Евгений Марголит — киновед, причем из той редкой породы, любящей свой предмет так же страстно, как мало кто кого любит в принципе. В своем роде он уникум, редчайший экземпляр человеческой породы, «чокнутый профессор», как он сам о себе говорит. «Зато профессор, — смеется Женя, — раньше я был просто для всех "чокнутый"». Если бы не Перестройка, Марголита, эдакого Перельмана от киноведения, никто, возможно, и не узнал бы. Он был настолько переполнен знаниями и желанием с ними поделиться, что буквально сходил с ума: однако никогда не умел встраиваться в истеблишмент. Слишком оригинален, слишком экстравагантен, слишком талантлив...

Совсем недавно, буквально только что, вышла его толстенная книга, непарадная история советского кино со странным названием: «Живые и мертвое». Именно так: ЖИВЫЕ — то есть те, кто делал это самое кино в МЕРТВОЙ системе тоталитаризма и повсеместного насилия.

Между тем, среди этих «живых», создавших на пустом месте огромную культуру под названием «советское кино», евреи играли не последнюю роль. Вот об этом мы с Женей и поговорили.

— Женя, книга вышла, и книга блестящая, необычная, концептуальная. Думаю, это будет книга года — среди искусствоведческих штудий, я имею в виду.

— Спасибо, спасибо... Понимаешь, мне страшно захотелось понять, что же это было: эта эпоха, которая уже закончилась, и, таким образом, может быть рассмотрена как нечто завершенное. Мне захотелось понять, как же все-таки пробилась живая жизнь посреди мертвой геометрии.

— Более того: ты как будто восхищаешься не только этими людьми, от Эрмлера до Эйзенштейна, от Довженко до Донского, этими «строителями коммунизма»: сама эпоха, по сути, чудовищная, вроде бы и окрашивается как-то по-иному. В общем, твоими бы устами — да мед пить...

— Здесь все не так просто. Социальный результат — да, чудовищный, зато результат художественный оттого такой блистательный, что все эти советские режиссеры исходили из модели идеального мира, справедливого и прекрасного, эдакого Царства Б-жьего на земле.

— Как Бердяев говорил — «Истоки и смысл русского коммунизма»? Замена сакрального на социальное и превращение одного в другое?

— Именно! Пойми, для многих революция открывала широчайшие горизонты, о которых они и мечтать не смели в былые времена. И если человек был низок душой, то потом этот униженный и оскорбленный просто мстил, дорвавшись до власти. Если же был талантлив, то начинал реорганизовывать новую эту реальность, воссоздавать, как Б-г-творец, ее заново, с чистого листа. А это ведь страшно интересно! Скажем, те же евреи, после революции приехавшие в крупные культурные центры, Петербург и Москву, из местечек (да не одни только евреи, и другие тоже). Так вот, среди режиссуры двадцатых годов практически нет уроженцев имперских культурных центров — единицы, которых по пальцам сосчитать можно! То есть искусство кино, новое искусство создали «новые» люди — и, повторюсь, с чистого листа, безо всякой культурной оснастки и подготовки.

— Есть такое расхожее мнение: дескать, это плохо, за дело взялись «шариковы» — не суть важно, какой национальности... Ну ладно, швондеры... А ты полагаешь, что мы не знаем, из какого сора растут стихи?

— Не знаем, точно не знаем...

— Как ты думаешь, почему именно кино стало сферой приложения талантов необразованных людей, провинциалов, ставших мировыми классиками?

— Да тут все просто: евреи из местечка (исключения вроде Пастернака или Мандельштама редки) не слишком хорошо владели русским. К тому же не слишком вписывались в культурную среду. Но вот в кино и в джазе именно евреи, в недавнем прошлом «местечковые», дали жару — Цфасман, Утесов, Дунаевский... Ну, и в кино, где образность иная, там как раз эта еврейская «зажатость», стремящаяся к «разжатости», к космосу, получила свое блестящее воплощение. Ты помнишь, как великий русский актер Михаил Ульянов играл Тевье-молочника? И как — Егора Трубникова в «Председателе»?

— Разница, конечно, в исполнении была, чего уж там...

— ...в роли Тевье он не пришепетывал, не кривлялся, имелось же в виду, что Тевье на своем языке говорит, а не на исковерканном русском. Так вот: он воздевал руки к небу, делал жест «вдоль». В «Председателе» же, играя Трубникова, Ульянов все время делал широкий жест, как бы охватывая землю — «поперек»! Роль Тевье строится на другом ощущении пространства — только ввысь, к Б-гу, ибо в местечке земли было мало, а времени на «медитации» — хоть отбавляй. И вот, ты знаешь, ведь только в советском кино была эта оппозиция: разомкнутое-сомкнутое, свобода-несвобода.

— Такой как бы Дух скованный и Дух парящий?

— Ну да же! Да!

— Эйзенштейна, однако, не назовешь «тихим местечковым шорником», плохо владеющим русским... Он вообще на всех европейских языках говорил...

— Ну да, он был такой... высококультурный, в пространстве высокой культуры ощущал себя, как дома — потому и был идеалом для всех для них — особенно для Козинцева и Эрмлера, к примеру... Он и стал гуру для советских кинематографистов — эталонный режиссер, интеллектуал. Уникальная фигура, мировое имя...

— Ты как-то обмолвился, что антисемитская кампания как раз менее всего коснулась кинематографистов. Так ли это было в действительности?

— Ты будешь смеяться, но в этом свою положительную роль сыграл не кто иной, как Иван Пырьев.

— Что?! Он же был антисемит, к тому же хам трамвайный!

— А вот поди ж ты! В бытовой жизни он мог и сказать слово «жид», и прочее, но вот в приснопамятном 1949-м, когда у Сталина поехала крыша по поводу евреев, на «Мосфильме» собрали режиссеров, евреев по национальности. Сейчас, мол, приедет начальство высшее и будете каяться. Все сидели понурые, придумывали свои «покаянные» речи. Пырьев же вдруг как даст как по столу, да как заорет: «Жиды! Молчать! Ни слова покаяния! Вы ни в чем не виноваты!» Так и надо было. Не поддаваться на провокации, а он умен был и хитер, как лиса. Так и спас людей. От посадки, от безработицы. Не говоря уже о самом страшном. К нему все, чуть что, бегали жаловаться. Вон Гришка Александров таки сдал Дунаевского — когда на него серьезные поклепы были за его джаз... А Пырьев орал до последнего и Дунаевского не отдал: сказал, что без него «Кубанские казаки» не получатся.

— Вот тебе и «антисемит» Пырьев...

— Понимаешь, моя милая, я ведь для того и стараюсь, восстанавливать истину, а для меня истина — это, прежде всего, правдиво рассказать о живых личностях в их противоречивой полноте. И вот, знаешь, о чем я сейчас подумал: ведь во всех этих ребятах, Эрмлере, Вертове, Донском (а уж в Козинцеве и Эйзенштейне, гражданах мира, культурных людях, и подавно), не было ничего специфически еврейского... Пока они не прошли этот сталинский ад. Не знаю, может, Козинцев этого и сам не осознавал, но у его короля Лира были глаза Михоэлса... Вот как хочешь понимай: Ярвет играл Лира «с глазами Михоэлса». Не говоря уже об Олеге Дале, о котором Козинцев так и сказал, что у него глаза мальчика из Освенцима.

— Интересно, а как ты, историк кино и еврей, сам себя (прости за идиотское слово) идентифицируешь?

— Через язык: русский и украинский. Я ведь на Украине вырос.

— И только-то? Не веришь в зов крови?

— Вот моя еврейская мама, которая меня украинскому и выучила, к этому относится трепетно, очень серьезно. Я им свою книгу, собственно, и посвятил: родители у меня очень старенькие и опасались, что не дождутся выхода книги, страшно переживали. Ты не сочти за похвальбу, но они у меня праведники, настоящие праведники, чистейшей души люди — я так и в посвящении им написал.

— Глядя на тебя, охотно верю.

— Да перестань! Никакого сравнения.

— Не уходи от ответа: так как ты все же себя идентифицируешь?

— Понимаешь, идентичность — есть принадлежность к целому...

— ...а целое — разорвано. Об этом, кстати, фильм братьев Коэнов «Серьезный человек» — как маленький человек, современный Башмачкин, тихий еврей в Америке, не знающий своих корней, вдруг чувствует... такое как бы ветхозаветное наваждение, иначе не скажешь...

— Такое наваждение принадлежности к Целому, если уж так патетично выражаться, что мне не слишком свойственно, — это мои дети. Для меня дети и есть первейшее доказательство действительной реальности моего существования, а значит, и существования Б-га. Ведь не дал же Он мне пропасть зачем-то, продолжил мое существование в них. Я каждый день поражаюсь, как я, ботаник, с ума на кино съехавший, вот это вот чудо на свет произвел!

— Я так думаю, ты еще и через кино познаешь... ну, неловко так выражаться, и все же — свой космос?

— Ну да, хотя, конечно, звучит смешновато, да. Понимаешь, я, такой подслеповатый человек, испытывая обостренный интерес к миру, не могу же в него утыкаться... Неприлично...

— ?!

— Мне ВСЕ интересно, а я не вижу, я подслеповат. Не подойдешь же к другому человеку или там явлению непристойно близко. А вот в кино и в детей своих я могу уткнуться своим большим еврейским носом... Носом ботаника...