На столе на черной бархатной подставке россыпь бриллиантов разной огранки и размера. На двадцать первом этаже Алмазной биржи Израиля много света. Камни «играют». «Идите сюда. Здесь покрупнее», — зовет меня к другому краю стола Авраам Трауб, президент Израильской ассоциации производителей алмазов, почетный председатель финансового комитета Алмазной биржи. Трауб улыбается так, будто еще пять минут назад при входе в здание меня не обыскивали, не фотографировали и не снимали отпечатки пальцев…

На двери в его кабинет — табличка: «Авраам (Буми) Трауб». Буми — кличка для друзей. В кабинете тоже бриллианты — целая куча бриллиантов. Но в сейфе. Авраам Трауб — крупный мужчина с выдающимся носом. Его глазам не сидится спокойно за стеклами очков — они в постоянном поиске красоты.

В этот офис Трауб вошел 15 января 1991 года. Он так и говорит — «вошел», он родом из Украины, и в его речи — нюансы из русского, украинского и иврита. А «нюансы» — его любимое словечко.

По ночам Трауб мало спит. «А кто спит?» — спрашивает он так, будто сейчас совсем не время спать. И я прихожу к выводу, что спать ему не дает какой-нибудь бриллиантовый кризис.

— Как ведут себя бриллианты во время финансовых кризисов? Являются ли они твердой валютой? — спрашиваю я.

Фразы «поведение бриллиантов» и «твердая валюта» взяты из сводок о торгах на мировых бриллиантовых биржах, прочитанных накануне.

— А я вернусь к истории, — предупреждает меня он, и я жду экскурса в историю развития алмазно-бриллиантового рынка, но Трауб говорит об истории своей семьи. Говорит скупо, потому что «слишком больно трогать этот вопрос». Его родители были в Освенциме. И даже там бриллианты помогали спасти жизнь.

— Помогали кого-нибудь отмазать, — он тут же извиняется за свой уличный жаргон, а я про себя усмехаюсь — он так давно уехал из Союза, что не успел познакомиться с нашим настоящим уличным жаргоном. — Но я не смогу говорить о своей семье – больно, — добавляет он.

— Правда, что бриллиант кому-то из родителей спас жизнь?

— Перед тем как отправлять в гетто, у каждой семьи забирали все что было — золото, серебро, бриллианты. У кого они были, тот мог спастись, но не всегда. Правда, что бриллиант спас жизнь не одному, не двум и не трем… Бриллианты — не случайно еврейский бизнес. Когда нас начинали прижимать, мы могли переложить свой бизнес в карман и уехать в другую страну.

— Почему вы начали заниматься камнями?

— Жизнь. Случайность. Мой отец работал шофером, он с детства мечтал стать шофером и ездить в белых перчатках. Его хотели назначить завскладом, но он отказался. Я хотел быть музыкантом, но семья не разрешила. Когда мы переехали в Израиль в 73-м, я хотел работать на стройке, мне было все равно — лишь бы заработать. Я прошел через бюро трудоустройства и начал как ученик огранщика. В 82-м году меня впервые избрали членом правления, а я только две недели учил язык. Весь мой иврит — с улицы. А в 84-м меня избрали президентом.

— И вы по-прежнему умеете гранить?

— Когда я впервые увидел камушек (в 71-м году в советском ювелирном магазине) я улыбнулся сам себе. И по сей день я не могу объяснить, что я чувствую, когда смотрю на камень. И так же я вижу цену. Не знаю, откуда это, но, глядя на камень, я сразу вижу его цену.

— Вы разговариваете с камнями?

— Да. Я действительно отношусь к камням с чувством. Я могу разозлиться, если кто-то бросит камень. Как я могу бросить хлеб? Кто-то очень много работал, чтобы сделать хлеб. Так же и в камень кто-то вложил очень много работы.

— Вы с легкой душой продаете камни?

— Я не имею права не продать — я никогда не знаю, чей этот камень. Но я радуюсь, что он прошел через мои руки. У меня получалась очень красивая огранка, только благодаря этому я пошел дальше. Когда на рынке спад, плохую работу, хоть и дешево, никто не хочет. За хорошую будут торговаться, но купить ее хотят. Если что-то не так, если в камне дефект от природы, я не могу его продать.

— Каким должен быть камень, чтобы в него можно было вложить деньги в нестабильные времена, а в случае чего без труда продать?

— Вы затронули тот нюанс, над которым я сейчас лично работаю. Раньше у нас не было такой надобности — продавать непрофессионалу, частному лицу. Мы работаем — профессионал с профессионалом. Если лично я кому-то продаю бриллианты, то только друзьям и знакомым... Разница между бриллиантами и золотом — на золото есть мировая цена, но если держать его де-факто на миллион долларов, то ой-ой-ой сколько сейфов для этого понадобится. А я могу взять один камушек и положить его в карман. То, что бриллиантовым бизнесом занялись евреи, случайностью не является, я вам говорил. Это звучит, как шутка, но я это на полном серьезе говорю... Я не верю в деньги сегодня. Они — самое плохое вложение.

— Сегодня у вас много покупателей из России?

— Люди, которые раньше покупали подарки за миллион долларов, сейчас покупают на меньшую сумму, но все равно покупают. Это не всегда зависит от возможностей человека — влияет общая атмосфера. Скажем так: если богатый стал нищим, он все равно еще очень богат по сравнению с нищим. Правда?

— Позвольте мне перейти к неприятным вопросам. За что вы сидели в тюрьме?Я читала, что вас арестовали за незаконный вывоз бриллиантов из России...

— Я был задержан, но я не был осужден, не был допрошен. Просто мою голову продали. Буми — человек популярный, его политики знают и уважают. Потом мне предлагали подать в суд на Интерпол, меня задержали незаконно в Будапеште. Я ни у кого ничего не взял. И до сих пор я каждый месяц получаю бриллианты из России — от государства, не от частных лиц. Вы можете мне не верить, но я ни на кого даже не злился, просто благодарил Б-га, что если мне положено пройти определенное испытание, то пусть оно будет таким. Я уже через две недели мог выйти, но чистым только на восемьдесят процентов, не на все сто. А я имя семьи никогда не испачкаю, это для меня самое главное, я остался на семь месяцев, и сейчас вопрос закрыт.

— Но в чем причина ареста, я так и не поняла.

— Я договорился с De Beers, что надо открывать точку в Чехии или Венгрии. Я поехал туда, потом в Стамбул, чтобы сделать заказ. Но чтобы все официально проплатить, мне надо было вернуться в банк. Из самолета я всегда выходил первым, всегда без багажа. Меня отвели в сторону. Я не понимаю, что у меня спрашивают. Судья дал мне переводчика с венгерского на иврит, но та оказалась палестинкой. Она начала мне объяснять, я не мог понять, в чем дело. Спрашиваю: «Интерпол — это только в Венгрии или что-то всемирное?» Она отвечает: «С вашим резюме, господин Трауб, только такие вопросы задавать». Я говорю: «Давайте посмотрим, в каких странах я был за последние полтора месяца. В семи. Нигде меня не остановили. Только в Венгрии». Я был уверен, что к утру недоразумение прояснится и даже сказал сыну по телефону, что утром буду, тут задержка с банком, и попросил маме ничего не говорить. Но семь месяцев…

— В тюрьме?

— Ну а где?

— Это была одиночная камера?

— Они хотели поместить меня в одиночную, но я сказал: «Люди мне не мешают». За это люди в камере меня зауважали. Я поменял двадцать четыре койки, был рядом с разными убийцами. Потом попал в больницу, и судья навестила меня там — она меня жалела.

— Вы заболели?

— Вы хотите, чтобы я ответил правду? Я не был болен, но в больнице быть лучше, чем в камере.

— Вы рассказывали своим сокамерникам про бриллианты?

— Нет, но два раза меня вычислили. Я ответил: «Мне уже говорили, что я на него похож».

— На кого?

— На себя. В одной камере был цыган порезанный, в другой — летчик, которого примерно как меня задержали. Потом выяснилось, что меня за вожака там принимали. Камера маленькая — четырнадцать метров, людей много. И когда у меня был день рождения, я попросил офицера позволить мне позвонить сыну и поговорить хотя бы одну минуту. «Я не за себя прошу, за сына». Мне не разрешили. И один человек из камеры мне тазик с водой налил, протянул и сказал: «В кармане у себя посмотри. Я человек не богатый, я бедный. У меня ничего нет, только часы "Ролекс" (не настоящие, за два доллара). Но это все, что у меня есть. Я вижу, какой ты разбитый, из-за того, что сыну не дали позвонить. Я тебя уважаю. Я не могу тебе дать часы из рук в руки, в тюрьме это наказывается, подумают, что я тебя подкупаю. Поэтому положил в твой карман». Он сделал мне пирожное, и, конечно, я был тронут. В прошлый свой день рождения я был в Лондоне на конгрессе. Все встали, чтобы поздравить меня. Один человек из De Beers пригласил меня поужинать в Британском национальном музее. И там поднялся один человек, англичанин, не буду его называть, хозяин всех алмазов и сказал: «Я хочу поздравить этого человека, не потому что он сделал это и то, а просто потому, что у него сегодня день рождения. Это — мой друг Авраам Трауб». Это было очень приятно. А у людей много хороших черт, но много зависти. «Буми! Мы с этим человеком столько работаем, а он о нас никогда и не вспоминал!» Это я к чему? Год назад все, кто сидели в зале, были уверены, что только Б-г выше меня. И вот я сижу — ноги в тазике, в камере четырнадцать метров и мне дарят «Ролекс» за два доллара… И еще одно могу сказать. Там в одной из камер сидел человек, которого даже офицеры боялись. Он мне сказал: «Я 30 лет по тюрьмам. Но я в жизни не встречал такого человека, как ты. Обычно все нагибаются. А ты не нагнулся».

— А пытались нагнуть?

— Вы спрашиваете? Я не для этого рос, я в еврейской семье был воспитан. Обычно такие люди, как я, боятся тюрьмы. Меня вызвал начальник тюрьмы:
— Как к вам относятся в камере?
— Корректно.
Потом приезжали туда интервью у меня брать, спросили:
— Может, хотите, чтобы мы вам попросили отдельную комнату?
— Нет.
Не меня уважали, а воспитание, данное мне родителями. Я никогда не нагибался и никого не нагибал. Я пройду по коридору и что, уборщицу не пропущу вперед себя? Разве она не женщина? Я приду к Шимону Пересу и буду говорить с ним точно так же, как я говорю с ней. Мы — только люди. Я не верю во все эти понты, великий-шмеликий. Нельзя так даже думать. Велик только Б-г. Его я боюсь. Веди себя, как человек, и все.

— То, что вы видели на своем пути, отразилось на вашей огранке?

— Я там рассортировал дешевый товар, — он показывает рукой за стенку, — на нем можно намного больше заработать. Но я не умею продавать такой товар. Он в моих глаза — не бриллиант. А от семьи я унаследовал то, что при любых обстоятельствах нужно оставаться человеком. Оставайся человеком и не продавай свою душу. Я, Авраам Трауб, был в советском садике, в школе, в музыкальной школе, в советской армии и в университете. И я никогда не менял имя — не был ни Борей, ни кем-то рядом. Всегда — Авраамом Траубом... Хотите меня обидеть? Обманите так, чтобы я об этом узнал. И, да, есть этого отпечаток на моей огранке... Когда в 92-м году я привел своих родителей к президенту Израиля... мне трудно вам передать... Для людей, которые в Освенциме думали, что... все кончено… Для меня это очень важно... Но я начинаю волноваться... И всегда — не дай мне Б-г опозорить родителей...

Беседовала Марина Ахмедова