Реб Мотл

Синагоги в Советском Союзе были наполнены глубокими стариками, которые приходили туда, случайно вспомнив на пенсии о том, как когда-то в детстве учились в хедере. Среди них была очень маленькая прослойка — на всю страну человек десять-пятнадцать — тех, кому не приходилось вспоминать еврейские традиции, потому что они соблюдали их всю жизнь. Тех, благодаря кому удалось обеспечить непрерывность традиции, преемственность между настоящим дореволюционным еврейством и молодым поколением, которое в 1970-80-е годы начало возвращаться к своим корням. Среди этих стариков особенно выделялся Барух Мордехай Лившиц — реб Мотл.

Выделялся прежде всего тем, что был лицом «официальным»: реб Мотл служил в Хоральной синагоге на улице Архипова. С одной стороны, у него были совершенно другие возможности по сравнению с теми, чья религиозная жизнь оставалась подпольной: соблюдение традиции было частью его профессиональных обязанностей. Но с другой стороны, ребе был человеком очень осторожным. «Он говорил что-то — и было понятно, что каждое свое слово он взвешивает даже не на аптекарских весах, а взвешивает как строчки протокола следствия, как то, что может быть вменено», — вспоминает Борух Горин.

Осторожность ребе Мотла объяснялась во многом тем, что он был моэлем: трудно представить, как ему удавалось проводить обряды обрезания в Советском Союзе. За религиозную деятельность после 1950-х официально не арестовывали, а за нелегальную медицинскую — была статья. Пожалуй, для человека смелого и безрассудного это было бы меньшим героизмом, чем для того, кто прекрасно знал, что такое советская власть, страшно ее боялся и тем не менее делал то, что должен был делать, понимая, чем это может закончиться.

Возглавлявший подпольную иешиву рав Биньямин Липман погиб в подвалах НКВД, Мотл Лившиц получил более пяти лет лагерей. Арестован был в Киеве в 23 года, практически накануне собственной свадьбы, по обвинению «в переписке с “агентом польской разведки” — Любавичским Ребе, в помощи женам и детям репрессированных евреев, в подпольном изучении Торы». Из протоколов допросов становится очевидно, что от него требовали данные о связях с подпольем Йосефа-Ицхака Шнеерсона. Обвинения в «контрреволюционной деятельности» не были пустыми: в отличие от миллионов людей, которые были арестованы по ложным обвинениям, эти люди действительно были связаны друг с другом, боролись с государственным атеизмом, за то, чтобы еврейские дети получали еврейское образование, — и в этом смысле действительно боролись с советской властью.

Арест в 1939-м спас от мобилизации в 1941-м. Карцер за соблюдение шаббата и Колыма спасли от штрафбата, в который отправили всех заключенных красноярского лагеря. «Как счастлив я и как хороша моя доля! — говорил он себе слова молитвы, зажатый среди других заключенных в вагоне для скота по пути из Красноярского края на Колыму. — Других заключенных арестовали за уголовщину, а я страдаю за Тору!»

Вернувшись после освобождения в Киев, он нашел всех близких и родных в Бабьем Яру. А узнав, что в Москве официально открылась иешива, поехал туда учиться — так ему выдался шанс легально заниматься еврейской деятельностью, и он эту возможность не упустил, на долгие годы став для московского еврейства человеком незаменимым. Он был кантором, моэлем, шойхетом; если бы он перестал быть резником, московские евреи перестали бы есть мясо.

«Как всегда, во вторник на Рижском рынке, с четырех до пяти часов. Если опоздаете, может не хватить», — примерно так, среди подпольщиков явки и время встреч, передавалась среди религиозных семей в Москве информация о том, где и когда можно купить кошерное мясо. В указанное время в мясном ряду на Рижском рынке появлялся невзрачный человек низкого роста, вовсе не похожий на классического мясника, и раскладывал свой товар. Соседи по прилавку с удивлением глядели на то, как к нему один за другим подходили люди весьма странного вида: мужчины все как один бородатые, женщины в платках, полностью закутанные. Практически не торгуясь, будто обо всем было договорено заранее, они быстро расплачивались, забирали свой товар и исчезали. Если по ошибке подходил кто-то чужой, продавец заламывал такую цену, что случайный покупатель быстро ретировался и переходил к другим прилавкам. Через час от товара не оставалось и следа. А вскоре исчезал и сам мясник, реб Мотл, чтобы появиться в следующий раз, может быть, через месяц, а может, через три — как получится.

«Реб Мотл был не просто шойхет, а Шойхет с большой буквы, — рассказывает рав Довид Карпов. — Долгое время он был единственным на всю Москву резником, у которого можно было покупать мясо без всяких опасений. Ведь кроме знаний и навыка от настоящего шойхета требуется нечто большее — особая богобоязненность и искренность в служении. И если религиозная община Москвы имела кошерное мясо в те годы, то только благодаря ему. Вместе с этим мясом мы получали неизмеримо большее — настоящий идишкайт, которому нельзя выучиться по книгам, который можно получить только от предыдущего поколения, от отцов и учителей».

Отец реба Мотла был хасидом Чернобыльского Ребе. Его самого Любавичский Ребе не выпускал из Советского Союза, пока тот не подготовит себе замену. И он подготовил. А в 1992-м, после смерти жены, уехал в Нью-Йорк к своей дочери и ее мужу — известному ныне преподавателю и раввину Дову-Беру Хаскелевичу. Даже оказавшись в почтенном возрасте в Америке, в совершенно другом мире, где многие так и не смогли найти себя, реб Мотл продолжал жить так, как жил прежде — мудро и жизнерадостно.

«Я очень хорошо помню, какое это все оказывало воздействие. Он был абсолютно настоящим евреем, не ряженым, — вспоминает Борух Горин. — Все новое поколение отчаянных, смелых людей примеряло на себя еврейские одежды, и почти на всех они сидели как будто с чужого плеча. Наличие таких стариков, как реб Мотл, на которых это все сидело как влитое, было чем-то совершенно необычным, потому что это был островок разумности, не пафосного, не крикливого, не экстремального поведения, а естественности. При этом он был невероятно остроумным, острословным, его замечания и фразы были убийственно точными. При общении с такими людьми было понятно, что они видят тебя насквозь. Они очень хорошо относились к молодежи, но это была не слепая любовь, а любовь мудреца, который видит, что в тебе не так, и очень аккуратными движениями пытается не исправить даже, а сделать так, чтобы то, чему он тебя научит, перевесило и вытеснило твои недостатки. При любой возможности они учили уважению к другому человеку, к другому мнению, пониманию того, что правда, в общем-то, очень фрагментарна. И еще одна важная вещь: в этой пропасти жизненного опыта такие люди, как он, абсолютно не давали ощущения, что ты общаешься с какой-то глыбой. При невероятной разнице в возрасте — реб Мотл был старше меня на пятьдесят с лишним лет — быстро возникало ощущение, что вы почти друзья. Они были молодые, совершенно не закостеневшие, умные, веселые — и очень быстро ты переставал помнить, что это семидесятилетние люди. Это были не учителя, не наставники, не вожди, а друзья. И то, что я рассказываю, может повторить каждый, даже тот, кто приходил к нему один раз в жизни».

Реб Мотл ушел из жизни 6 марта этого года в возрасте 97 лет.