Журналист Владислав Флярковский в середине 1990-х приехал в Иерусалим, чтобы возглавить бюро ВГТРК , став первым аккредитованным российским тележурналистом в Израиле. Сегодня Флярковский — «главный по культуре» на российском телевидении. В интервью Jewish.ru известный телеведущий, который 15 марта отмечает день рождения, рассказал о трех главных городах своей жизни, работе собкора в Израиле и истинной сути антисемитизма. 

— Вы думали поступать и в Архитектурный институт, и во ВГИК, но в итоге оказались на журфаке МГУ. Как так вышло?

— Все произошло от желания вырваться. В 1970-е хотелось делать то, что не было свойственно советскому человеку: не целину поднимать, не сталь варить, а делать что-то так, как делали «там». Я на журфак МГУ двинул с прицелом заняться международной журналистикой. Если не насовсем, то хотя бы время от времени вырываться из реальности, лишенной цвета и запаха, в реальность, которая, как тогда казалось, точно цветет и пахнет. Ну и потом, хотелось известности, чтобы обо мне говорили. Честолюбие семнадцатилетнего мальчишки, оно ведь выше маршальского. Я диплом получил в 1985-м, аккурат с началом перестройки. То есть я с эпохой совпал, потому и пригодился: народу как раз рты развязали, и он стал информацию пить большими глотками.

— А не жалеете, что архитектором не стали?

— Немного жалею. Архитектор, если он успешный, разумеется, оставляет после себя памятники в бетоне и металле. А что оставляет людям тележурналист? Воспоминание, которое медленно растворяется в океане новых журналистских деяний, большинству которых грош цена. Журналист — это же герой на час. Ведь журналистов, способных на поступок, который войдет в историю, единицы. Впрочем, и вошедших в историю архитекторов тоже единицы... Нет, проектирование типовых пятиэтажек с коллективом конструкторского бюро я бы тоже посчитал провалом карьеры. Так что жалею, но не сильно.

— Первые 12 лет своей жизни вы провели в Баку. В 60-е Баку был своего рода плавильным котлом, в котором мирно и дружно жили представители разных народов. Расскажите о городе своего детства.

— О, бумаги не хватит для такого рассказа! Этот город до сих пор имеет четкие очертания, не расползается на бесформенные куски, на размытые вязкие пространства. Баку учил меня видеть и различать, тренировал мой глаз и вкус. Я рос в городе с потрясающими домами разных эпох и стилей, разного цвета, формы. Там даже готика есть. И человеческий «этнический» опыт я получил колоссальный, потому что был частью разношерстной публики, малолетней, а значит, довольно жестокой. Я не из тех, кто сегодня нахваливает советский интернационализм: дескать, раньше жили в мире и дружбе дети разных народов — не то что теперь. В нашем дворе в Наримановском районе всякое было. Была стайка неразлучных друзей: Мамедов, Есаян, Коган — все трое неровно дышали к Танечке Еремеевой. И тут же были потасовки и дразнилки типа «рус-трус-кукуруз». Слова «жид» я не помню, слышал только «еврей», которое произносили, ощерившись на первом звуке.

— И что получали в ответ те, кто дразнился «евреем»?

— То, что получает любой антисемит — сначала недоумение, потом негодование, а затем желание показать жлобу кузькину мать.

— А как ваши родители оказались в Баку?

— Они там родились и выросли. Кстати, когда папа предложил маме пожениться, она сказала: «Ты передумаешь, когда узнаешь обо мне всю правду». Папа напрягся и попросил рассказать ему все, что она считает нужным. Она и говорит — а на дворе, заметим, 1949-й год: «Ты ведь еврей, а я-то немка, хоть и не чистокровная». «Какая ерунда!» — сказал на это папа, деда и бабку которого нацисты расстреляли в октябре 1941-го вместе с тремя сотнями других евреев города Богуслав Киевской области (оттуда родом его отец, мой дед Наум).

— А вы себя кем ощущаете?

— Русско-немецким евреем, восприимчивым ко всему лучшему, что дали миру представители трех колоссальных народов.

— С 12 лет вы живете в Москве. Трудным ли для вас был переезд из Баку в столицу, быстро ли привыкли к новой жизни?

— Ну, в Москве дома были выше, улицы шире. Главные проблемы были в школе, и связаны они были, скорее, с возрастом. Это малыши и старшеклассники могут новичка или принять, или хотя бы не замечать. А шестой класс — возраст переходный, время созревания, каждый самоутверждается за счет ближнего. А за мой счет утвердиться было несложно: я был не высок и не силен, ни отважный двоечник, ни хладнокровный отличник. Да еще говорил с акцентом, что тоже не прибавляло мне популярности. Хотя да, с городом отношения тоже складывались неважно: Москва была мне не соразмерна. И крутилась в голове невеселая мысль о том, что придется одолевать эту громаду всю жизнь. Я ведь готовился остаться здесь до конца дней. Советскому мальчику ничего иного и в голову не могло прийти. Москва — край, Москва — предел, Москва — конечная.

— А с антисемитизмом вы сталкивались в Баку или в Москве?

— Я нет, но мой папа сталкивался. Особенно же ощущал антисемитизм его брат Роман, мой дядя — превосходный математик, которому кандидатскую защитить дали, а дальше не пускали, давая понять, по какой причине не пускают.

— Чуть больше 20 лет назад вы уехали работать собственным корреспондентом и шефом бюро ВГТРК в Иерусалим, став, таким образом, первым постоянно аккредитованным в Израиле российским тележурналистом. Для вас это назначение было неожиданностью или вы были к нему готовы?

— Это было как снег на голову! Помнится, это была инициатива Анатолия Григорьевича Лысенко, который тогда, в 1991-96 годах, занимал пост генерального директора ВГТРК. Мотив его мне до сих пор не понятен. Решили, сказал он, закрыть корпункт в Австралии (мол, кому он там нужен) и открыть в Израиле, где его никогда не было. Я не был ни журналистом-международником, ни востоковедом; кроме посредственного английского никакими языками тогда не владел. «Справишься», — сказали мне тоном, не терпящим возражений. Пришлось справляться. Между прочим, с тех пор бюро ВГТРК на Ближнем Востоке — одно из наиболее активно действующих в компании.

— А как справлялись? Не будучи специалистом по региону, сложно разобраться в тонкостях ближневосточной политики.

— Вот так, на ходу и справлялся. А отсутствие системных знаний мне, пожалуй, сыграло даже на руку. То малое, что я все-таки знал о регионе и его народах, содержало, как очень быстро выяснилось, слишком много антисемитского вранья и бреда про палестинских арабов. По сути, я разбирался во всем с нуля. Мне была гарантирована радость первооткрывателя!

— Говорят, что в однородной еврейской среде трудно работать. Вы с таким мнением согласны?

— Я столкнулся с тем, что среда была еврейская, но неоднородная. Одним из явлений, которые меня удивили тогда, было этническое разнообразие. Я изумлялся тому, как не похожи друг на друга ашкеназы и сефарды, евреи из Марракеша и евреи из Черновцов. Адвокат по фамилии Бенита, с которым я имел дело по аренде квартиры, был и вовсе аргентинским евреем. Трудности были в другом. Например, трудно было понять, как Израилю, в котором государство и религия нераздельны, удается демонстрировать образцовое демократическое устройство общества.

— Поняли в итоге?

— Нет. Так и осталось это для меня загадкой.

— А еще что удивило, кроме демократического устройства?

— Капельное орошение и маца в шоколаде... Если серьезно, меня впечатляло великое множество деталей. Скажу только об одном впечатлении, которое можно считать обобщающим: удивительное парадоксальное соседство исторического масштаба и шаговой доступности, плотность происходящего, жизнь и смерть рука об руку, политики, которые работают в условиях одновременно пространственной тесноты и величайшего масштаба событий. И за эту священную тесноту будут стоять насмерть, независимо от того, «ястребы» они или «голуби».

— Вы оказались в Израиле на исходе первой интифады, бывали в самых горячих точках. Попадали в ситуации, когда существовала реальная угроза жизни?

— Попадал не чаще моей жены и сына, которым иногда, если я рано уезжал на съемки, приходилось утром ехать в школу на иерусалимском автобусе №18. Его дважды взрывали.

— А давление со стороны руководства телеканала ощущалось? Были ли какие-то специальные требования касательно освещения событий?

— Ни грамма. Сегодня в это трудно поверить. Даже из МИДа России лишь однажды поступил сигнал. Было это в 1993-м, когда Армия обороны Израиля проводила на юге Ливана операцию «Дин вэ-хэшбон», «Плата по счету», в ответ на обстрелы «Хизбаллой» севера страны. Мне позвонили из редакции и сказали: «Звонили из МИДа, просили передать, чтобы ты не называл людей “Хизбаллы” террористами». Я спокойно ответил: «Напомните, пожалуйста, господам дипломатам, что идут переговоры о мирном урегулировании. А тот, кто после начала переговоров продолжает шарашить из реактивных установок, тот, простите, никто иной, как террорист, а уж точно не голубь мира». Не помню, передали мой пассаж в МИД или нет; во всяком случае больше никогда из нашего внешнеполитического ведомства ничего — ни плохого, ни хорошего — ко мне не поступало.

— Вы общались с представителями обеих сторон палестино-израильского конфликта, как с официальными лицами, так и с гражданским населением. По вашему личному мнению, возможен ли мир в регионе и если да, то какой ценой?

— Что-то мне подсказывает, что ни ход времени, ни смена политиков, ни подписание договоров и резолюций совершенно не меняют ситуацию в этой части света, с тех пор, как Голда Меир сделала свой известный прогноз: «Мир наступит тогда, когда они (палестинские арабы) начнут любить своих детей сильнее, чем ненавидят наших». А вот как этого добиться — военным путем или дипломатическим? Извините, что отвечаю по-еврейски, вопросом на вопрос.

— В одном из интервью вы сказали, что Баку, Москва и Иерусалим — три города, из которых состоит ваша жизнь. Часто ли бываете в Баку и Иерусалиме?

— Да, моя жизнь состоит из этих городов, из людей, в них живущих, из звуков этих городов, из их растительности. В Иерусалиме и Баку бываю раз в два-три года, не чаще, о чем сожалею. Я человек вполне сентиментальный, а сентиментальные к прошлому относятся серьезнее, чем к настоящему. Прошлое велико и бесценно, настоящее мелочно и все в кредит.

— В начале 2000-х вы вели русскоязычные выпуски новостей на украинском телеканале ICTV. Что вы думаете об украинской революции?

— Я думаю, мы им большую честь оказываем, называя случившееся революцией. Когда шайка борется за власть с бандой, побеждает не тот, кто прав, а тот, кто не струсил. Там победил не Евромайдан, а Сашко Билый. Видео, снятое в Ровненской администрации, все объясняет без слов. Сашко потрясает калашниковым, и камера показывает, какие зайчики сидят вокруг него.

— По какому пути пойдет Украина, как вы думаете?

— Да где прикормят, туда и пойдет.

— А возможно ли, по-вашему, в сегодняшних условиях повторение еврейских погромов 1940-х?

— Всегда возможно. И не только на Украине. Потому что истинный антисемитизм, как я всегда считал, не в том, чтобы всех евреев считать плохими, а в том, чтобы всех плохих считать евреями. Кто виноват в том, что где-то плохо? Долго над этим вопросом не думают: конечно, евреи.

— Многие годы вы работали в политической журналистике, были и ведущим новостей, и корреспондентом, и ведущим авторских передач. Но в 2001 году оставили политику, ушли на канал «Культура». Не жалеете?

— Не жалею. Я не нашел другого способа уцелеть, оставаясь в профессии.

— Что вы имеете в виду?

— Что мне сегодня не приходится ходить в атаку, как приходилось во второй половине 1990-х.

— А к своей известности долго привыкали?

— Адекватное отношение к моей «заметности» у меня окончательно сформировалось году в 1997-м на Усачевском рынке, около моего нынешнего дома в Москве. Там до сих пор много торговцев из Азербайджана. Один из них подошел тогда ко мне такой радушный, восторженный и, с трудом подбирая слова, выпалил: «Мне сказали, что вы бакинец. — Да, говорю, я вырос в Баку. — О! Я вашь!.. (пауза, поиск слова) Я вашь кумирь!» До чего ж полезная оговорка! Мне эта фраза помогает держать себя в руках, когда речь заходит об известности, ставит на место и напоминает: не я нужен публике, а публика мне, это зрители — мой кумир.