Алексей Учитель — один из наиболее интересных режиссеров «среднего поколения», ленинградец, сын знаменитого документалиста Ефима Учителя, ровесника минувшего века, запечатлевшего самые трагические моменты отечественной истории. Сам Алексей признается, что подружился с отцом и стал чувствовать себя с ним на равных, уже будучи взрослым человеком. В ранней юности он, возможно, не очень понимал, с кем имеет дело: Ефим Учитель создал целую эпопею о героической обороне Ленинграда, его имя вошло в учебники. Наследуя традиции своей семьи, Алексей Учитель начал как документалист и лишь в зрелом возрасте попробовал свои силы в игровом кино, постепенно, от фильма к фильму набирая силу. Такие картины, как «Космос как предчувствие», «Пленный», «Край», стали знаковыми для современного российского кинематографа. 

— Алексей, вот о чем я хотела вас спросить: вы ведь родом из известной ленинградской, петербургской семьи. Я разговаривала со многими детьми знаменитостей, и они порой жаловались на родителей, эгоистично затмевавших собою все и вся...

— Нет, что вы! Отец мой был скромнейшим человеком, очень мягким, ласковым, добрым. Мама тоже была интеллигентным человеком, работала редактором в издательстве, и, собственно, в семье именно она тон и задавала... У нее был замечательный вкус на все: мы на ней проверяли фильмы, книги, людей.

— Сын одного очень известного поэта как-то сказал мне, что атмосфера в его доме невольно располагала к развитию хорошего вкуса: когда в доме собираются умные люди, и ты слышишь их с детства, даже не понимая сути разговоров, вкус формируется сам по себе.

— Да, вы знаете, я не сноб, и родители не были снобами: мы, например, всю свою жизнь дружили с моей няней, долго общались с ней, даже когда она ушла от нас, замуж вышла. Для того чтобы дом был располагающим, теплым, чтобы детям в нем было хорошо, необязательно (смеется) чтобы каждый день в гости Пастернак приходил. Дом у нас был, что называется, открытый — проходной двор такой. Приходили и известные люди, конечно, но и родственники без конца приезжали, какие-то приятели оставались ночевать.

— Вы были совсем маленьким, когда началась антисемитская кампания, «дело врачей». Позже, когда вы подросли, отец вам ничего не рассказывал?

— Мне тогда два года было, так что, как вы понимаете, я бы ничего и не понял. Но потом — да, были такие разговоры у нас на кухне — но ведь время прошло, так что исчезла уже актуальность, было не так уже и страшно... И потом, отец же всю войну Блокаду снимал, он и в Берлине был в качестве фронтового оператора, так что избежал трагической участи, думаю, именно потому, что был нужен как оператор. Хотя и у него были сложности с властью: у меня до сих пор хранится документ — список замечаний Ленинградского обкома на 35 (!) страницах. Это, правда, было уже в пик застоя, в середине семидесятых. Что же касается в принципе его взаимоотношений с властью, то ему не то что бы везло, просто отец всегда делал фильмы не пропагандистского характера, где было легко отклониться от «линии партии», а через живого человека. Скажем, последний его фильм, об Ольге Берггольц; или «Велигодские мужики», где история страны ощущается косвенно, через конкретные судьбы. Его ближайшим другом был знаменитый Роман Кармен, документалист с мировым именем: вот его я помню. Помню, как они с отцом часто на кухне «заседали», все не могли наговориться всласть.

— Ощущаете ли вы влияние отца — так сказать, ментальное, духовное? Хотя вы уже человек другого времени, понятное дело.

— Ну, во-первых, это он мне посоветовал поступать именно на операторский, а не на режиссерский: сказал, что режиссуре всерьез не научат, а операторство — это дело конкретное. И я поступил во ВГИК на такой интересный факультет — авторов-операторов. Потом, когда я уже и ВГИК закончил, и свои первые фильмы снял, мы с ним были на том знаменитом «историческом» Пятом съезде Союза кинематографистов, вместе сидели.

— Эстафета поколений въяве?

— Что-то в этом роде...

— Ну, а идентификация по национальности — с этим как?

— Видите ли, я же полукровка: мама у меня русская с польскими, видимо, корнями... Так что... Я не отрицаю, что я еврей наполовину, не то что бы кричу об этом на каждом углу, но и отказываться от этого не собираюсь. Правда, когда мы были в Израиле — целый месяц там провели, каждый уголок обследовали — там я что-то такое почувствовал. Зов ли это крови? Сложно определить. Однако при звуках еврейской музыки слезы у меня таки наворачиваются... Не знаю, связано ли это конкретно с кровью, или с чистой эмоцией, когда слышишь что-то прекрасное... Отзываться в тебе же может и что-то совсем другое, связанное не с кровью, а с культурой, в которой вырос. Скажем, я на могиле Бунина вдруг почувствовал страшное волнение: когда мы снимали фильм про него, то, не сговариваясь, решили втроем поехать на его могилу в Париж: я, Галя Тюнина (она у нас жену Бунина играла) и Андрей Смирнов, который как раз играл самого Бунина. Простояли там часа полтора, наверно. Выпили, «поговорили» с Буниным, попросили у него прощения за, возможно, слишком вольную интерпретацию его жизни. И, вы знаете, не было ощущения такого «культурного притворства», фальши — скорее, наоборот: все было так естественно, будто пришел к близкому тебе человеку. Интересно, что это ощущение единства культуры иногда приводит к экзотическим проявлениям: когда мы снимали картину в Крыму, к нам на площадку пришли какие-то люди с томиком Бунина и попросили Андрея Смирнова... подписать его.

— Трогательно... Я так понимаю, еврейская музыка и русский писатель Бунин вам одинаково близки?

— Получается, что так.

— У советских евреев такое «раздвоение» личности наблюдается, да и не только у евреев. Скажем, когда я была в первый раз в Риме, меня трясло перманентно: вот так, въяве, видеть, как зарождалась европейская цивилизация — в этом есть даже что-то жуткое. Остановленное историческое Время. Инобытие.

— Ну да, я же говорю: нечто похожее я испытал на могиле Бунина. Вдруг он предстал передо мной как нечто подлинное, не литературный факт, не образ, а именно человек, с которым я странным манером в эту минуту связан.

— А где вы вообще находите своих персонажей: наблюдая за вами долгие уже годы, я вижу, что у вас все фильмы разные, на разные темы, и персонажи, соответственно, совершенно между собой не похожие. Вы не относитесь к тем режиссерам, которые снимают один и тот же фильм, упорно гнут свою линию...

— Мне интересны люди в критической ситуации: тот же Бунин — запутавшийся, со своими сложными семейными отношениями, в эмиграции, вдали от родины; или герой «Пленного», поставленный перед необходимостью убить человека, к которому успел искренне привязаться; или Игнат из фильма «Край», или Ольга Спесивцева, великая балерина, пережившая личный крах... Жанр фильма мне не так важен: главное — герой, и не в героическом смысле, а именно в том самом, экзистенциальном.

— А вам никогда не хотелось снять фильм на еврейскую тему: скажем, на извечный мотив «инобытия» — про тот же отъезд евреев из России?

— Вы как раз в точку! Есть такой прекрасный писатель — Александр Каневский. Он пишет о том, как евреи уезжали из России.

— Смешно пишет?

— И смешно, и нежно, и грустно, и трагично — во всем объеме, во всей полноте жизни. Это потрясающая проза, ее сейчас все до дыр зачитывают.

— И вы хотите поставить фильм по Каневскому? Об этом можно написать или это секрет?

— Да, это в далеких планах, пока непонятно, как они осуществятся, и осуществятся ли в принципе...