Режиссер-документалист Виталий Манский, знаменитый и успешный, все никак не может превратиться в «живого классика» — то бишь в скучающего мэтра, у которого все позади. Мэтром он, конечно, уже стал, но пока остался живым без кавычек. Иначе зачем бы ему колесить по городам и весям (вот только недавно вернулся из растянутого на несколько месяцев вояжа по России, снимая там свой новый фильм), по жаре и холоду?

Он трудоголик и перфекционист, умеющий добиваться результата любым путем – скажем, чтобы снять фильм о Кубе, «Родина или смерть», как-то сумел добраться до самого Рауля Кастро, родного брата кубинского диктатора. Манский происходит из Львова, «поставщика» московских знаменитостей, писателей, кинокритиков, художников и поэтов.

- Ну да, я родом из «детства», если считать прекраснейший Львов такой колыбелью для многих московских талантов, которых я, кстати, знавал еще в отроческие годы…

- Видимо, вы там все собирались на Площади Рынка, где и в советские времена были очаровательные кафе, в которых подавали сваренный в турке кофе?

- Нет, самый потрясающий кофе был как раз на Армянской улице, где мы все и обретались… С тех пор я кофе не пью, вот уже лет двадцать: видимо, весь запас кофе, отпущенный мне на всю жизнь, выпил тогда.

- Значит, Львов у вас ассоциируется с кофе…У меня отчасти тоже – я дважды там была, и запах кофе отовсюду разносится, его умеют там варить… Кроме того, во Львове ощущается такая…полиэтничность, что ли…

- Да, я вот тоже – этническая химера, смесь кровей, польско-русско-еврейских: во Львове это часто встречается.

- Мне интересно, кем вы себя ощущаете больше – евреем, поляком, русским? Что больше отзывается?

- Ну, это трудно определить все же... Единственно могу вам сказать такую вещь: у меня много друзей-евреев, и я даже пытался ходить в синагогу, но как-то все же не проникся до конца. Видимо, сказывается это брожение кровей: непонятно, куда тебя тянет. Одно время я всерьез этим занимался: не как специалист-религиовед, конечно, но все же. Насквозь прочитал оба Завета, много думал над этим, не то чтобы даже прочел просто, а именно что работал над священными книгами…

- И?

- И не взял бы на себя ответственность высказываться на эту тему, нет, не взял бы. Слишком обязывает – надеюсь, вы меня поймете…

- Вы уже взяли на себя ответственность, снимая фильмы. Откуда вы знаете, откуда берется ваш источник вдохновения?

- Ну, понимаете, у меня такой…социальный, что ли, взгляд на вещи: я же документалист все-таки.

- Гм… Между документальным и игровым я, например, больших различий не вижу. И то, и другое – о жизни и смерти, и то, и другое, если это не халтура какая-нибудь или подделка, повествуют об онтологических вещах, не так ли?

- Вот это похоже на правду: чем дальше живешь, тем больше входишь в конфликт между бытовым, привычным и …

- Сакральным?

- Ну, скажем так.

- А этот конфликт ваш, он не похож на конфликт «поэзии» и ужаса жизни? В том смысле, что «после Освенцима поэзия невозможна»?

- Да это высказывание точно отражает какие-то вещи, глубинные… У меня это было связано еще и с моей личной генетической памятью: отраженно, косвенно, и тем не менее. Когда я был в Освенциме, то среди чемоданов, с которыми жертвы туда приезжали, не зная, что их ждет, вдруг увидел чемодан с фамилией, похожей на фамилию моего отца – Зингель. Возможно, в этот момент и произошло то, о чем вы говорите: такой мгновенный укол исторической памяти, вихрь ассоциаций, соединение несоединимого. Обычных чемоданов, человеческих вещей, «туристических принадлежностей» – и того, что за этим стоит.

- Чемоданы как документ, свидетельство, факт? То, с чем вы имеете дело всю свою сознательную жизнь?

- Да, и поэтому могу с уверенностью сказать, что эти условные «чемоданы», эти артефакты, как и все документальное кино – гораздо выразительнее и в конечном итоге правдивее любого придуманного сюжета.

- Не могу поверить, что вы с детства мечтали быть документалистом: все мечтают быть режиссерами игрового кино…

- Разумеется, мечтал и я. Но потом понял, что игровое мне менее интересно: тем, что заранее сконструировано. Я же, имея дело с живым персонажем, не актером, никогда не знаю, что он выкинет: это как продолжающаяся, развивающаяся жизнь, уходящая в бесконечность. В ту самую «метафизику», о которой вы так любите поговорить. Когда не видно границ видимого – извините за тавтологию.

- Документалисты тоже конструируют реальность.

- Да, но на монтажном столе, а не во время съемки. А это нечто другое все-таки. Я сейчас приехал со съемок – мы одолели около 20 тысяч километров, сняли 23 сюжета – то есть, считай, 23 фильма, которые потом войдут в такую сагу документальную, чего только ни видели: и всякий раз я не знал, чем дело кончится и куда вырулит сюжет.

- Приведите пример.

- Ловили вместе с хантами рыбу – там у них сложная такая технология ловли рыбы; и вот ждали-ждали, они невод закинули, в надежде на большой улов, вытащили его..

- И?

- И на дне невода, сети этой, с десяток дохлых рыбешек… Страшное разочарование, о котором никто не знал, не мог предвидеть – и я в том числе. В этот момент ты вместе с ними переживаешь, живешь их страстями. Это есть главная «фишка» документального кино.

- Когда образ рождается поневоле?

- Точно так.

- А за монтажным столом ощущаешь себя «демиургом», которому все подвластно?

- Да, идешь и идешь вперед мощными такими шагами, не останавливаясь, куда-то вглубь…

- Смыслов?

-Пожалуй. Пожалуй, так и есть.

- У вас есть какие-то приемы, провокации – чтобы добиться нужного результата?

- Некоторые документалисты так делают: возьмут и подпоят героя, чтобы вытащить из него нужное. Лично я так никогда не поступал… Но даже если подпоишь, никогда не знаешь, как он себя поведет – начнет буянить? Или возьмет и заснет? Это и есть непредсказуемость жизни. А в игровом кино я всегда знаю, чем дело кончится, вижу, куда идет сюжет, что случится в каждый следующий момент. И мне сразу становится скучно…

- А процесс съемок документального кино забирает энергию или наоборот – подпитываешься ею?

- Знаете, я как вампир – подпитываюсь кровью, жизнью своих персонажей. Снимая свой последний фильм, я прожил 25 жизней за три месяца: ровно столько у меня было персонажей.

- О чем этот фильм будет – ну, если вкратце?

- О нашей страшной и прекрасной жизни, о жизни простых о людей, которые буквально подвиг совершают, проживая эту сложную, безбытную почти, не очень богатую жизнь… Причем края-то богатые: ведь мои герои живут вдоль трубопроводов, по которым из России в Европу качают нефть и газ. А это — больше семидесяти процентов бюджета страны…

- Которые мимо них проходят, текут в Москву? А эти люди живут в нищете?

- Ну живут, как живут…При этом многие из них рассказывали мне, как они счастливы…

- В Канне как-то была показана картина, снятая в самом бедном районе мира, в Афганистане. Так вот, это была самая оптимистичная картина конкурса: другие, сделанные благополучными европейцами, были просто безысходны, повествовали о гуманитарной катастрофе.

- Понятно, что счастье или там несчастье не зависит впрямую от благополучия чисто внешнего… И все же: не устаю поражаться…

- Мне кажется, у всех своя мера счастья-несчастья, а также – ответственности, долга и прочего. Думаю, работать документалистом, снимая в условиях, максимально приближенных к «боевым», — тоже дело непростое.

- Вы знаете, это звучит, наверно, странно, но мне работается легко. У меня это просто как дыхание. Я всегда поражался, когда узнавал, что кто-то снимает свой фильм по восемь лет, по пять… Это же невозможно! Все выдохнется, интерес пропадет… У меня, возможно, сильная энергетика: мне все это просто. Я все быстро делаю.

- Технологии высокие?

- У меня проблема не в том, чтобы поспевать за технологиями, а в том, что технологии за мной не поспевают.

- У нас всегда было – на слуху, по крайней мере, — три знаменитых документалиста: вы, Косаковский и Лозница. Ну еще Дворцевой… Так вот, почему-то и Дворцевой, и Лозница теперь подались в игровое кино, вы как это расцениваете?

- Дело в том, что Сережа Лозница, видимо, — этнический игровик, я бы так сказал. А вот Дворцевой, несмотря на то, что подался в постановочное кино, все же документалист по своей природе. Как и Голдовская, Герц Франк, Расторгуев. А это все разные дарования. Я всегда думал, что Косаковский – тоже документалист по своей природе, но тут побывал на Краковском фестивале, где показали фильм о съемках – как Косаковский снимал свои «Антиподы». Так вот, я был просто поражен: как выяснилось, у него в голове все расчислено: поди туда, остановись, делай то и это…

- У вас на площадке больше свободы?

- Ну я же говорил уже об этом: надо дать самой жизни расцвести, она сама поведет туда, куда нужно. Момент шока, как эти дохлые рыбки на дне сети, это и есть момент истины. Так я думаю.. Даже плохая документальная картина может тронуть: в отличие от плохой игровой, где видна искусственность.

- Если так строго судить, искусственность видна и в хорошей: если это не шедевр всех времен и народов.

- Потому что документальное кино имитирует жизнь процентов на 70, а игровое на все сто.

Виталий МАНСКИЙ родился в 1963 году во Львове. Дебютировал в кинематографе в 1989 году, с тех пор снял более 30 фильмов. Обладатель более 50 премий и призов в России и за рубежом, среди которых: «Серебряный голубь» Лейпцигского фестиваля, Приз за режиссуру на фестивале в Локарно, премия «Лавр», Национальная Премия кинопрессы «Белый слон» и др. Занимается популяризацией документального кино на телевидении. Основные фильмы: «Тело Ленина» (1991), «Частные хроники. Монолог» (1999), «Путин. Высокосный год» (2001), «Анатомия ТАТУ» (2003), «Девственность» (2008), «Родина или смерть» (2011).

Беседовала Диляра Тасбулатова