Каждому, кто изучал в советском или постсоветском вузе философию, знакомо имя Теодора Ильича Ойзермана. Патриарх российской науки встретился с корреспондентом Jewish.ru в своей квартире, расположенной прямо в высотном здании МГУ. Теодор Ильич рассказал о своем пути в науке, славном боевом прошлом, о трудностях и достижениях.

— Я родился на Украине как раз в год начала Первой мировой войны. Никакого религиозного еврейского образования я не получил. Мой отец был религиозным человеком, но он погиб в 1922 году, а мать была совершенно не религиозна, хотя в то время и в тех местах это еще была редкость. Мои интеллектуальные интересы проявились очень рано — лет в 10, пожалуй, уже. Я очень много читал и совершенно определенно решил стать писателем. Лет в десять я даже написал приключенческий роман, отослал его в издательство. Естественно, это не на машинке было набрано, а написано от руки, но я получил ответ, как будто я взрослый человек: «Уважаемый г-н такой-то, к сожалению, мы не имеем возможности опубликовать ваше сочинение». Тем не менее, в школьные годы я начал печататься в областной газете.

Затем мою мать, которая была преподавателем математики, уволили с работы, потому что она не знала украинского языка, а тогда на Украине проводилась кампания так называемой «коренизации» — все делопроизводство переводилось на украинский, выдвигали руководящие кадры украинской национальности (до того все ответственные работники на Украине были в основном русские и евреи). Потом Сталин повернул дело в сторону русификации, но нам пришлось с Украины уехать. Мать получила назначение в город Кольчугино Владимирской области, это не очень далеко от Москвы, 180 километров примерно. После окончания семилетки я пошел работать на завод. Так было принято тогда и отвечало моему пониманию роли рабочего класса в жизни общества. В Кольчугине я три года проработал электриком на заводе.

— Поначалу — да. У меня вышел даже рассказ в журнале «Красная новь», но потом как-то появились другие интересы: я поступил на философский факультет ИФЛИ — Института философии, литературы и истории, в МГУ философского факультета тогда не было.

— Да, это был замечательный институт, люди там были очень интересные — достаточно вспомнить поэтов Давида Самойлова, Павла Когана и Юрия Левитанского. Я поступил на философский факультет в какой-то мере с убеждением, что философское образование мне необходимо, как будущему писателю. Я думал, что писатель без философского мышления — просто ремесленник (я это вычитал где-то у Лафарга). Однако постепенно все-таки меня стала затягивать философия. Года через три я уже не думал о писательской карьере.

— Она началась, еще когда я учился. В 37-м году столько преподавателей посадили, что меня, студента пятого курса, отправили преподавать в Саратовский университет. Там на весь город остался только один преподаватель философии, остальные оказались меньшевиками, эсерами и троцкистами. Я преподавал и решил даже остаться там, тем более, что я уже собирался жениться, но декан меня уговорил вернуться в Москву и пойти в аспирантуру. Однажды я прочитал лекцию, после которой меня вызвали к декану который сказал:

— На вас поступил сигнал: в лекции вы сказали, что при коммунизме будут противоречия.

— Но, вы же знаете, Леонид Федорович, что Ленин говорил по этому поводу: антагонистических противоречий не будет, а неантагонистические останутся.

— Досрочно, за месяц до ее начала, я защитил диссертацию. Возможно, это спасло мне жизнь: 8-го июля 1941 года меня вызвали в военкомат. Узнав, что я кандидат наук, решили, что меня нельзя отправлять на фронт рядовым. Меня отправили на ускоренные курсы, и через два месяца я стал офицером, сразу присвоили звание старшего политрука. Меня направили в дивизию ПВО. Сначала меня это смутило, потому что я к авиации никогда не имел никакого отношения, но потом выяснилось, что для политработника не имеет особого значения, в каком роде войск служить. Мы защищали Саратов, мост через Волгу и ниже туда, вплоть до Камышина. Там я пробыл до весны 43-го года.

Во время битвы на Курской дуге меня контузило. А когда я вышел из госпиталя, уже шло освобождение Украины. Я оказался в районе Никополя, то есть примерно в тех местах, где прошло мое детство. Меня назначили агитатором политотдела пехотной дивизии.

Войну я закончил осадой города Бреслау (нынешний Вроцлав в Польше). В нашем подразделении было что-то 6-7 тысяч личного состава, а гарнизон Бреслау превосходил 40 тысяч. Они капитулировали только 7-го мая. Фронт ушел далеко на запад, уже взяли Берлин, а мы все еще держали их в осаде.

— Меня не отпустили из-за немецкого языка, которым я владею на очень высоком уровне. Меня послали в Вену, в советскую зону оккупации Австрии. Так или иначе, через год я демобилизовался и вернулся в Москву.

— Я пережил немало неприятных моментов в те годы, причем именно по причине моей национальности. Когда я пришел устраиваться на философский факультет МГУ, декан сказал, что принять меня невозможно, и даже не постеснялся намекнуть на истинную причину. Мне посоветовали подать заявку на конкурс на звание доцента в Экономический институт имени Плеханова. Туда меня взяли без всяких проволочек. Но затем я все же перешел в МГУ и вскоре стал заместителем заведующего кафедрой зарубежной философии философского факультета. В то время постоянно проводились собрания, на которых осуждали космополитов. Среди моих аспирантов был один еврей по фамилии Вейцман — его конечно изгнали с факультета и даже из Москвы, в глушь какую-то отправили. И еще был один с нерусской фамилией — Мельвиль. Но тот был никакой не еврей, конечно, а, наоборот, дворянин. У него какой-то дальний предок был англичанин. Его тоже начали пропесочивать, но потом видимо посмотрели анкету и отпустили.

В общем, работал я на философском факультете до 1968 года. Очень много было работы, решил уйти, потому что не хватало времени, чтобы писать. А в Институт философии АН СССР меня звали много раз. Я перешел туда, хотя там и не было руководящей вакансии. Просто стал научным сотрудником и стал получать на сто рублей меньше — не 500, как в МГУ, а 400. Однако в 1971 году умер профессор Дынник, который заведовал сектором истории философии, и я занял эту должность. Сектором я заведовал 18 лет, но тоже мне это дело надоело. Я уже стал академиком, и когда ввели должность советника Академии, я стал советником, то есть сосредоточился исключительно на научной работе и не был обязан даже ходить в институт. Конечно, на самом деле я ходил, был членом совета, но никакой административной работы уже не вел. Зато я стал много писать. Каждый год у меня выходит новая книга, последние годы не исключение.

— Да, «Оправдание ревизионизма». Китайцы перевели ее, да и не только ее. В Пекине вышло 15 моих книг. А совсем недавно я получил из Китая договор на перевод моих последних работ — «Кант и Гегель» и «Метафилософия». Для меня это отрадно и удивительно, потому что тот факт, что они переводили более ранние книги, посвященные марксистской философии, был связан с политическими причинами, а тут вдруг у них появился чисто философский интерес. Раньше они не платили вперед, а тут выписали аванс за каждую книгу, и в договоре написано, что окончательный расчет будет произведен после публикации и продажи. Деньги, правда, не такие большие, мне они не так уж важны, но вообще факт приятный. Всего за рубежом издано где-то 260-270 моих работ. В ГДР и в Венгрии все перевели, моя библиография на немецком и венгерском языках почти не уступает тому, что издано по-русски. В Румынии и Болгарии меньше, но тоже кое-что перевели.

— Ну, это сильно сказано (смеется). В ходе работы над конституцией было создано несколько комиссий из ученых разных специальностей. Одну из них возглавлял сам Алексей Николаевич Косыгин, председатель Совета министров СССР. Меня пригласили туда, хотя особой охоты работать в ней у меня не было, но и отказаться прямо я не мог. Я пришел туда, а там сидят одни экономисты, обсуждают формы собственности при социализме. Я спрашиваю одного из помощников Косыгина:

— Для чего меня пригласили, я ведь заведую кафедрой зарубежной философии?

— Положено, чтобы был философ, — ответили мне.

Как я там выступил, вспоминали потом еще долго. Очевидно, я Каутского начитался. Я сказал, что существуют разные виды общественной собственности: профсоюзов, общественных организаций, существует, наконец, частная собственность. Мне, конечно, возразили, что в СССР нет частной собственности, только личная. А я говорю: крестьянин имеет свинью, корову, и это не просто продукт питания, а средство производства (если он, скажем, торгует на базаре мясом или яйцами), значит, в полном согласии с марксистским определением, — это частная собственность. Больше меня туда не приглашали.

— Насколько я знаю, во всех зарубежных странах (я имею в виду Европу, не скажу ничего насчет Ближнего Востока, я там не бывал никогда) образование не антирелигиозное, но полностью независимое от религии. Я поддерживаю такую сбалансированную позицию. В Москве в 1993 году проходил международный философский конгресс. Его организатором был Иван Тимофеевич Фролов, помощник Горбачева. Он был дружен с одним митрополитом, имя которого я запамятовал. Этого митрополита посадили в президиум. Почти все зарубежные участники были просто возмущены. Один французский ученый заявил, что у них такое невозможно в принципе. С моей точки зрения, не следует ни в школе, ни в вузе вводить изучение религии, как обязательный предмет. Факультативно можно читать всякие курсы — пожалуйста. Я очень уважительно отношусь к религии и считаю, что атеизм, в сущности, — вредное учение, потому что он всегда выступает как некая научная точка зрения, хотя это тоже вера, такая же вера, как и религия.