— Так меня назвал мой дед по отцовской линии, тот самый, у которого фамилия была Брейтбург. Мое имя, в полном варианте — Кимол — означает: Коммунистический интернационал молодежи. У моего отца был родной брат, Ким, который погиб еще до войны. Когда родился я, меня, по настоянию деда, назвали в честь погибшего дяди. Мама же хотела назвать меня Игорем. Начав концертировать, я решил сократить имя Кимол до Кима. Уж слишком тяжеловесно оно звучало... В сочетании с фамилией мое имя всегда звучало как-то по-иностранному, и для русского уха это было, как минимум, необычно, что мне, в общем-то, очень нравилось. Хотя, не скрою, в свое время очень многие люди настоятельно советовали мне сменить фамилию. Говорили, что с такой фамилией места под солнцем в этой стране мне не занять. Я посчитал, что обижу этим деда и отца, и решил ничего не менять. Мне нравится моя фамилия, я прожил с ней всю жизнь. Может быть, она и помешала чему-то в моей карьере, но не настолько, чтобы я чувствовал себя ущемленным — в том плане, что из-за нее у меня что-то не получилось. Если что-то не выходит, нужно менять, в первую очередь, себя.

— Именно так. Я еврей по отцовской линии, насколько мне известно, наши предки, ашкеназы, переехали из Германии в Бессарабию, а потом оказались на юге Украины. До войны мои бабушка с дедушкой жили в Одессе. Дед до революции работал в типографии, был активным членом РСДРП, лично знал Котовского. Он вообще был отчаянным и жестким человеком. После революции дед служил в ЧК, участвовал в операции по ликвидации Махно. Помню общую фотографию: дед-комиссар в папахе и с маузером и рядом с ним бабушка-красавица. После гражданской войны дед вместе с украинским партийным и государственным деятелем Косиором создавали первые колхозы, машинно-тракторные станции и прочие советские общественные институции. В молодые годы дед был искренним приверженцем Советской власти. Судьба у деда сложилась в некоторой степени трагично. Во время Второй мировой войны он пропал без вести. Оказалось — попал в плен, находился в лагере для военнопленных на территории Румынии, где его, на удивление, не выдали. Если бы немцы узнали, что он, во-первых, коммунист, а, во-вторых, еврей, его сразу же расстреляли бы. Я думаю, что благодаря знанию румынского языка, деду удалось сойти за румына. После освобождения Румынии лагерь освободили. Деда судили, он был поражен в правах и сослан в колонию во Львовской области. Там он настолько хорошо работал, что даже получил орден Трудового Красного Знамени.

С моим отцом произошла не менее интересная история. До войны он закончил в Одессе музыкальную школу Столярского — школу для особо одаренных детей. Играл на аккордеоне и фортепьяно. В 1942 году он добровольцем ушел на фронт, дошел до Сталинграда, был дважды ранен. Из архивов знаю, что он служил в резерве главного командования, был радистом, участвовал в тяжелых боях. В конце войны отца в составе специальной группы забросили на Балканы, в Грецию. Как я понимаю, задумка была такая: поднималось народное восстание, на помощь восставшим приходили наши войска и выгоняли фашистов. Таким образом в стране насаждался советский режим. Группе, в которую попал отец, нужно было сделать примерно то же самое, то есть консолидировать повстанческие силы. Они десантировались где-то в районе Салоников, но опоздали: пока они собирали повстанцев, в Греции высадились англичане. Если бы они успели, быть может, Греция стала бы страной социалистического лагеря. За «опоздание» в Союзе им влепили по 10 лет лагерей, хотя было понятно, что они, молодые ребята (отцу было тогда 23 года), ни в чем не виноваты. Ну не могли они решать такие серьезные геополитические проблемы! Тем не менее их посадили, и посадили надолго. Хорошо, что хоть не расстреляли. Отец попал в Ухтлаг (лагерь в Коми АССР) на разработки торфяных болот.

Здесь необходимо упомянуть и о моей маме. У нее тоже очень сложная судьба. Мама родилась на Западной Украине (до 1939 года принадлежавшей Польше) в колонии гольдеров — так там называли голландских поселенцев. Она по национальности голландка. В конце войны мама оказалась в Потсдаме. Когда в город вошли советские войска, ее репрессировали и она попала в тот же лагерь, что и мой отец. Ей тоже дали 10 лет. В то время маме было всего 19 лет. Там они и познакомились. Мама была очень интеллигентной женщиной: закончила гимназию, свободно говорила на немецком, польском, украинском и русском языках, занималась музыкой. В лагере она попала в музыкально-драматический театр. Отец был одним из ведущих оркестрантов, мама — актрисой театра. Несмотря на весь ужас этого положения, родители тепло вспоминали о том времени — как ни крути, это их молодость... В лагере родился мой старший брат. Я родился в 1955 году: мама родила меня во Львове и уехала «досиживать». В то время это было нормально. В том же году они освободились и мы стали вместе жить во Львове. Вот такая у моей семьи история. В доме об этом говорить было не принято. После лагерей родители стали очень осторожными, особенно мама. Она была очень напугана и отчасти психологически сломлена.

— Та часть моей семьи, что принадлежит к еврейству, всегда помнила о своих корнях. Меня всегда окружала родня, в том числе, еврейская. Это были очень веселые и контактные люди с глубоко заложенной советской ментальностью. Тем не менее какие-то разговоры в семье, конечно, ходили. Да и потом, чего греха таить, среди музыкантов — и в классике, и на эстраде — всегда было очень много евреев, и этот факт был всегда обсуждаем. Гордость за народ, среди которого так много талантливых людей, в нашей семье была всегда. Многие мои родственники живут в Израиле, Америке. Будучи полукровкой, я всегда в большей степени относил себя к еврейскому народу — может быть, в силу того, что мой отец музыкант, а я тоже занимаюсь музыкой... Евреи, музыка — в моей голове все это сложилось в один цельный образ. Я несколько раз был в Израиле, и там меня всегда охватывает какое-то особое чувство... Если я когда-нибудь решусь уехать из России, то уеду именно туда. Прекрасно понимаю, что в Израиле есть свои проблемы, но, тем не менее, я бы с удовольствием там жил. Мне нравится дух, обстановка, мне нравится то, что там есть гордость за свою страну и за свой народ. По разговорам эмигрировавших друзей и знакомых я понимаю, что они любят это государство и готовы за него бороться. Это не формальные заявления — они говорят чистую правду. В России морально-идеологические цели и установки очень размыты. Все постоянно говорят о национальной идее, однако сформулировать ее до сих пор не могут. В Израиле эта идея точно есть, и мне это очень нравится.

— Знатоком традиций я себя не считаю. Хотя, например, хорошо знаю Тору. Один из моих любимых писателей — Лион Фейхтвангер. Все, что связано с евреями, меня очень интересует: я чувствую корневую связь с этой нацией. По Галахе я, конечно, не еврей, но мне определенно нравятся эти люди, этот народ. Многие черты, которые в нем есть, те, что рисует нам тот же Шолом-Алейхем, мне очень симпатичны. Если говорить о национальной привязанности, то внутренне я больше чувствую связь с евреями, нежели с голландцами!

— Я интересовался этим с юности. У меня дома есть как Тора, так и христианская Библия. Я читал как эти книги, так и другую литературу, связанную с этической стороной иудаизма. По моему мнению, благодаря Книге евреи создали цивилизацию, которую мы сегодня называем европейской. Евреи стали первыми, кто стал придерживаться монотеизма, и это делает эту нацию особой. Несмотря на рассеянное проживание, этот народ сумел сохранить свою идентичность, и это тоже, безусловно, делает ему честь.

— Выбор передо мной не стоял. Меня начали учить музыке в пять лет. В то время мы жили в Днепропетровске, и я попал к очень хорошему педагогу, Наталье Ивановне Вильперт. Там же я закончил музыкальную школу. В Николаеве, куда позже переехала семья, я закончил музыкальное училище. Высшее музыкальное образование я получил достаточно поздно, а вот среднее специальное — еще в юности. Моя жизнь сложилась бы иначе, если бы не рок-н-ролл. В 16 лет я увлекся «Битлз», и моя жизнь в корне поменялась. Отец, в отличие от многих родителей, меня в этом не ограничивал. Он совершенно нормально принял мое увлечение: быть может, потому, что в юности любил джаз и прошел через советские запреты. С 18-19 лет я стал работать на сцене: сначала в одной филармонии, потом в другой, потом собрал свой коллектив. Моя жизнь прошла в сочинительстве и гастролях; сначала рок, потом — поп-музыка... Сейчас мне 56 лет, написано около 600 песен, многие из них стали популярными. Последние несколько лет я больше занимаюсь театром: в разных крупных городах сейчас идут написанные мной мюзиклы. Месяц назад в Нижнем Новгороде состоялась премьера мюзикла «Леонардо».

— Некоторые прижились, некоторые — нет. Вполне обычная история. Это как в случае с песнями — одни становятся популярными и приносят успех, другие — нет. Песен, которые никому не нужны, тоже очень много, просто мы их не помним. Люди и время шлифуют материал, и в результате в памяти остается только самое достойное. С тем, что мюзиклы в России не прижились, я не согласен. Дело в том, что в свое время в Москве громко провалился мюзикл «Чикаго». Его поставил Филипп Киркоров, а он в нашем шоу-бизнесе личность довольно известная. Вот из этой неудачи и раздули невесть что. Такие мюзиклы, как «Горбун из Нотр-Дама», «Мамма миа» и «Красавица и Чудовище», прошли у нас вполне успешно. Компания, которая ими занималась, наверняка заработала кучу денег. «Норд-Ост» тоже был бы рентабельным и успешным мюзиклом, если бы не та трагедия.

— Да, но дело в том, что мое поколение артистов — Тамара Гвердцители, Лариса Долина, Валерий Леонтьев, Филипп Киркоров — потихонечку стареет. Писать гигантское количество песен уже не нужно. Поп-музыка в современном российском шоу-бизнесе переживает не то что кризис, но явно не самые лучшие времена. Есть сложности с гастрольной жизнью: в настоящее время она у нас какая-то ущербная. Гастролей сейчас очень мало, и они очень некачественные. Артистов, которые собирают большие залы, у нас в стране не так много. Во-первых, дело в экономике: может ли человек позволить себе купить билет на концерт? Во-вторых, виновато телевидение. Раньше оно делало артисту пиар, и это служило поводом прийти к нему на концерт. Сейчас существует множество музыкальных каналов, Интернет, поэтому доступ к артистам и тому, что они производят, стал достаточно легким. Мы каждый день видим на экранах одних и тех же людей, и подчас человеку тяжело заставить себя пойти к этим артистам на концерт. Зачем, если их и так каждый день показывают по телевизору? Зрителю становится просто неинтересно. Количество концертов, на которые люди приходят за деньги, сократилось. Большая часть выступлений связана с корпоративными мероприятиями и прочими гулянками, то есть богатые люди приглашают звезд выступить на своих вечеринках. Для артистов это большие деньги. Кроме того, цену ты назначаешь сам, и если тебя любят, то заплатят сколько угодно. Тем более, когда деньги эти — шальные. Новый репертуар почти не востребован: звезд любят за старые шлягеры, а не за новые песни. У кого-то эти хиты остались с советских времен, и на этом материале они спокойно живут и зарабатывают деньги. В последнее время песен я пишу мало, и никакого дискомфорта по этому поводу не испытываю. Большую часть своего времени я посвящаю мюзиклам.

— Конечно. Это моя профессия. Так я зарабатываю себе на жизнь. Я часто имею дело с подобными обращениями, и почти всегда знаю, что если для плохого артиста я напишу очень хорошую песню, то все равно ничего не получится. Сама по себе песня никогда не станет популярной. Это издержки профессии: приходится писать как для талантливых, так и для бездарных людей. Случаев, когда написанные мной песни исчезали в никуда, предостаточно. Знаете, сколько хороших песен и текстов безвозвратно пропало из-за того, что исполнители не смогли донести их до аудитории? Сколько угодно. Одно дело, когда человек пишет для себя, и совсем другое — когда это его профессия.

— Бывает по-разному. Порой начинающие авторы предлагают свои песни бесплатно. Ко мне, например, часто обращаются люди, пишущие стихи, и просят, чтобы я написал на их произведение музыку. За свои тексты они не просят ничего — им бы просто обозначиться на «звездном небосклоне». Если люди работают профессионально и несут ответственность за то, что они делают, это уже другое дело. Слышал, что есть гонорары в 50 тысяч долларов — например, в тех случаях, когда у автора есть гарантия того, что песня попадет на радио или телевидение. Но вообще все это очень индивидуально: бывает, что совершенно неизвестный автор может написать замечательную песню, а популярный — маловыразительное произведение. Творчество — дело тонкое!