега.
пробует – хватит ли сил
этой щепке вернуться.
ну, пробуй,
проверь меня, сука, на гнилость.
я гребу, прикусивши до стона солёную синь.
бормоча этот стих:
“тётя Сима, как прежде, висит,
тётя Мара горчит…
тётя роза ветров изменилась”».

В стихотворении Нины Косман трагический опыт русского и еврейского народов, выживших ценой невероятных потерь во Второй мировой войне, сливается воедино и предстает в метафорическом образе славянско-еврейской девушки – мифологического и почти волшебного существа:

«Когда красную деву в жертву прочили
и глядел на неё стоглазый народ,
глазной хрусталик её вмещал
весь сверкающий небосклон.
И когда, умирая, дева молила,
чтобы ангелов стая слетела к ней
ворковать вокруг её тела,
народ кричал: “Ведьма, скверна!”
и страшный конец давно прочил ей старец,
тот самый, что в Вавилоне торговал сглазом;
умеющий видеть, он знал, как полыхает твердь.
Чтоб из толщи иудейских смертей воскресала дева,
чтоб славянская муть полыхала в её очах,
к тому ж добавь ей горсть иноземного гнева,
а потом, чтоб по крохам душу из тела добыть,
об иноземном иге скормим народу сказку.
Горела она так ярко, что, запрокинувши головы,
народ долго стоял и смотрел, как огонь поглощает плоть.
И душа её видела берег пустынный,
столь огромный, он не вмещался в размер зрачков,
и когда расходился народ, довольный
зрелищем, то пепел её ангел унес
на берег реки, где лёд никогда не таял».

Стихотворение Григория Стариковского «Интервью», напротив, представляет собой почти прямое высказывание. Его можно отнести к документальной поэзии, независимо от того, опирается ли текст на реальное интервью или же обобщает несколько подобных документов. Журналистская отстранённость делает текст особенно наглядным и пугающим. Чем суше и безэмоциональнее перечисляются страшные факты, тем сильнее эмоциональный отклик читателей:

«человек с бурым наростом на подбородке,
сидит в кресле, отвечает,
старческая скороговорка,
левое веко подрагивает:
записался в отряд, работал в карьере;
приходили новые, раздевались,
вниз катились по склону, становились
на колени, распрямляли туловища;
бывало, конечно, накатит жалость,
извини, говорю, и целюсь в сердце,
так оно лучше, по-быстрому, чтобы
не ворочались там, не извивались
под светлым песком мучнистым».

Война и Холокост, репатриация и историческая память, психологическая травма и поколенческий опыт определили дух этой антологии. Перед нами 70 уникальных авторских голосов, 70 поэтических биографий, связанных с еврейской историей и Землёй Израиля. И этот унисон голосов создал удивительный парадокс: общее смысловое поле книги оказывается шире и больше, чем сумма смыслов всех подборок в отдельности. Разная по духу поэзия, пересекаясь, порождает новые и неожиданные смыслы и метасюжеты, а сборник превращается в поэтический полилог. И даже алфавитный принцип, по которому составлена антология, вдруг превращается в чётко продуманную композицию: например, друг за другом идут поэты с выраженной иронической нотой – Игорь Губерман и Юлий Гуголев, и таким образом демонстрируются разные, подчас полярные возможности не только еврейского юмора, а юмора в поэзии вообще. «Гарики» Игоря Губермана – сочетание иронии и лиризма, хлёсткое короткое высказывание:

«Здесь мое исконное пространство,
здесь я гармоничен, как нигде,
здесь еврей, оставив чужестранство,
мутит воду в собственной среде».

И поразительная с нелинейным сюжетом баллада-поэма Юлия Гуголева, герой которой делится опять же личным опытом, но таким знакомым каждому советскому человеку:

«Кожи-то нет на курином бедре.
Бабушка, снявши ее, хорошенько
вытопит все, что осталось в мездре,
медленней соображая от горя.
Дедушка нынче свезен в крематорий.
Раньше из кожи готовили шейку.
Серую шейку на смертном одре».

Сливаясь в единое полотно, строки Губермана и Гуголева обретают уже не только историческое, но и философско-метафизическое звучание. А подборки стихов Андрея Грицмана и Павла Грушко расположены пусть и не так близко, но в их поэтическом диалоге заключен самый удивительный подарок, который способен нам сделать жанр антологии. Одно поэтическое открытие, настолько пронзительное и чёткое, что может быть названо откровением, ещё больше уточняется и поясняется другим, столь же сильным. Андрей Грицман пишет:

«И на меня, тихо старея,
глядят удивлённо
масличные деревья,
так и не узнав, что они деревья».

А Павел Грушко как будто раскрывает эту метафору:

«Когда страдалицу принимала могила,
внучка Рашелка, спрятав ради тепла
руки за пазуху маме, громко спросила:
“Баба Голда знает, что она умерла?”».

Деревья не знают, что они – деревья, как и мёртвые не знают, что они – умерли.

70. Нью-Йорк, KRiK Publishing House, 2018
В международном литературном проекте «70» приняли участие поэты из России, Израиля, США, Украины, Беларуси, Латвии, Эстонии, Германии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции, Ирландии и Австралии.