— Давно... Больше десяти лет назад.

— Я давно занимаюсь коллекционированием. Очень люблю старые вещи: нахожу в них толк, они мне нравятся. Художники в течение всей своей жизни обрастают всякой ерундой, я не исключение.

— Они хранятся в основном дома: игрушечный мишка, старое кресло, в котором любили сидеть мои отец и дед, и многое другое.

— Скоро должен выйти сборник под названием «Мои классики». Вернее, его первый том. Это книжка, в которую вошли карикатуры, так или иначе связанные с персонажами или крылатыми выражениями из Чехова, Достоевского, Толстого, Тургенева и Пушкина. В эту книгу вошли также отрывки из литературных произведений этих авторов. Персонажей этих писателей я перемещаю из прошлого в настоящее. Часто они говорят современным языком, иногда, наоборот, современные персонажи говорят языком XIX века. С одной стороны, это сборник карикатур, с другой — «справочник», с третьей — уже упомянутые выше отрывки из литературных произведений выдающихся писателей, с четвертой — мои впечатления и ассоциации, связанные с тем или иным писателем. Например: когда тонул корабль, я лежал в рундуке и читал «Евгения Онегина». Или памятник Достоевскому в Санкт-Петербурге, около которого собираются бомжи, похожие на самого Федора Михайловича. Мой внук, которому семь лет, часто спрашивает, разглядывая мои рисунки: «В чем прикол?» Прикол в том, что для того, чтобы понять карикатуру (анекдот), нужно знать хотя бы чуть-чуть контекст. Именно поэтому помимо рисунков в эту книжку вошли не только комментарии к цитатам классиков (кто сказал, кому, в какой пьесе), но и фразы, которые говорят нынешние политики. Например, фраза «мочить в сортире». Таким образом, книжка получилась многослойной: как для взрослых, так и для старшеклассников. В подзаголовке написано: «для тех, кто учится чему-нибудь». Отзывы об этой книге, помещенные в издании, написали уполномоченный по правам ребенка в Москве, поэт и депутат Государственной Думы трех созывов Евгений Бунимович, журналист и писатель Дмитрий Быков. Дизайн книги разработал Андрей Бондаренко. В следующем томе, скорее всего, будут представлены Горький, Некрасов, Грибоедов и другие писатели. В настоящее время в Музее-квартире Ф.М.Достоевского в Санкт-Петербурге работает выставка, где представлены около 30 нарисованных мной портретов русских писателей-классиков. Многие из них вошли в учебник русского языка, автором которого является Людмила Великова. Все писатели, представленные на выставке, как мне кажется, «живые», в отличие от их портретов, которые привычно смотрят на школьников со страниц учебников и со стен классных комнат. Во всяком случае, к этим портретам школьнику не захочется пририсовывать рожки и что-нибудь еще.

— Крайне редко. Когда я рисую портрет классика, он перестает быть для меня человеком и становится мифом. Пушкин — это уже миф. Толстой тоже: человек, который ходит босиком, косит траву и любит крестьянских детей. Мне интересно работать с мифами. Если говорить о наших современниках, то мифом из них пока никто не стал. Тем не менее среди нарисованных мной есть портреты Солженицына, Ельцина, Высоцкого, Горбачева. Среди молодых пока достойных кандидатов я не вижу...

— Психиатр и художник должны быть людьми наблюдательными. Есть люди с тонким врожденным слухом, есть с врожденной наблюдательностью, и я отношусь к последним. Я вижу гораздо больше, чем среднестатистический человек. Это вовсе не хвастовство — так оно и есть. Человек с врожденной наблюдательностью страдает, когда видит какую-нибудь гадкую вещь или ужасное изображение — ужасное в том плане, как бездарно оно сделано. Работая психиатром, я понимал, что могу быть старшим научным сотрудником (и я им был), профессором, могу защитить докторскую диссертацию, однако 90-е годы дали возможность параллельно делать что-то еще. И я делал. Одна выставка, другая... Со временем я понял, что, как говорят в Одессе, нести два арбуза очень тяжело. Таким образом я постепенно стал заниматься тем, что меня больше манило. Я прожил довольно большой кусок медицинской жизни и решил попробовать себя в чем-нибудь еще. Это не только рисование карикатур и написание книг, но и работа над интерьерами ресторанов, съемки в телевизионных программах. Я подсчитал, что в общей сложности проработал на телевидении больше 10 лет: Первый канал, НТВ, ТВС, Пятый канал, РЕН-ТВ, «Мир». Отвечая на ваш вопрос, могу смело сказать: нет, знания в области психиатрии мне не помогают. Когда я психиатр, я включаю некое реле и становлюсь специалистом. Тогда я по-другому думаю, по-другому смотрю на вещи. Но это только тогда, когда меня об этом просят. В жизни я, скорее, художник. Только плохой психиатр — психиатр с утра до вечера. Как плох тот стоматолог, что с утра до вечера заглядывает в рот и ищет у своих друзей кариес. Даже если они его об этом не просят.

— Кто-то из великих художников, то ли Суриков, то ли Серов, сказал, что научить рисовать можно даже собаку, однако это вовсе не значит, что она станет художником. Художник — это, прежде всего, голова, а не руки. Научить рисовать можно за год или полтора. Студентов архитектурных вузов учат рисовать практически с нуля. Существует даже такое понятие — архитектурный рисунок. Художниками из них становятся единицы, так как для этого нужно совсем другое мышление. Умение рисовать — вещь относительная. Иногда я провожу специальные мастер-классы — учу рисовать Петровича. Многие люди, уверенные в том, что смогут сделать это за две минуты, в ужасе выбегают из зала, понимая, как это сложно. Девочка, создававшая мультфильмы с Петровичем, закончила Суриковское училище и училась рисовать этого, полагаю, ненавистного ей Петровича, на протяжении полугода. Это все не так просто! В своей книге «Заметки пассажира» я рисовал немного в другой манере: с тенями, штрихами, перспективой — все для того, чтобы меня больше не мучали вопросами о рисовании. В основном их задают малоинтересные, ничего не умеющие делать люди. Задавая эти вопросы в аудитории, они хотят каким-то образом продемонстрировать себя.

— Одно время были разговоры о том, чтобы я преподавал в Полиграфическом институте. У меня много друзей-дизайнеров, одно время я являлся вице-президентом Академиии графического дизайна. Не думаю, что из меня получился бы хороший педагог. Я бы мог поговорить про жизнь... Это и есть, в моем понимании, мастер-класс.

— Гюстав Флобер говорил: «Госпожа Бовари — это я». Наверное, так я слышу язык, так анализирую поступающие на «словесный рынок» новые слова, таким образом пытаюсь мыслить... В этом вопросе много игры. Конечно, Петрович — это плод моего воображения, моей фантазии, если хотите — моих мучений.

— Никакого. В мирное время папа был инженером. Всю войну прошел на танке Т-34, участвовал в Сталинградской битве. Закончил воевать в Кенигсберге и в 1946 году вернулся домой. Чего только стоит похоронка, которую он получил на самого себя, будучи в отпуске. Мама закончила Московский институт химического машиностроения, затем преподавала физику в школе. Что касается творческой части, то, наверное, все это передалось мне по отцовской линии. Брат моего расстрелянного в Норильске деда, Петр Билжо, вместе с ансамблем балалаечников уехал в Америку и стал там достаточно известным музыкантом. Недавно я нашел его пластинки. Вместе со своим ансамблем он выступал на многих престижных площадках. Потом он организовал свой джазовый коллектив. Еще один их брат, рано скончавшийся от туберкулеза, учился в Академии художеств им. И.Е. Репина. Мой дед — тот, которого расстреляли в Норильске — был склонен к работе с металлом: делал разные вещицы, многие из которых я до сих пор храню.

— Как ни странно, фамилия это русская, на самом деле она пишется «Билжо» — без мягкого знака. Есть предположение, что она образована из литовской фамилии — что-то типа Бильжойтис. По документам мой прадед носил фамилию Билжо, прабабка — Янукевич. Они были православные и жили в Санкт-Петербурге, где родился мой дед. Он, кстати говоря, был католиком. Работал на Гознаке. На Гознаке был арестован и отправлен в Норильский лагерь. Там его и расстреляли. Папа был крещен в церкви на Воробьевых горах и по паспорту был русским. Интересная вещь: по отцовской линии я русский, по маминой — еврей. Маминого отца тоже расстреляли. Тем не менее, когда я выступаю на радио, мне часто звонят антисемиты. Им, дуракам, я объясняю, что моя фамилия — это аббревиатура, которая расшифровывается так: Б-г, Истина, ЛюбовЬ, Жизнь, Отечество. Впервые я это придумал, когда очередной антисемит позвонил в эфир радио «Свобода» в Праге. Теперь идиотам-антисемитам я отвечаю так всегда.

— Конечно, русским, так как я рос в типичной московской семье. У меня было две бабушки: одна русская, другая еврейская. Еврейская бабушка (по маминой линии) была большевичкой. Она не говорила на идише, еврейских традиций не знала. Будучи коммунисткой, в Б-га не верила. Моя мама получила советское воспитание, закончила школу с золотой медалью. Ничего еврейского, кроме отчества Абрамовна, в ней нет. В жизни мне часто приходилось встречаться со словом «полукровка», но при этом я ощущаю себя русским. Стоит сказать что-нибудь про Россию, как слышишь в ответ: «Ну и катись на свою историческую родину!» И все в таком духе. С такими людьми я предпочитаю в разговоры не вступать. Держу свою потерянную самоидентификацию в себе. Иногда я приезжаю в Иерусалим к своему другу, психиатру Славе Файнштейну, с которым мы дружим уже более 30 лет. Однажды мы пошли с ним в музей «Яд Вашем». Думали, что там будет очень страшно, и Слава боялся, что я буду его сильно ругать. Оказалось, что там все сделано достаточно корректно. Чувствуешь свою принадлежность к еврейскому народу... Возникает чувство жалости, смешанное с чувством злобы, — сами понимаете, на кого направленной. На выходе из музея мы услышали немецкую речь, и нам, интеллигентным людям, захотелось дать германским туристам по роже, хотя, скорее всего, они не имеют к этой истории никакого отношения... Более того, приходя туда, они хотят свою вину искупить. Я лично знаю немцев, которые выучили иврит, бывали в Иерусалиме, работали в киббуцах, переводили Бабеля. Среди них мой приятель Райанхарт Кром. Вот в таких случаях я чувствую себя евреем. Кроме того, когда на евреев кто-то наезжает, мне всегда хочется встать и сказать: да, я тоже еврей. Тем не менее по эстетике, кулинарным пристрастиям, традициям, культуре я чувствую себя человеком русским. Все это на уровне эмоций мне гораздо ближе.

— В последнее время это стало встречаться гораздо чаще, чем, например, во времена СССР. В основном антисемитизм локализуется в Интернете. Там, когда я пишу какие-то свои тексты или выкладываю свои рисунки, часто сыпется большое количество антисемитских высказываний. В повседневной бытовой жизни я с этим практически не сталкивался. Помню только, как учителя решили не указывать в школьном журнале мою национальность. Сочли, что так будет корректнее. «Русский» было написано в графе у всех школьников, за исключением меня и татарина Гены Никифорова. Ни со стороны одноклассников, с которыми я дружу по сей день, ни со стороны однокурсников я ничего такого не чувствовал. Я сам поступил в Медицинский институт им. Пирогова, без всякого блата. При поступлении мне не задали ни одного вопроса касательно национальности — по паспорту-то я русский. Я совершенно спокойно жил, ездил за границу. Думаю, что все началось тогда, когда на экраны вышла программа «Итого», и я стал человеком публичным. В 90-е годы люди стали активно интересоваться своей национальностью. Появились «гиперрусккие», «гиперузбеки», «гиперевреи». На какой бы радиостанции я ни выступал — «Свобода», «Эхо Москвы» — в студию обязательно звонит один, а то и несколько антисемитов. У меня создается впечатление, что радио «Свобода» вообще слушают исключительно антисемиты. Мне задавали очень смешные вопросы. Например: «Скажите, пожалуйста, почему все психиатры евреи, а все сумасшедшие — русские?» Я, человек весьма находчивый, услышав такое, просто опешил! Должен был оправдываться, называть фамилии русских психиатров... Особо бурно антисемитизм цветет в Интернете. Приходиться сталкиваться с очень смешными и одновременно злыми вещами, которые не соответствуют действительности.

Однажды я пошел со своим старшим внуком в Музей Пушкина на Старом Арбате. Он, мальчик длинноволосый, все время чесался. Надо сказать, что моя жена русская, сын, соответственно, тоже русский, значит, внук и подавно. Жена сына тоже русская. Так вот, оказалось, что у внука вши. В то время я вел колонку в газете «Известия» и написал в связи с этим статью — вполне безобидную, с юмором. О проблеме педикулеза в целом. В Советском Союзе педикулеза не было, сегодня же он на каждом углу и абсолютно не зависит от социального положения. Что тут началось! Интернет кишел гневными сообщениями: мол, «все еврейские дети вшивые», «еврейский дедушка повел своего еврейского внука...» и все в таком духе. Бред, но с такой, я вам скажу, злобой все это было сказано... Мне, как человеку впечатлительному, было очень неприятно.

Однажды я опубликовал в своем ЖЖ запись, посвященную моей бабушке, Зельде Израилевне. Ее мужа расстреляли, а ее саму отправили в Акмолинский лагерь жен изменников Родины (АЛЖИР). В общей сложности она провела в лагерях около 25 лет. После того как я выложил эту запись, начался какой-то кошмар. В комментариях кто-то выложил изображение человека с простреленной головой и с примечанием, что в скором времени та же участь ждет и меня. Я попросил усилить охрану в клубе «Петрович» и закрыл свой ЖЖ. Закрыл не от чувства страха, а из-за того, что с этого момента вести его мне стало просто неинтересно. И все-таки мне кажется, что сегодня мы имеем дело с неким абстрактным антисемитизмом. Игорь Губерман рассказывал о своих сокамерниках, которые, утверждая, что во всем виноваты евреи, в то же время говорили ему: «Гарик, при чем здесь ты?» Евреи — это некие злодеи, а вовсе не сосед Соломон, с которым можно выпить и поговорить по душам. Не исключено, что эта абстрактность выражается в конкретных лицах. Чего только стоят наши олигархи-евреи, приятными которых никак не назовешь.

— Я себя таковым не считаю, ведь ресторатор — это все-таки специальность экономическая. Я, скорее, художник, который разработал концепции клуба «Петрович» в Москве, Санкт-Петербурге и Киеве. Придумываю названия блюд, всевозможные мероприятия. Проще говоря, пишу сценарии и являюсь главным режиссером этого «спектакля».

— В середине 90-х годов я решил открыть ресторан, где было бы уютно творческим и близким мне по духу людям. Там много ностальгии, китча. Это и карикатуры, и забавные названия блюд, и театральная площадка, на которой всегда что-нибудь да происходит. «Петрович» — это музей, театр и ресторан в одном лице. Большой дом, в котором интересно находиться.

— Скорее, советская. Советская кухня — это кухня, придуманная от бедности: салат оливье, селедка под шубой, свекла или морковка с чесноком и так далее. Селедку под шубой особенно любило все советское еврейство. Надо сказать, что еврейская кухня, включая форшмак, — это кухня бедных людей. Нужно было кормить свою большую семью, да так, чтобы было еще и вкусно! Чтобы из маленького сделать большое, все это перемалывалось, смешивалось... Так рождалась кухня, которая потом шагнула в рестораны и превратилась в удовольствие для богатых людей.

— Вы знаете, жена мне не верит, но я могу приготовить практически все — если захочу. Просто не очень это дело люблю. Мой друг Сергей Цигаль готовит не просто хорошо, а красиво! На это приятно смотреть. Процесс приготовления у него уже сам по себе вкусен. Так что, в принципе, могу приготовить и мясо, и рыбу, и птицу. Дело в том, что питаюсь я очень скромно. Ем листья салата, гречневую кашу на оливком масле и геркулес на воде. Мне так нравится! Я получаю от этой еды огромное удовольствие. При этом я очень люблю ходить в рестораны, где превращаюсь в настоящего охотника за вкусом. Мне нужно не набить желудок вареной картошкой с хлебом, а найти, «ущипнуть» треть чайной ложечки того, чего я никогда не пробовал. В любой стране я пробую что-то новое. Несколько дней назад я был в Иерусалиме, где мой друг Слава Файнштейн показал мне, что такое шакшука. Куда бы я ни приехал, везде питаюсь исключительно тем, что едят в этой стране. Я никогда не пойду в Италии в японский ресторан. По-моему, это нелепо и глупо.

— Я выбрал Венецию интуитивно. Влюбляясь, ты не анализируешь, за что именно ты любишь человека: за курносый нос, за большие глаза или еще за что-то. Просто любишь. Я понял, что в этом городе мне хорошо всегда. Венеция постоянно меняется, и глаз от этого не устает. Самое страшное для глаза — это монотония. Ходишь, ходишь и перестаешь замечать те или иные места, которые раньше очень любил. В Венеции нет машин, там очень спокойно и ничего не раздражает. Венецианцы — добрейшие и улыбчивые люди. Такого понятия, как агрессия, которая здесь просто висит в воздухе, там не существует. В Венеции хорошо думается, хорошо бездельничается, хорошо работается. Город-сказка, хотя назвать Венецию городом мне сложно. Ее можно сравнить с Суздалем и Иерусалимом. Если в Венеции каналы и гондолы, то в Суздале — лошади и сани, где вас, как и в гондолах, накрывают пледом. Иерусалим тоже странный город, куда приезжают странные люди. Приезжают за тем, о чем знают только они сами. Город, где все святыни находятся, условно говоря, на расстоянии вытянутой руки. Чтобы понять, насколько все относительно в этом мире, надо приехать в Иерусалим.