— В Воркуте я долгое время жил. Родился же я на юге Украины, в городе Хмельницком. Там жила моя бабушка, и мама, взяв отпуск, приехала туда рожать.

— Папа с отличием закончил медицинский институт в Одессе и мог сам выбирать, где ему работать. Он всегда хотел быть «первым парнем на деревне», поэтому решил, что на Севере ему это удастся в полной мере. Приехав в Воркуту, он обнаружил, что туда сосланы почти все медицинские светила, по чьим книгам он учился. При этом они были еще не в том возрасте, чтобы уходить на покой, и тогда папа решил переквалифицироваться из хирурга в биохимики. Через несколько лет он стал заведующим биохимической лабораторией, которая вскоре переросла в самую крупную биохимлабораторию в Коми АССР. Мама закончила Московский педагогический институт и оказалась в Воркуте благодаря родному брату. Дело было так. В 1945 году он, будучи серьезным командиром, участвовал в освобождении советских военнопленных. Выйдя ночью прогуляться, он увидел, как энкавэдэшники грузят бывших военнопленных обратно в вагоны. Сцепился с одним из них, младшим по званию, и на следующий день получил 12 лет лагерей. Его отправили в Воркуту, и к тому времени, как он освободился, мама уже заканчивала институт. В Москве она жила впроголодь, никуда не могла устроиться. Тогда брат позвал ее к себе в Воркуту: в то время Север хорошо снабжался, там платили высокие зарплаты. Мама уехала и устроилась учительницей физики в местный техникум. Потом познакомилась с папой.

— Да, верно. Мы жили в маленьком городе, и ни о чем сверхъестественном и не помышляли. Петь и танцевать я не умел. Сестра закончила музыкальную школу, и я никогда не забуду, как нудно она играла эти гаммы… А эти постоянные скандалы из-за того, что сестра хочет погулять с подружками, а мама ее не пускает, пока она не позанимается? Меня пытались уговорить пойти в музыкальную школу, но я не дался. Мне очень нравился театр, однако актером я себя никогда не представлял — хотел быть внутри всей этой кухни.

Приехав учиться в Москву, я понял, что за эти пять лет мне нужно успеть увидеть то, чего нет в моем родном городе: выставки, театры, концерты. Так я начал активно ходить по театрам. В этом деле существовала даже своя мафия; у студентов она называлась «системой». Эта система на 95 процентов состояла из иногородних студентов, которые жили в общежитиях и которым не надо было отчитываться перед родителями о том, где они были ночью. В ночь с пятницы на субботу мы составляли списки и вставали в очередь за билетами, которые театр выкидывал в предварительную продажу. Театров было мало, студентов — много, поэтому существовали целые группировки, между которыми даже происходили стычки. Стычки велись по жестким правилам: удары были запрещены, а вот выталкивать и вырывать людей из толпы, например, разрешалось. На нашем сленге это называлось «лом». Эти правила все знали, и если ты проиграл — было не так обидно.

Кроме того, у нас была целая иерархия — от обычного бойца до бригадира и управляющего. Это наше «хобби» занимало практически семь дней в неделю. В будние дни лидеры встречались, чтобы поделить продажи, обговорить мирное урегулирование конфликта и так далее. В группировку «Химблок» входили нефтегазовые и химические институты; своя система продаж была у «Таганки»; в «Ленкоме» обосновался Бауманский институт. Вот и я оказался в этой системе, довольно-таки быстро став лидером. У меня и псевдоним был — Громов. Псевдонимы мы брали для того, чтобы миновать милицию. Никаких беспорядков мы не творили, никакого криминала, разумеется. Тем не менее убери лидера — и система развалится. Скажет, допустим, один из пойманных, что их лидер — Громов, милиция начнет его искать — и не найдет, по документам-то такого человека нет! У большинства лидеров были псевдонимы, и меня, наверное, по сей день пор помнят, как Громова (улыбается). Все это было ужасно интересно! Знакомишься ночью с человеком в телогрейке и кирзовых сапогах (ведь в процессе «лома» одежду могли порвать), а вечером в театре встречаешь его в костюме и белой рубашке. Надо отметить, что в наших рядах никогда не было спекулянтов. Лидер мог достать любой билет в любой театр и в любое время суток, но это было, скорее, нечто вроде обменной валюты.

— Никаких! В саду «Аквариум» после продаж собирались лидеры группировок, и там можно было выменять самые разные товары. Обменять на билеты, а разницу в цене уже отдать деньгами. Без билетов ничего купить было нельзя.

— В Театре им. Ермоловой я познакомился с Анатолием Фальковичем, тогда — главным администратором театра, в котором я просто дневал и ночевал. Мы там делали Клуб любителей театра, приглашали на большую сцену неизвестные театральные студии. Однажды мне позвонил Фалькович и сказал, что в театр Табакова требуется администратор и что он рекомендовал меня. Надо сказать, что в то время я работал инженером в научно-исследовательском институте. Проблема заключалась в том, что из НИИ меня, как молодого специалиста, не могли уволить, сам я уволиться тоже не мог. После того как в театре мне сказали, чтобы я приносил трудовую книжку, я признался, что по закону мне еще год нужно по распределению проработать в НИИ. «Что ж ты мне сразу не сказал!» — расстроился директор театра и повел меня к Олегу Павловичу. Табаков вышел из-за стола, протянул руку со словами: «Олег». Я протянул руку в ответ и сказал: «Узнал!» Выслушав мою историю, Табаков сказал: «Принеси мне телефон того, кто может решить эту проблему». О генеральном секретаре ЦК КПСС я тогда почему-то не подумал. Нашел в телефонном справочнике телефон приемной Министерства сельского хозяйства и принес его Олегу Павловичу.
— А кто его спрашивает?
— Табаков
— Тот самый?
— Тот самый.
Через два дня меня, как молодого специалиста, перевели с должности инженера-конструктора в НИИ на должность администратора в театр-студию под руководством Олега Табакова. Так что в театре я тоже целый год работал как молодой специалист и меня точно так же нельзя было уволить.

В театре Табакова я познакомился с Гариком Сукачевым, который дружил с актерами театра Лешей Серебряковым, Андреем Смоляковым и другими. Все мы были одного возраста, и поднимались все одновременно. На дворе стоял 1987 год, и о Сукачеве уже говорила вся Москва. Он часто приходил к нам в театр и зависал у меня в кабинете. Мы быстро подружились. Кроме того Табаков разрешал нам делать в театре закрытые вечеринки, нечто вроде капустников. Так мы отмечали 30-летие Гарика. Я, как организатор, придумал, что на этой тусовке обязательно должна быть «Рябина на коньяке». А время-то какое было! Антиалкогольная кампания. На заводе «Кристалл» я достал 200 бутылок «Рябины» и всякой импортной водки. Жена и дочь директора завода очень любили «Табакерку», и я поддерживал с их семьей приятельские отношения. Прислать алкоголь в театр прямо с завода он не имел права, но мог дать распоряжение, чтобы эту партию отправили в тот или иной магазин, который, в свою очередь, должен был выдать ее мне. Винно-водочный магазин располагался на первом этаже студенческого общежития.
— Мне нужно 200 бутылок «Рябины на коньяке».
— Ну что ты, Дима, я такой роскоши уже тысячу лет не видел…
— Да нет, вы меня не поняли. Мне все пришлют. Вам сколько попросить?
— Ну хоть ящичек можно?
— Можно!
Так что вечеринка была грандиозная. Ярмольник, Дибров, Абдулов, Столяров, группы «АукцЫон», «Бригада С» — там были все! Увидев, как хорошо у меня получается организовывать разные мероприятия, Гарик начал переманивать меня к себе. Уговаривал примерно год. Мне очень хотелось поехать за границу — просто так ведь никого не выпускали. Если театр ехал на гастроли, то выпускали только артистов, директора театра, худрука и, в лучшем случае, главного художника. На администраторов мест уже, естественно, не хватало. Кроме того поехать за границу было не только интересно, но и выгодно. В поездке платили 25 долларов суточных, то есть 250 рублей, а если учесть, что в месяц я зарабатывал 145, то вы представляете, что это были за деньги. В то время у меня уже была семья: жена, ребенок. Когда Гарик сказал, что если я уволюсь, он возьмет меня в Америку и Германию, я понял, что для меня это не только карьерный, но и финансовый рост. Олег Павлович категорически не хотел меня отпускать. У меня всегда были с ним очень хорошие отношения, и я сказал тогда: «Вы же никогда не возьмете меня за границу, а мне семью кормить надо!» Он вздохнул и сказал: «Ну ладно… Но хоть месяц-то еще поработай!» «Да хоть три, и бесплатно, только отпустите!» — взмолился я. И он отпустил. Отношения у нас не испортились. Много лет я заходил в театр, как к себе домой. Это сейчас я там уже почти никого не знаю — с тех прошло больше 20 лет.

— А как вы познакомились с группой «Чайф»?

— Это было в 1990 году, в день смерти Виктора Цоя. Тогда мы прилетели на музыкальный фестиваль в Семипалатинск.  Мы были друг другу очень симпатичны, стали дружить. Я часто ставил их на «разогрев», приглашал на разные фестивали, например, на «Рок против террора». Это был первый в нашей стране фестиваль, который длился восемь часов. Все подобные мероприятия заканчивались тем, что первые исполнители  выступали дольше, чем им говорили, а последних приходилось обрезать, потому что милиция вот-вот могла вырубить электричество. Тогда такие фестивали были в новинку, их никто не умел проводить, а хотелось, чтобы все было по-человечески. Но даже в то время мы умудрялись организовывать их на западном уровне.

В 1992 году «Чайф» делал собственный проект — «Рок чистой воды». Фестиваль проходил на корабле, который колесил по Волге — концерты шли в каждом городе маршрута. Во время этого тура Вова Шахрин предложил мне стать их директором. «Группа есть, песни есть, а человека, который смог бы все это продвинуть, нет!» — сказал он. Гарик не возражал, и так я занялся группой «Чайф». Сели с ними у меня в каюте, обговорили все, и больше никогда не возвращались к этому вопросу. Так длится и по сей день. В следующем году будет уже 20 лет, как мы сотрудничаем.

— Вы хотите сказать, что не подписывали никаких контрактов?

— Никаких! Все только на словах.

— Да, так и есть. Сначала я был директором у Гарика Сукачева, с группой «Чайф» у меня уже было больше возможностей, больше творческой работы. Я и песни выбирал, и идеи для клипов придумывал. Шахрин мне доверял, хотя наши точки зрения не всегда совпадали. Мы и с Сережей Галаниным работали; образ певицы Мары вообще полностью придуман мной — начиная от того, как она выглядит, заканчивая тем, что поет. Так что организаторские способности — это действительно мой конек. Кроме того, у меня в Москве есть три довольно известных бара. Хорошо организовать процесс и вовремя присоединиться к талантливым людям — это всегда правильно!

— Дмитрий, расскажите о своей семье. Чем, например, занимаются ваши дети?

— Моя дочь уже сама по себе достаточно успешный человек. Выпускница Института телерадиовещания, она начинала с должности администратора на телефоне в передаче Тины Канделаки «Детали» на канале СТС. Устроиться туда ей помог Александр Цекало. Однажды за ужином после премьеры спектакля он спросил: «Саша, могу ли я тебе чем-нибудь помочь?» «Ну, Саня, тебя за язык никто не тянул!» — сказал я. Тогда моя Саша попросила узнать, нельзя ли как-нибудь устроиться в передачу к Канделаки? На следующий день он мне позвонил и сказал: «Можно, но бесплатно. Что скажут — то и будешь делать!» Она пошла и через два месяца ее пригласили работать корреспондентом на телеканал «Домашний». Потом она научилась сама монтировать, озвучивать, писать тексты, делать сюжеты и так далее. Через какое-то время прошла кастинг и стала ведущей молодежной передачи на ТВЦ. Мне при этом ничего не сказала. Человек, который устраивал кастинг, к миру музыки никакого отношения не имел и мою фамилию никогда не слышал. О том, что папа продюсер, там сначала никто и не знал. Саша работала на этой передаче до тех пор, пока ее не закрыли и на канале не сменилось руководство. Затем она попала на радио «Максимум», а позже стала  продюсером на телеканале «Дождь». Под нее создали специальный отдел, она вошла в совет директоров и тогда Цекало забрал ее к себе, сделав продюсером некоторых проектов. Если не ошибаюсь, недавно ей сделали предложение стать генеральным продюсером «Дождя». Я теперь очень многому у нее учусь, консультируюсь по разным вопросам. Саша замужем, живет своей семьей. Мою жену зовут Юля, она, кстати, наполовину еврейка. Мама у нее Эсфирь Наумовна, бабушка — Циля Абрамовна. Папа, Вениамин Викторович Новиков, — прекрасный человек, которого обожают все евреи! У Юли свое кадровое агентство, так что в работе она тоже достаточно успешна.

— Вы сказали, что Ваша жена тоже еврейка. Сказывается ли ваше происхождение на укладе вашей семьи? Есть ли в доме место еврейским традициям?

— Я же родом из Воркуты — откуда там традиции? Не могу назвать себя атеистом, но ведь дело в том, что я не принимал никакой веры и, если честно, до 10-го класса вообще не думал о том, что имя Рамиль — татарское, а Абрам — еврейское, и все в таком духе. До последних времен национальность, по большому счету, не имела никакого значения. Заканчивая школу, я слышал от старших, что евреев, якобы, никуда не берут. В тот институт, что я выбрал, принимали всех. Там была целая еврейская компания, но я дружил со всеми. В общежитии я два года жил в одной комнате с двумя палестинцами. При этом мы с одним из них не любили третьего и когда его от нас переселили, мы были счастливы! Так что никаких предрассудков у меня не было.

— А с антисемитизмом вам приходилось сталкиваться?

— Никогда.

— А чего в карьере? Тут же и так одни евреи (смеется).