Эдуард Тополь известен широкой публике как писатель — автор остросюжетных и криминальных романов, журналист и киносценарист. Фильмы, снятые по его сценариям, запрещались советской цензурой, а книги, в числе которых нашумевшие романы «Красная площадь», «Журналист для Брежнева», «Кремлевская жена», «Любожид» и многие другие, издавались в Европе, Азии и Америке. В 1978 году Эдуард Тополь эмигрировал в США. Сегодня он вместе с женой и 12-летним сыном живет в Принстоне, но часто приезжает в Россию. О жизни советского эмигранта, различиях западного и русскоязычного читателя и о своем «заостренном» еврействе писатель рассказал в интервью корреспонденту Jewish.ru.

— Поскольку в США издано шесть или семь моих романов, значит, восприняли хорошо. Рецензии были и в «Нью-Йорк таймс», и в десятках провинциальных газет. Кроме того, «Красную площадь», «Журналиста для Брежнева», «Чужое лицо», «Красный газ» и т.д. перевели на полтора десятка языков... Подробнее я описал это в своей автобиографической книге «Игра в кино».

— Каждый раз по-разному. Я приехал в США с большим журналистским багажом, ведь в свое время я работал выездным корреспондентом в «Комсомольской правде», «Литературной газете», объездил Заполярье, Сибирь, побывал на ударных стройках. Если у тебя есть материал, если ты наполнен знанием какой-то темы, то дальше дело только в профессионализме. Необходимо четко понимать, что и ради чего ты хочешь писать. «Содержание оформлено, а форма содержательна», — говорил Гегель. Очень важен внутренний посыл, понимание того, что ты хочешь донести до читателя. Есть авторы, которые пишут быстро, как Дарья Донцова, у меня же написание романа занимает год. И если я на год прививаю себе эту дурную болезнь, то и моего драйва тоже должно хватить на год. Чтобы написать «Роман о любви и терроре, или Двое в Норд-Осте», я на протяжении семи месяцев брал интервью у заложников, у тех, кто их освобождал — в общем, у всех, кто имел непосредственное отношение к тем событиям. Так происходит каждый раз, в зависимости от содержания романа.

— Мне часто задают этот вопрос, особенно его любят молодые люди. Если спрашивают взрослые, то я спрашиваю в ответ: «У вас есть дети? А какой из них самый удачный?» Каждый роман — это год жизни, а у меня тридцать романов... Я считаю, что чем труднее пишется, тем правильнее. Опасно, если пишется легко, ведь в итоге может получиться совершенно не интересная читателю беллетристика.

— Даже создавая женский образ, любой классик все равно в какой-то степени писал о себе. Если говорить о теме еврейства, то обычно я объясняю своей отъезд тем, что в СССР два моих фильма были запрещены цензурой. Кроме того, огромную роль в моем решении сыграл тот факт, что тогдашний «мэр» Москвы Промыслов отказал мне в праве купить кооперативную квартиру только на том основании, что я еврей. Союз кинематографистов написал ему письмо с просьбой разрешить мне приобрести кооперативную квартиру с правом прописки. Это письмо ему лично в руки вручил заместитель министра внутренних дел Борис Тихонович Шумилов, который был консультантом моего фильма о подростковой преступности «Несовершеннолетние». Спустя какое-то время ко мне приехал его адъютант и сообщил, что в праве на приобретение квартиры мне отказано — так, мол, сочла комиссия старых большевиков Моссовета. Надо сказать, что к тому времени я уже был членом двух творческих союзов (кинематографистов и журналистов), за моими плечами было уже семь фильмов, но, тем не менее, я получил отказ. Мне было 40 лет, и я решил, что с меня хватит. Но главная же причина, по которой я уехал, заключалась в том, что я придумал роман об эмиграции. Шолом-Алейхем написал про первую волну, а я придумал написать про вторую. Для этого надо было ехать вместе со всеми, что я и сделал. В результате родились «Любимые и ненавистные. Эмигрантская трилогия о русско-еврейской любви, ненависти и сексе», куда вошли три романа. Первый, «Любожид, или Русская дива», описывает период с момента зарождения идеи покинуть страну до Брестской таможни. В этой книге несколько героев, но все они списаны с реальных лиц. Второй роман называется «Римский период», так как все мы ехали через Вену и Рим. Третий — это «Московский полет», герой которого летит обратно в Союз, находящийся на грани развала. Эта трилогия заняла у меня не один год, она была моей идеей-фикс.

— Конечно, тяжело. Поначалу жил там на доллар в день. Но подобный опыт был у меня еще в Москве — сразу после окончания ВГИКа мне приходилось жить на рубль в день, так что напугать этим меня было трудно. Кроме того, я 12 лет прожил в Москве без прописки, первые три месяца после окончания института даже ночевал на вокзалах. В Америке ночевать на вокзалах мне не пришлось, а вот жить на доллар в день — да, но ничего, справился. Хотя пройти этот путь второй раз я бы, наверное, не рискнул. Но, так или иначе, ничего страшного со мной не случилось.

— Никакой работы не было, а все потому, что я считаю себя профессиональным литератором и принципиально живу только на то, что этой профессией зарабатываю — не важно, сколько. Первое время я писал рассказы для русской газеты, их публиковали раз в неделю, платили по 25 долларов. Значит, я жил на 25 долларов в неделю. Потом за 150 долларов в неделю редактировал еврейские религиозные книжицы для крохотного издательства «Ал Тидом» — они их нелегально забрасывали в СССР. Ну, а после того как я «проснулся знаменитым», речь пошла уже о совершенно иных суммах, которые я тоже предпочитал тратить без остатка. Такой уж у меня принцип.

— Мой читатель — здесь, в России. Как только рухнул Союз, у меня открылась возможность общаться со своим читателем напрямую. В американской литературе нет такого понятия, как подтекст. Нас же советская власть научила высокому искусству разговаривать с читателем между строк. Кайф от этого получают как автор, так и читатель. Я привык к тому, что читатель понимает больше, чем написано. Это очень увлекательная игра — находить нужную интонацию и вести читателя туда, куда и ему, и тебе интересно. Он кайфует от того, что видит, как ты ему доверяешь. Играть в такую игру с западным читателем не получается. Все должно быть конкретно, при этом многие вещи нужно еще и объяснять. Я не могу писать про Россию и при этом, как многие авторы, годами жить, например, где-нибудь в Париже. Я так не умею. Я держусь за свой журналистский опыт, то есть я должен знать о том, о чем пишу, причем знать в два раза больше, чем собираюсь написать. Кроме того, здесь меня привлекает кино, ведь по образованию я сценарист. В России у меня есть компания, которая выпустила фильм «На краю стою». Я выступаю и в качестве продюсера, сценариста и режиссера, поэтому мне просто необходимо приезжать в Россию.

— Он родился в Америке и растет, слава Б-гу, американцем. Он был в России несколько раз, у него здесь живут бабушка и дедушка по материнской линии. Он приезжал сюда еще совсем маленьким. После возвращения в Америку его приходилось отучать от «специфических русских выражений», которые он тут подхватывал и тут же использовал в разговоре с родителями. Сейчас ему 12 лет.

— Конечно. Не могу сказать, что он этим особенно сильно интересуется, но, в принципе, все знает. У меня от него нет запретных тем, мы обсуждаем с ним все, что ему должно быть интересно в этом возрасте. У него непростая ситуация: мама православная, а папа иудей. Моя жена человек верующий, я тоже верю, но традиций не соблюдаю.

— Мой любимый дедушка, в доме которого я рос, был очень верующим человеком. Недавно я приехал в Баку и пошел в синагогу, куда мы ходили с ним, когда я был совсем ребенком. Все, что я знаю про еврейство, досталось мне от дедушки и бабушки по материнской линии. Я несколько раз бывал Израиле и там буквально пятками чувствовал, что это родная земля. В Советском Союзе меня с детства учили тому, что я жид пархатый. Я жил на Украине, пацаны меня били, кричали: «Жри нашу землю!», запихивали мне ее в рот. После такого ты уже не чувствуешь, что это твоя родная страна. Мое еврейство для меня, наверное, некий фетиш. Несмотря на то, что у меня русский псевдоним (настоящая фамилия Эдуарда Тополя — Топельберг, — С.Б.), я нигде не скрываю своего явного, откровенного и даже заостренного еврейства. Ни в романах, ни в жизни — нигде. Порой я этим даже бравирую — возможно, потому, что в свое время хлебнул и теперь имею право говорить на эту тему громко. Это голос крови, и все, что написано мной на эту тему, идет изнутри и не регламентируется какими-то религиозными убеждениями. Тем не менее, я хорошо знаком с одним из ведущих каббалистов Израиля Михаэлем Лайтманом, общался с хасидскими раввинами в Торонто, Бруклине. Одно время даже начал изучать Каббалу, но заниматься этим всерьез мне сложно, да и образ жизни не позволяет...

Я не оправдываюсь, просто это не привито с детства. Мой папа был атеистом, мы жили в Полтаве, а там ни о каких синагогах даже и речи быть не могло. В 1953 году, когда в связи с «Делом врачей» в Полтаве уже начинались еврейские погромы, мы даже были вынуждены забаррикадироваться дома. На крыльце у соседей-евреев было написано краской: «Жиды, мы ваши крыши кровью мазать будем». Эту надпись, как вы понимаете, я не забуду никогда. Еврейское самосознание воспитывалось от противного — от избиений, таких вот антисемитских лозунгов. Открытый, государственный, общественный и бытовой антисемитизм был отличительной чертой существования в Советском Союзе. Он чувствовался везде — на самом бытовом уровне. Как журналист, я всегда лез выяснять, почему в магазинах такие огромные очереди. Стою я в одной из них и вижу, как продавщица разговаривает по телефону, в то время как у прилавка толпится уже больше 50 человек. Я не выдержал, подошел и спросил: «Ну, сколько вы еще будете разговаривать? Здесь же очередь стоит». И вдруг вся очередь мне говорит: «Тебе не нравится в нашей очереди? Езжай в свой Израиль!» Понимаете? Они стоят в очереди, смотрят, как продавщица на них плюет, а виноват я. Сейчас этого нет, вернее есть, но в другой форме. Сегодня все принято валить на Абрамовича. Абрамович плохой, а все остальные — хорошие.

— Сегодня другая ситуация. Журналистика всегда привязана к определенному моменту. Тогда в стране грянул дефолт, и у наших олигархов появилась прекрасная возможность подняться в глазах людей, которые потеряли все и были вынуждены голодать. Почему бы им не помочь людям? Когда в Польше была похожая ситуация, министр социального развития Яцек Куронь взял у армии полевые кухни и приказал кормить на улице голодных людей. Все это он рассказывал мне лично. Почему Гусинский, Смоленский, Березовский не могли поступить так же? Они ничего не сделали, поэтому сегодня никого из них в России нет — все уехали. А сегодня... сегодня есть другие, более значимые социальные проблемы.