Георгий Мирский — известный российский политолог, главный научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН, доктор исторических наук. Георгий Ильич — не только высочайший профессионал в своей области, но еще и образованнейший и мудрый человек, человек-эпоха. Jewish.ru решил побеседовать с Георгием Мирским и узнать, как жилось ему в минувшем XX веке.

— Георгий Ильич, расскажите, пожалуйста, о себе.

— Я родился в Москве в 1926 году. Отец мой родом из Вильнюса, после революции жил в Москве, умер он в 1940 году. Вся его семья осталась в Вильнюсе, а осенью 1941 года, как известно, все еврейское население города было уничтожено. Началась война, и я с 15 лет пошел работать. Работал грузчиком, санитаром в госпитале, потом три года обходчиком тепловых сетей в Мосэнерго, а затем два года шофером грузовика.

— Сталкивались ли вы с антисемитизмом в военные годы?

— Нет, никогда не сталкивался. Может быть, когда-то что-то было, но это было на таком мелком уровне, что у меня это вылетело из памяти.

— Война, как мне кажется, меняет мировосприятие, особенно в юные годы. Изменила ли Великая Отечественная ваше мировоззрение?

— Она повлияла только в одном смысле: когда я работал санитаром в московском госпитале и разговаривал с ранеными, рассказывавшими мне, что такое война на самом деле, я понял, насколько лжива эта власть. Это было первое, что меня оттолкнуло. До этого я был обыкновенным пионером. Я понимал, что во время войны все врут, но чтобы такое было чудовищное вранье, и такие потери, и такое отношение к людям, и так бестолку гнали людей на смерть! Вот когда я все это понял, это стало началом моего отвращения от советской власти. А потом я увидел, что нет в народе того энтузиазма, который изображала пропаганда. При мне сварщик отборным русским матом крыл Сталина в присутствии других рабочих, и никто не возражал, так как все они в прошлом были крестьянами, при Сталине потерявшими все — Сталин уничтожил крестьянство. Я понял, что простой народ терпеть не может эту власть: за всю войну я не встретил ни одного рабочего, который бы сказал о ней хоть одно хорошее слово. Так что в 20 лет я уже знал, что такое советская власть.

— Почему вы решили стать востоковедом?

— Когда я работал в Мосэнерго, увидел производство, был среди рабочих и мастеров, и на меня это все произвело такое тяжелое впечатление, что я решил выбрать профессию, как можно более далекую от материального производства. Я хотел поступить в МГИМО, который только что открылся, или на истфак в МГУ, но у меня была серебряная медаль, а не золотая, и меня туда не взяли. Последние два года из своего пятилетнего трудового стажа я учился в вечерней школе рабочей молодежи. Там я сидел за одной партой с парнем, чья девушка училась в Институте востоковедения. Она мне и рассказала о его существовании. Она училась на персидском отделении, но советовала мне поступать на арабское. И по ее совету я так и сделал. Так что это чистая случайность. Мне было легко учиться. Видимо, у меня от природы есть лингвистические способности, я и сейчас читаю на 10 языках.

— Как вы восприняли смерть Сталина и последовавший XX съезд? Почувствовали ли вы в жизни резкие перемены?

— В своей личной жизни я ничего не почувствовал. В то время я учился в аспирантуре. Другое дело, что потом были случаи. Лев Абрамович Леонтьев, главный редактор журнала «Новое время», в котором я тогда работал, вернулся со съезда и с ужасом пересказал, что Хрущев говорил о Сталине. Я в этот вечер вел семинар в Замоскворецком райкоме. Я, конечно, ничего этого в своей лекции не упоминал, но когда меня стали спрашивать, почему в «Правде» вышла статья о Беле Куне, венгерском коммунисте, в которой его называли известным революционером, а мы знаем, что он был расстрелян, я под свежим впечатлением сболтнул, что мы еще узнаем имена многих людей, честных коммунистов, павших жертвами сталинского террора. Я произнес слова «сталинский террор». На следующий же день меня вызвали в горком партии. На меня было написано 20 «телег», и спасло меня от исключения из партии только то, что через два дня была дана команда читать доклад Хрущева по учреждениям. Человек в горкоме мне сказал, что, если бы не это, я бы положил на стол партбилет, понимаете? И было много других случаев, когда я что-то не то скажу, приходят на меня «телеги». Я ведь был лектором-международником общества «Знание», занимавшегося распространением политических и научных знаний, читал лекции о международном положении, исколесил всю страну вдоль и поперек. Какое-то время меня не посылали на лекции (после того, как скажу что-нибудь не то), но поскольку у меня, как у лектора, была хорошая репутация, потом все проходило.

— Как складывалась ваша карьера потом?

— В 1955 году я защитил кандидатскую диссертацию по новейшей истории Ирака. Два года проработал в журнале «Новое время», а затем перешел в Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук, где стал младшим научным сотрудником. К 1982 году стал заведующим отделом экономики и политики развивающихся стран. В том же 1982 году у нас в институте был большой скандал: арестовали двух ребят по обвинению в издании каких-то антикоммунистических журналов, потом их отпустили. Один был аспирантом в моем секторе. В общем, это была большая история, директор института умер от разрыва сердца. Я подал заявление об уходе с поста заведующего, с тех пор работаю там же главным научным сотрудником. В то же самое время я преподавал в МГИМО, читал курс по истории Востока, а начиная с 1991 года в течение девяти лет работал в Штатах: в Институте мира, в Американском университете в Вашингтоне (округ Колумбия), в Нью-Йоркском и Принстонском университетах, в Университете Хофстра (штат Нью Йорк). В 1992 году я получил премию Фонда Макартуров, выбрал очень удачную тему — национальные и этнические проблемы в бывшем Советском союзе — и написал книгу On Ruins of Empire («На руинах империи»), которая вышла в 1997 году в Америке, естественно, на английском. Нет нужды говорить, что все эти девять лет я преподавал вовсе не Ближний Восток, а Россию. Меня буквально нарасхват таскали туда и сюда, я ездил по всей стране, побывал в 23 штатах, читал лекции в Гарварде, Колумбийском университете и т.д. Последние 11 лет вновь работаю в России, в том же институте и преподаю в Высшей школе экономики на факультете мировой экономики и политики, читаю курс «Ислам, исламизм, международный терроризм и ближневосточные конфликты». Параллельно много писал, выступал.

— Вы признанный авторитет по Ближнему Востоку, исламскому фундаментализму, арабо-израильскому конфликту, часто даете комментарии различным СМИ. В то же время ваша позиция касательно Ближнего Востока часто не соответствует официальной позиции России. Были ли случаи давления на вас со стороны государства?

— Не часто, а никогда моя позиция не совпадает с официальной позицией России. Сейчас, когда директор института просит меня написать записку, а он контактирует с людьми из администрации президента и с министерством, я пишу абсолютно свободно то, что считаю нужным. Никогда в постсоветский период не было случая, чтобы кто-то на меня оказывал давление. В худшем случае меня не приглашают на какие-то мероприятия. Но я продолжаю писать, выступать на телевидении. А до перестройки я писал то, что нужно. Как, будучи сотрудником Академии наук, я мог писать что-то, что бы шло вразрез с позицией партии?

Другое дело, что, поскольку я занимался Востоком, мне было легче писать то, что я думаю, так как Маркс, Энгельс и Ленин оставили несравненно меньше цитат по проблемам Востока, нежели по проблемам Запада. Люди, занимавшиеся Европой и Америкой, вынуждены были врать каждый день и круглый год, а мне не нужно было этого делать, так как я писал о таких экзотических вещах, как военный переворот в Египте или гражданская война в Индонезии, или, к примеру, освобождение Африки. Тут я мог позволить себе такую степень свободы, которую не мог позволить себе ни один западник. Но и то, когда я в 1967 году защитил диссертацию о роли военных в третьем мире и написал книгу о роли политиков в странах Азии, Африки и Латинской Америки, то Главлит держал ее полгода. Если бы не вмешательство одного человека из ЦК, с которым у меня лично были хорошие отношения и не его личное поручительство, они бы держали ее неизвестно до какого времени. И когда наконец книгу вернули редактору, поставив штамп «разрешено», она вся была исчеркана красным, хотя абсолютно ничего, что могло бы быть истолковано как противоречащее официальной политике, в ней не было. Но, как мне потом объясняли мои коллеги из Америки и Англии, сам по себе стиль, сама смелость изложения и отсутствие монотонной ортодоксальности, несомненно, главлитовскому цензору не могли понравится.

И хотя все вроде бы было со мной благополучно — я был членом партии — все равно цензор что-то почувствовал. Поэтому единственное, в чем я чувствовал ущемление со стороны власти — то, что меня не пускали в капиталистические страны. Я бывал в Варшаве, Восточном Берлине, Праге и Будапеште, но до перестройки я не мог поехать ни в арабские страны, хотя всю жизнь ими занимался и изучил арабский язык, ни в Англию, Францию, Америку.

— Почему вас не пускали за рубеж, других ведь пускали? Это было связано с вашим происхождением?

— Нет. По паспорту я русский. Моя мать была русской, но по паспорту значилась немкой, т.к. ее отец был латышом, и в те далекие послереволюционные времена она, ее мать и сестры были записаны немцами. В 41-м году всех немцев высылали из Москвы, мою бабушку и маминых сестер выслали в Казахстан, где они вскоре же умерли. Мою мать тоже должны были выслать, но поскольку мой отец умер в 40-м году, и в 41-м моя мать вышла замуж за офицера запаса и члена партии, он за нее поручился в милиции, и ее не тронули, поэтому и я остался в Москве. Так вот, во время войны мне исполнилось 16 лет, и моя мать больше всего боялась, что меня, как и ее, могут записать немцем. Поэтому в разгар войны она сумела где-то достать шоколадку и дать ее женщине в загсе, и та записала меня русским. Конечно, кому нужно было, знали, что у меня отец еврей, а мать немка, но это совершенно не мешало КГБ пригласить меня на работу после окончания института. Потом, правда, они от меня отказались.

— Почему?

— О причине я узнал впоследствии. Дело в том, что еще будучи юношей, я был в одной компании, с парнем, брат которого сидел в ГУЛАГе и очень много рассказывал. Кто-то настучал и стало известно, что я вхож в компанию, где ведутся антисоветские разговоры. На меня было заведено досье, которое в течение моей жизни, как вы понимаете, только увеличилось. Так что за границу меня не пускали именно из-за этого. У меня не было никаких связей ни с диссидентами, ни с иностранцами, но был, как сказал один мой высокопоставленный знакомый, длинный язык. А уже при Горбачеве с меня все сняли, и человек, который отвечал в нашем институте за безопасность, сказал мне: «Все, я тебя поздравляю, отправляйся в первую поездку». Я поехал в Аргентину, а потом уже объездил весь мир.

— С 1991 года на протяжении девяти лет вы преподавали в лучших университетах США, много бывали за рубежом. Наверное, у вас была возможность там остаться. Почему вы этого не сделали?

— Да, меня даже хотели сделать заведующим кафедрой в Университете Майами, и в Израиле друзья предлагали взять работать на кафедру. Я бывал там, читал лекции в Еврейском университете. Так что, конечно, у меня были возможности. Но, нет, это было уже слишком поздно, мне было больше 60 лет, у меня здесь оставались дети, вся родня. Если бы это было пораньше... Хорошо было в Америке, я прекрасно ладил с американцами, любил Америку и чувствовал себя там, как рыба в воде. Да и ко мне отношение было идеальное. В России у меня сложилась репутация американофила, а я этого совершенно и не скрываю. Из-за этого на меня смотрят косо, сейчас ведь антиамериканизм у нас очень распространен, а я всегда открыто говорю все, что думаю, поэтому и нахожусь в меньшинстве в компании моих коллег. Я и в статьях доказывал, что Америка нам партнер, и никакой не враг, что худшим вариантом для Америки было бы ослабление и распад Советского Союза, так как тогда обнищавший народ выбрал бы фашистов, а ядерная бомба все равно бы у нас оставалась, что может быть хуже? У нас сейчас есть много новоявленных «патриотов» — коммунистов, а я всегда говорю, что есть два типа людей, с которыми я принципиально не только не буду говорить, а просто отвернусь от них — нацисты и сталинисты. Как понимаете, это тоже не добавляет мне авторитета в глазах многих людей.

— Вы жили в трех эпохах. Нынешняя российская действительность — кардинально новая или же это откат к тому, что уже было в советскую эпоху?

— Ничего нового нет. Это возвращение ко всему архаичному, темному, к тому, что всегда было в русском менталитете и характере. Это возвращение к тому, что воспитывала и культивировала советская власть. Суд и вынесенный участницам группы Pussy Riot приговор — это большой выигрыш власти. То есть это поражение в международном плане: мы сели в большое дерьмо и не отмоемся многие годы, но внутри страны это большой успех власти, потому что это позволило поставить знак равенства между тремя понятиями: православная церковь, Россия и власть Путина. Вот эти три понятия отныне в глазах многих людей почти синонимы. Электорат Путина, который плевать хотел на то, почему эти девочки выступили в храме, знает теперь только одно: наносится удар по православной церкви, а это и есть Россия, значит, этот удар наносится с Запада. Кто нас защищает? Путин и его власть. Вот что надо было доказать.

Беседовала Надя Гутина