В московской галерее «Метрополь» открылась выставка картин художника Александра Айзенштата, живущего на две страны — Россию и Израиль. В Москве он бывает часто — обучает столичных евреев Торе. Здесь его ошибочно называют раввином, в Израиле считают просто художником, сам же он называет себя религиозным евреем, работа которого — искусство. О том, как себя чувствует религиозный еврей в жизни и в искусстве, художник рассказал Jewish.ru.

О МОДЕ НА РЕЛИГИЮ

— Скажите, как к вам правильно обращаться? «Рав», как к раввину, или как к художнику — по имени?

— Я не раввин, я преподаю основы Торы. Здесь, в Москве, все соблюдающие евреи, которые что-то знают, называются раввинами. Но в том мире, в котором я живу в Иерусалиме, дело обстоит по-иному. Есть люди с бородой, в шляпе, с пейсами, которые ходят, как пингвины, в белой рубашке и черном костюме, — вот они раввины. Все эти люди изучают Тору. Я же просто преподаю основы, приобщаю людей к Торе. В каком-то смысле, люди, которых я обучаю, считают меня равом. Но с точки зрения позиции, преобладающей в еврейском мире, я не раввин. Часто здесь, в Москве, люди предпочитают считаться раввинами, потому что это очень помогает договариваться с местными учреждениями, получать финансирование. Ну, сами понимаете...

— Финансирование — это неплохо, согласитесь.

— Я для себя решил, что основные финансовые усилия совершаю в области искусства, а не духовного служения.

— И все же вы приезжаете в Москву учить людей Торе. В России сегодня такое поветрие — все ударились в религию. Немыслимые очереди в Храм Христа Спасителя, вся политическая элита истово крестится перед камерами. Евреи тоже в этом тренде? Сегодня появляется больше людей, стремящихся в иудаизм?

— Всегда было желание учить Тору, всегда был интерес. Я родился и вырос в Москве, но совершил алию и вернулся сюда работать в конце 1989 года. С тех пор я езжу сюда регулярно, преподаю в иешиве «Торат Хаим». Раньше ко мне приходили советские студенты. Зарплаты у них были маленькие, перспективы были непонятны, многие хотели уехать в Израиль. Сегодня утром я занимался с молодым человеком из очень состоятельной семьи, который получил в Лондоне юридическое образование, прекрасно устроен. Красивый еврейский мальчик, очень богатый. Но принципиальной разницы между этим юношей и его сверстниками, которые приходили ко мне в 1989 году, нет. Тогда люди, которые жили на нищенскую зарплату, ели в столовках гадкие котлеты, конечно, стремились к духовному развитию. Нынешняя золотая молодежь вроде бы вообще не должна интересоваться такими вещами. Какая Тора при всех этих шикарных машинах и дорогих ресторанах? Но это совершенно ничего не изменило. Это создает определенные обстоятельства, которые имеют свои плюсы и минусы. Но интерес к Торе всегда был и всегда будет.

— Откуда ему взяться при таком антураже?

— Человек ведь всегда задумывается о духовном. При любых обстоятельствах. Материальные блага принципиально не меняют картину. На осле ли ездят евреи, на лошади, на «Жигулях» или на «Мерседесе» — закон и традиция остаются прежними. Люди заинтересованы в духовности. Не только евреи, все люди.

— В духовности? В нашем материальном мире?

— Вы поймите, я не говорю, что люди духовны, что они живут духовной жизнью. Понятно, что люди очень материально ориентированы. Я человек адекватный, я это понимаю. Но если посмотреть внимательнее, становится понятно, что духовность для человека является важнейшим фактором. Для любого человека любого интеллектуального и духовного уровня. Человек так устроен, что даже самые низменные и пошлые его стремления — это некий образ. К примеру, человек убивает или занимается развратом, грабежом, насилием. Почему он это все делает? Потому, что у него есть какие-то образы.

— Образы, его оправдывающие?

— Нет, дающие ему представление о том, что так правильно. Вот есть представление, что бицепсы, золотая цепочка на шее и «Мерседес» — признаки настоящего мужчины. И молодой человек, у которой сложился такой образ, стремится стать таким самцом. Это стремление его духа, а не тела. Это негативная духовность, но это духовность. Это то, что отличает нас от животных. Животные кушают и идут спать. Это материальное существование, а человек живет в образах, в идеях. У животных нет зла. Зло — это только человеческое, это духовная вещь.

— Но ведь и человек материален — ему, чтобы жить в этих образах, нужно кушать, спать, ходить в туалет.

— Да, даже самое низменное проявление человека духовно. У меня есть целая серия картин по произведениям Франца Кафки. В его книгах, несмотря на то, что творчество его не реалистичное, несколько абстрактное, очень часто описывается еда. Когда человек кушает, в этом есть что-то интимное. Ведь когда человек голоден, он начинает есть и испытывает любовь, интимную близость к курице, котлете или картошке, которую он ест. В этом есть некая драма, понимаете?

— Не очень, если честно...

— Ну, смотрите: если человек тонул в море, а его кто-то спасает, вытаскивает из воды, в этом есть драма? То же самое и в еде — пища ведь тоже его спасает, просто накал страсти в этой ситуации менее очевиден, потому что еда штука повседневная, это ежедневная необходимость, чтобы выжить.

— То есть все-таки человек зависим от материального, как и животное?

— Вы поймите, когда животное ест, оно ничего не переживает, оно просто ест. Когда животное борется с другим животным и побеждает, оно не чувствует торжества, победы, превосходства. У него нет образов. Оно просто боролось. Человек переживает боль так же ярко, как котлету.

— Вы поэтому так часто изображаете на своих картинах еду?

— Именно! Колбаса, рыба, напитки — я подчеркиваю, специально акцентирую на этом внимание.

О МОДЕ НА ИСКУССТВО

— В России много художников, которые часто говорят о своей миссии в искусстве. А что вы хотите сказать тем, кто видит ваши картины?

— Я ничего не хочу сказать. Само по себе искусство — это некое занятие. В этом нет никакой миссии. Просто обычно видно, есть креативный момент в произведении искусства или нет. А если нет, то это просто не искусство. Когда художник говорит о миссии его произведений, он обращается к широким массам населения. Они не понимают, что такое искусство, но они слышали, что обществу необходима какая-то культура. И художник таким образом обращается к ним: вы хоть и не понимаете, чем мы занимаемся, но вы ж знаете, что это нужно. Вот это я для вас и делаю. Поверьте, если бы вы спросили какого-нибудь Рембрандта, он бы сказал вам то же самое: что прежде всего он зарабатывает деньги. И потом, когда он это делает, ему кажется, что у него получается что-то интересное.

— А почему глаза героев ваших картин всегда закрашены черным или закрыты?

— Выражение человеческого лица имеет определенную силу. Глаза притягивают внимание. А для моей работы неправильно, чтобы какая-то одна деталь привлекала больше внимания, чем остальные части. Возникнет дисбаланс. Человек же очень интересный, многогранный образ. Поэтому, чтобы уравновесить восприятие, я так поступаю. Но я делаю так не намеренно. И это не моя придумка. Это Модильяни придумал, кажется.

— А откуда тогда акцент на руках?

— Это чисто интуитивный момент, за этим нет никакой идеи. Вообще, когда я уже написал картину, сформулировать, почему на ней все так, а не иначе, мне довольно сложно. Все построено на интуиции. Ощущение красоты, прекрасного — это интуитивный момент, а не рациональный.

— Когда смотришь на ваши картины, совершенно непонятно, кто их автор: человек духовный или светский, еврей или нееврей. Между тем в рецензиях критики называют вас «еврейским художником» и отмечают, что вы раввин, хоть вы себя таковым и не считаете. Так кто автор картин?

— В своей частной жизни я религиозный еврей. Живопись для меня — это такое занятие, которое имеет определенное значение с точки зрения заработка и с точки зрения искусства. Отношение к искусству делает этот заработок нетяжелым. Потому что работа, которую вы любите по-настоящему, приятна, это очень легкая работа. Даже когда это за счет сна и дается непросто, это все равно очень приятное занятие. Моя супруга говорит, что я вообще не работаю и никогда не работал. Вроде как «ты не работаешь — ты рисуешь, это просто приятное занятие». В этом есть правда. Но я не еврейский художник. Прежде всего потому, что еврейским художником невыгодно называться с точки зрения рынка. Любое национальное искусство — это искусство второстепенное. Кроме того, я вырос в Москве, был совершенно далек от традиции, и все мое художественное воспитание было построено на посещениях Пушкинского музея. Это никак не было связано с евреями и иудаизмом. Сейчас я много бываю в Европе, в самых разных странах, хожу там по художественным галереям. И я ощущаю себя связанным с европейским искусством. Поэтому я не вижу смысла вписывать себя в контекст еврейского искусства.

— Но вот Шагал, например, ведь считается еврейским художником. Вас, кстати, часто называют его последователем.

— Шагал не был еврейским художником. Просто он родился и вырос в еврейском городке, где были синагоги, было много религиозных евреев и все такое. Художнику нужны впечатления. Но нет принципиальной разницы, откуда он черпает впечатления. Гоген был на острове и видел сиреневых папуасов. А Шагал видел евреев в шляпах. Принципиальной разницы между ними нет. Художнику требуются впечатления, которые можно обобщить и сделать из них произведение искусства. Произведения Шагала — это гамма, особенная разноцветность, пестрота этих воспоминаний. Он то же самое мог бы сделать, вспоминая какое-то местечко на юге Соединенных Штатов, где живут какие-нибудь евангелисты. Не нужны ему для этого религиозные евреи. В сущности, в его живописи ничего еврейского нет.

— А в вашей?

— Да то же самое. Я ищу впечатления. Впечатление — это не что-то интересненькое. Это ощущение жизни. Еврейство, может быть, у меня присутствует в том, что есть некая глобальная идея — вера в Творца. Которая подсказывает мне, что всё в мире — все вроде как отдельные вещи — проявление одного, Творца. Это мое базовое мировоззрение, которое, надеюсь, видно в картинах. У меня еще есть идея попробовать рисовать вещи таким образом, чтобы они являлись рассказом. Рассказом о творении. Но еврейская тематика появляется в моих картинах только потому, что я живу в религиозном обществе, и для меня такие люди, такие картинки — это мое окружение. Если бы я работал в зоопарке в Берлине, я бы, наверное, больше общался с настоящими пингвинами. А здесь они вот такие (смеется).

— Но ваше ощущение присутствия Творца как-то не заметно на картинах. В ваших работах человек всегда неизбывно одинок.

— Наше общество крайне лицемерно. Оно пропагандирует, что нужно действовать, зарабатывать, быть оптимистом, быть веселым. На самом же деле человек постепенно стареет и умирает. И этого все боятся. Даже молодые боятся смерти. Но главное, чего все люди стараются избегать, это вопрос: «Зачем я существую?» В чем смысл? Кончина делает наше существование бессмысленным. Потому что вещь, которая совершенно точно потом ликвидируется, исчезнет, она и сейчас не существует. Абсолютное большинство людей не мыслит такими понятиями. Но они это чувствуют. Один известный раввин говорил: на что похож человек? На горожанина, состоятельного человека, который женился на царской дочке. Он может ей предложить свою десятикомнатную квартиру, повара, водителя. Но этого ей недостаточно. Она царская дочка, она привыкла к совершенно другим условиям. Это метафора, отражающая взаимоотношения тела и души. Душа выше всего. Что бы ни дало ей тело, ей будет недостаточно. И отсюда тоска, отсюда драма.

О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ

— Тогда зачем жить, писать картины, учить Тору? Если нас уже сейчас нет.

— Человек четко знает, что он умрет. Но он в это не верит. Мы же видим, как даже пожилые люди в смерть не верят. Посмотрите на старика в инвалидной коляске: у него уже ничего не двигается, он парализован, но все равно он вслед какой-то красивой девушке посмотрит. Вроде бы, ну куда ему уже? А он продолжает не верить в то, что все почти закончилось. Это отголосок его внутреннего ощущения, что он будет жить вечно. Внутри человека заложена уверенность, что его существование не связано с телом. Он, конечно, заблуждается. Смерть — это принципиальная вещь для жизни. Ведь только после смерти будут разбираться, что он из себя представлял, как себя вел и прочее.

— Вы часто бываете в России. Ваш облик религиозного еврея не может не привлекать внимание на улицах, в метро. Не страшно?

— Я вам скажу, что есть большая разница между Израилем и Россией. Здесь люди совершенно спокойно реагируют на мой внешний облик. Их он совершенно не интересует и не смущает. В Израиле совершенно по-другому. У меня был такой случай: моя старшая дочка нашла в Тель-Авиве некоего человека, который продвигает в Израиле художников. Она ему позвонила, он посмотрел мои работы в Интернете и пригласил нас приехать. А он — такой приятный интеллигентный человек лет пятидесяти, как потом выяснилось, гомосексуалист. И вот мы приходим к нему в галерею, он на нас смотрит. И у него такое выражение лица становится... Мне кажется, так реагировали евреи, когда открывали дверь и видели на пороге фашистов. Человек обалдел! Но он очень корректно себя вел, посмотрел мои картины. А потом не выдержал и сказал: «Разве вы не понимаете, что Тель-Авив — это светский город?!» Как будто Москва, Рим, Париж — не светские города.

— А откуда такой антагонизм?

— В израильской прессе идет постоянная пропаганда против религиозных евреев. Местные евреи даже не понимают, что мы такое, чем мы живем. Там люди воспитаны на ненависти к религиозным. Религиозным, правда, это совершенно не мешает.

— А чем для вас является Израиль?

— Я там живу. У меня там семья. Для нас это, прежде всего, одно из мест, в котором существует большая религиозная община. Это создает определенное духовное качество жизни. Альтернативой являются только США, там тоже большая община. Ну, и кроме того важно, конечно, что это находится в Эрец Исраэль. Именно Эрец Исраэль, а не Израиль.

Беседовала Алина Ребель