Наш собеседник реб Нохум Лейдикер, руководитель учебных программ московского гуманитарного института ХаМеШ (в дальнейшем Махон «Хая Мушка», учебное заведение, где девушки получают два образования в одном: еврейское и светское) — это человек, с которым вопросы и ответы даже по поводу такой серьезной и углубленной духовной материи, как путь души в сторону еврейства, или попросту ТШУВА, почему-то превращаются в увлекательную игру. Хотя… я знаю, почему, но сейчас и вы это узнаете, уважаемые читатели. Во-первых, у реб Нохума талант учителя, особый дар объяснять сложные вещи так, чтобы их не просто «приняли к сведению», а поняли и прочувствовали все, кто реб Нохума слышит. И, во-вторых, реб Нохум одессит, а это значит (чтобы не говорить за самого реб Нохума) только одно: у него всегда имеется в запасе пара слов. И ему не надо было ничего специально делать, долго готовиться или «жутко соображать», чтобы наш разговор получился интересным, интенсивным и необычным. Мы разговаривали о путях тшувы в получасовом промежутке между минхой и мааривом, то есть дневной и вечерней молитвами, в большом зале новой синагоги в Марьиной роще и старались не мешать тем, кто уже закончил молиться и хотел немного поучить священные еврейские тексты. Но само собой получилось так, что на нас оглядывались и… нет, не просили говорить потише, а удивлялись, о чем таком веселом мы говорим.

И это при том, что сначала реб Нохум вообще сказал, что рассказывать ему нечего, что его путь тшувы был коротким, не особенно интересным. Но именно на этот вопрос он, как водится, первым делом и ответил.

Вообще тшува – это процесс длительный, continuous, как говорится в английской грамматике, когда речь идет о глаголах, обозначающих продолженное, неоконченное действие. Если бы кирпич упал, была бы другая ситуация. Тут ничего резко не обрушилось никуда — все происходило как бы постепенно. Даже может показаться, что незаметно.

Значит, был мальчик, я его хорошо помню: это я в 8-м классе. Никому ничего плохого не делал. Как я вообще начал про Б-га думать? Понятно, что в советской школе, пионерии, классных часах, политинформациях, линейках и так далее никакого Б-га нет. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. Но думать меня заставило вот что, живое существо в разрезе.

Я не помню, была это рыба или курица – принесли домой, значит, это животное. Полуживое. Ну, не полуживое, а свежее. И вскрыли. Я первый раз в жизни увидел внутренности – впервые в жизни! Шок!.. Ну, понятно, что я знал об их существовании, но в первый раз я их увидел. Я увидел, что они расположены в таком порядке, что само появиться – это невозможно предположить такое. Для меня это было абсолютно очевидно, что в тот момент, когда я это увидел – вот это расположение печени, сердца относительно всего и как оно все висит, и друг другу не мешает – вот это вот совершенство в этих органах на меня произвело очень сильное впечатление. Я подумал: «Наверно, кто-то точно это создал!». Кто – я еще не знал.

- Сколько Вам было лет, когда Вы об этом подумали?

Где-то 8-й класс.

- Лет 14-15 – выходит?

Да. И учился я в обычной средней школе. Но у меня не родилось еврейское самосознание вдруг. Я рос в еврейской семье, у нас говорили на идише, я понимал, что есть избранные и все остальные. Я знал, что есть религия наша и есть другая, поэтому я не пошел в церковь. Хотя я думал: «Надо искать Б-га». Он создал такое, что никто и никогда больше не создаст, значит – искать Его надо, это ясно, как дважды два! Где ищут Б-га? Где-то в далекой синагоге? Ну, почему бы и нет, я даже слышал об этом, но никогда не видел. И вот так я себе жил.

Мысли, которые у меня были, не побудили меня ни к какому действию. Я абсолютно не заботился о соблюдении, а просто кайфовал от таких разных мыслей. И вот в Одессе у нас создался лицей №74 с физико-математическим уклоном. И хотя физику и математику я никогда не любил, мне сказали: «Слушай! Ну, давай, туда пойдешь. Вдруг из тебя математик получится...». Такой же, какой из меня когда-то чуть аккордеонист не получился. Может быть, я бы стал аккордеонистом, но просто я был маленьким мальчиком, а он на мочевой пузырь очень давит – инструмент тяжелый, ворочать его непросто, плюс пузырь – это те еще ощущения. Я не мог долго сидеть, а приходилось. Так что я не пошел в аккордеонисты, и с математикой, в принципе, та же судьба должна была быть. Но, тем не менее, меня перевели в этот лицей, и так получилось, что по новой системе школа в субботу не работала. Это привлекло туда одного еврейского мальчика, который соблюдал, мы с ним оказались в одном классе. Сегодня этот мальчик — раввин в городе Рига. Арье Беккер его зовут.

- Он же очень знаменитый человек. Про него рассказывал в свое время Борух Горин, который, кстати, только что прошел после минхи, один из наших первых собеседников в этом разговоре о ТШУВЕ….?

Да. Арик Беккер – это мощная личность, он зажигал всех, кто был рядом, – это у него само собой как-то получалось. Этот человек и меня зажег. Значит, Арик начал ко мне потихоньку присматриваться. Все-таки у меня фамилия не Иванов.

— Да чего там было особенно присматриваться-то? Я думаю, что он различал, не глядя.

Мне тоже было как–то странно. Во-первых, я не был религиозным и не выставлял себя как еврей, но я знал, что у нас в классе есть еврей. Я помню, кто у меня был евреем в первом классе. Уже тогда я понимал, кто еврей, а кто нет. Другое дело, что это значит…

Мы с ним начали дружить, проводить вместе время в интересных разговорах и так далее. Вдруг я замечаю, что он делает какие-то странные вещи. Он ходит в кепочке все время, когда он хочет кушать, он ни на кого не обращает внимания, а достает свое яйцо какое-то, странно вареное, из портфеля и начинает есть. Меня это очень заинтересовало. «Ну, что, как? Колись». Он говорит: «Что я тебе буду рассказывать? Давай я тебя в синагогу свожу…». Это был первый человек, который меня привел в синагогу. Я знал, что евреи делают обрезание. На этом мои сведения кончались. Какая синагога?

А тогда синагоги были не то, что сейчас. Нельзя сказать, что тогда совсем уж советские времена были, но не очень хорошо относились к новому человеку.

- Это примерно какое было время?

Это был 87-й год.

- Да-да, полусоветские времена.

Да. Люди на меня так косились, будто я пришел с инспекцией из райкома, тем более там молодежи было не очень много. Но мне очень понравились еврейские дедушки. Их акцент просто зажег мою душу. Вдруг Арик достает тфилин и говорит: «Закатывай рукав». Я знал, что евреи должны делать обрезание, но не знал, на каком этапе. То есть к этому я не был готов. «Арик, я первый раз в синагоге…». Одел он мне тфилин. Я спрашиваю: «Ну, хотя бы под наркозом?» Он говорит: «Нет, не под наркозом. Под микроскопом…»

- Тфилин под наркозом – это гениально.

Одел мне тфилин первый раз в жизни и вот так как-то постепенно…

- Я вас потом отдельно расспрошу про эту процедуру, потому что это очень интересная вещь.

Да. И постепенно это началось. И почему-то я помню, может быть у меня это уже самовнушение какое-то, — что когда я узнавал о каких-то заповедях и что-то делал, у меня были очень возвышенные чувства. Сейчас, если бы мне кто-то о таком рассказал, я бы подумал, что он сумасшедший. Ну, не может такого быть. Мы физические люди и ничего не ощущаем. Но у меня тогда было такое стремление к еврейству! Однажды в то время где-то был концерт, первый еврейский концерт, когда можно было прийти в открытую и сказать: «Я еврей». И заиграли какую-то там еврейскую песню, то ли «Семь сорок», то ли еще что-то. И евреи чуть ли не рыдали. Каждый хотел показать, каким местом он точно еврей. И одна бабушка сидела рядом со мной – она уже не знала, что ей достать. Она достала Маген Давид. И я увидел, что на самом деле эта бабушка – это я. Я хочу быть евреем во всей своей сущности, всем своим существом. Я уже не знаю, что мне нужно показать, что мне достать. Когда я достал, меня таки сделали евреем.

- Кстати, как это было? Не секрет? Ведь этап же все-таки – на пути тшувы…

Как обрезание, в смысле? Обрезание было не сразу, конечно. Во-первых, у нас моэля не было, а во-вторых, все-таки.… Значит, у нас был раввин Шая Гиссер в то время, и к нему приехал помощник Эфраим. И вот наступает праздник Пейсах. А в Пейсах есть такое дело, что если мы с вами приносим пасхальное жертвоприношение, то это могут делать только обрезанные. Так вот под этим соусом он всем нам сказал: «Ну, ребята, пришло ваше время». Спрашиваем: «А кто же моэль?» Он говорит: «Вы не волнуйтесь, я из медицинской семьи, у меня папа врач, не переживайте».

- Хорошая рекомендация.

Нас это очень напугало. Это был молодой парень. Папа у него был, правда, психиатром, а не хирургом, но он собирался нас резать. И чудом приехал моэль. Кстати, я могу записаться в Книгу Гиннеса, потому что я был, ну, не единственным, нас было человек пять, которым делали обрезание дважды. Дважды! Один раз пережить это еще нормально, но когда говорят: «Парень, во второй раз…».

- Это как? Первое прошло неудачно, что ли?

Нет. Все было нормально. Но уже прошло много времени, я отучился в ешиве в Одессе, поехал в Израиль, там учился три или четыре года в ешиве, я уже был не просто мальчик, была уже борода кое-какая, шляпа.… Все, я учусь в ешиве. И вдруг приходит новость, что тот моэль, который нам делал обрезание в то время – он, кстати, знаменитый человек, его там все знают, – оказывается, был гером и в тот момент еще не сделал гиюр, в общем, нужно делать еще раз. И что самое интересное – у того раввина, с которым мы в то время обсуждали какие-то глубокие вещи в Торе, к сожалению, умер кто-то из родителей, по-моему, мама. Он должен был целый год молиться хазаном. И вдруг я к нему подхожу и говорю: «Реб бен Яаков, не говорите сегодня «Таханун». В праздники не говорят «Таханун». Он спрашивает: «А что случилось?» Я говорю: «Мне сегодня сделали обрезание». Он был в шоке – я четыре года учился в ешиве, чуть раввином не стал, а тут надумал делать обрезание. Ну, была такая ситуация. Это, конечно, было не обрезание, просто сделали надрез, но все равно неприятно, когда там.…Как сложилась судьба дальше, да? Судьба сложилась так: Арик Беккер бросил школу.

- Вот эту, математическую?

Да, он не закончил ее. Ну, у него были состоятельные родители. Я думаю, они могли бы купить ему отдельную такую школу. Сегодня его папа – один из ведущих банкиров Одессы, чтоб он был здоров. Арик уехал, если я не ошибаюсь, в Кишинев, потом он бывал в Москве и так далее. Он ушел в большой еврейский мир. А я остался. Но теперь я тоже был «Ариком»: ходил в кепочке, приносил вареные яйца. Но я все-таки в школе доучился. После окончания школы я попал в Израиль, в ешиву, где, конечно, меня очень хорошо подготовили. К сожалению, того чувства, которое у меня было буквально в первые месяцы после того, как я начал ходить в синагогу, я уже не испытывал. Но это чувство я даже не могу описать. Это – «души прекрасные порывы». Хочется быть евреем. Все это похоже на последние главы Торы, где событий почти нет, но очень все эмоционально. Как-то спросили у одного моего друга: «Как ты попал в синагогу? Расскажи!..». Он сказал: «Как? Сел на трамвай и приехал».

- Понимаете, это та простота, которая совершенно обезоруживает человека. Если можно, у меня пара вопросов по ходу этого дела. Вот Вы сказали, что всегда знали, что есть иды и, скажем так некорректно, гои.

Ну, в общем, да.

- Я все-таки хочу уточнить. Поскольку Одесса – такой город, где всегда евреев хватало, то есть, Вы с самого начала видели, чем они отличаются, как у вас изменилось представление о том, что значит быть евреем? Я понимаю, что хочется быть евреем до мозга костей. Но что значит хочется, если вы им всегда были? Что Вам мешало?

Нет, но я не выставлял это наружу. Я просто не знал, что нужно делать.

- Это я понимаю. Я имею в виду, что для вас означало быть евреем на стартовом этапе – до Арика Беккера, до всех этих яиц и кепочек – и после? Когда Вы уже захотели, это тоже чем-то подогревалось. Для Вас появился какой-то новый смысл в слове «еврей»?…

Это тоже. «Первый еврей» — это просто человек с орлиным носом и «черепашечьими» глазами. Ну, что-нибудь такое; свой человек, которому можно верить. И дружить обязательно нужно только с ним.

- А откуда это известно?

Я не знаю.

- Это что, в крови, что ли — верить, дружить?

Это всегда было понятно и очевидно без всяких доказательств. Этого никто не спрашивал и никто никому не объяснял.

- То есть дружить и водиться можно только с евреями?

Нет, у меня были друзья неевреи тоже. Например, у меня был один друг – Дима Белоконь. Он «а ид», как у нас говорили, но я не знаю, почему у него фамилия Белоконь. У них такая семья, что гой не переступал порог дома. Они только меня к себе пускали. И мы с Димой и ходили, и играли.… Был у меня еще Боря Полин, мой лучший друг. Он сейчас в Америке. Саша Шнайдер…. Это все мои друзья. Это близкие друзья. Понятно, что в футбол мы играли с кем угодно. Но так, чтобы можно было посидеть, поговорить – только они. Я даже не могу объяснить. Возможно, это просто воспитание такое. Ну, есть еврейский дом, да? Это что-то особенное. Конечно, я не понимал, что такое быть евреем по-настоящему. Я думал, что еврей – это тот, у кого родители евреи, который знает много анекдотов про евреев. И над которым смеются, которого бьют. Я помню с Димой Белоконь мы однажды в первом классе – мы с ним пошли в школу в один класс – и подрались. Возле доски мы катались кубарем, оба в мелу. Собрался весь класс, и все кричат: «Ты бей его – ты бей его!» вдруг он мне на ухо шепчет: «Слушай, мы что, на радость этим гоям драться будем?». С тех пор мы с ним руку друг на друга не поднимали и были друзьями. Он был умный мальчик.

- Ну, я думаю, что он и сейчас умный дядя.

Да. Я не знаю, почему у них такая фамилия русская – Белоконь…

- Как сказал Чехов: «Нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии»… — видимо, как раз тот случай?

На чисто русском языке у него дома, по-моему, только он говорил.

— Они картавили или говорили как персонажи Бабеля?

Может, и так. Но я помню, что на его маму надо было только посмотреть, не нужно было даже слушать.

— Но все-таки, как изменилось Ваше представление о еврее? Кто он был тогда и кто сейчас?

Тот еврей, конечно, отличается от еврея, которого я потом себе представлял. Еврея праведного, который стремится к исполнению заповедей. Я никогда не видел религиозного еврея.

- Хорошо. А Арик Беккер был первым религиозным евреем, которого Вы увидели?

Да. В то время в Одессе не было раввина. Были какие-то дедушки, которые соблюдали. В этих дедушек я сразу влюбился, особенно мне нравился председатель общины реб Мойше Рубинштейн. Это просто что-то! По-моему, он умер. Он был в синагоге служкой и собирал пожертвования. Люди приходили помолиться…

- То есть, он был шамесом — служкой?..

Да, он был шамесом.

- И при этом председателем общины? Интересное сочетание…

Нет, председателем общины был Илюша Биндюжник. Это что-то другое. Ну, это в советские времена. А так шамесом был дедушка, который еле ходил, польский еврей, он чудом спасся, его уже расстреливали. Вы знаете, как в том анекдоте. Еврея ведут на расстрел. Он говорит: «Скажите, какой сегодня день недели?». Ему отвечают: «Понедельник». Он говорит: «Ну и неделька начинается!» Так вот, это был реб Мойше. Его уже вели на расстрел – не дай Б-г, не про нас будет сказано. Его уже расстреляли, но он чудом остался жив. Так этот реб Мойше.…Приходит какой-то человек: «Дедушка, реб Мойше, помолитесь за здоровье, вот три рубля…». Он молился, а когда выносили Тору, говорил: «Приложите к больному месту!». Нет, ну это гениально. Сейчас я на дедушек в синагоге так не смотрю. Я, к сожалению, о евреях знал только со страниц Шолом Алейхема.

- Все называют Шолом Алейхема источником информации!..

Не было больше ничего такого, что описывало еврейскую религиозную жизнь. Есть, конечно, у Пушкина стихотворение о еврейском доме, но мне кажется, что этого недостаточно. Что самое интересное: когда мы уже поняли, что соблюдать нужно, только не знали что, мы прямо от Шолом Алейхема брали всякие вещи и читали, что нужно делать. В Йом Кипур нельзя курить – мы не курили, не пили кофе и так далее. Потом приехал Шая Гиссер, и жить стало веселее.