Он никогда не боялся переосмысливать жизнь, менять свои убеждения и заново искать себя даже в зрелые годы; он мог отойти на время от любимого дела, если понимал, что сейчас ему там не место. Он хотел изменить свою страну, и это ему удалось. Бывшему министру экономики России, ученому, общественному деятелю Евгению Ясину восемьдесят, но и о своем детстве, которое пришлось на военные годы, и о работе в правительстве в 90-х он рассказывает так, будто это было вчера.

ВОЕННОЕ ДЕТСТВО, МГУ И «КАПИТАЛ»

— Первые мои более-менее четкие воспоминания относятся ко времени войны. Мы уехали в эвакуацию, на одном из последних поездов, уходивших из Одессы до того, как она была окружена. После этого и до того как город заняли немцы и румыны, выбраться оттуда можно было только на пароходе. Но мы проскочили. Отца на фронт не взяли: он был начальником отдела управления Одесской железной дороги, и ему поручили эвакуировать архив, дали грузопассажирский вагон для бумаг — и мы уехали. Дальше у меня в памяти только полеты немецких самолетов над нами, бомбежки, взрывы... Я это хорошо запомнил: мы стояли в Днепропетровске, и в это время начался налет немецкой авиации. Я смотрел в окно и особого страха не испытывал. Страх у меня появился только через три года, когда мы в 1944 году вернулись в Одессу. Бомбежки продолжались, и теперь уже надо было сидеть в подвале. Помню, как я дрожал от страха.

— Куда вас эвакуировали? Где провели эти три года?

— Эти три года мы блуждали. Сначала поехали в Сталинград, где жил брат моей матери с супругой, и какое-то время пробыли там. Наша дальнейшая судьба определялась тогда продвижением германских войск, и поскольку двигались они в том числе на Сталинград, мы решили уехать дальше. Я хорошо помню, как мы с мамой сидели на станции Эмба, это на железной дороге от Оренбурга на Ташкент. Был день празднования Октябрьской революции, и мама мне на перроне около вокзала купила тыквенную кашу. Ох, как же это было вкусно, передать не могу! Это одно из моих самых ярких впечатлений, запомнившихся на всю жизнь.

Оттуда мы переехали в город Акмолинск (нынешняя Астана), где находилось управление Карагандинской железной дороги. Там пробыли примерно год и уехали на Урал, где отец получил работу в отделении железной дороги в городе Верхний Уфалей в Челябинской области. И оттуда потом начался наш путь в обратном направлении. Наши войска наступали, отец получил назначение в оперативную группу Одесской железной дороги и следовал за фронтом, а мы — за ним. В апреле 1944 года освободили Одессу, уже в августе мы туда вернулись и стали пытаться получить обратно свою комнату в коммунальной квартире, где жили до войны. Каким-то образом родителям это удалось, и мы снова въехали в эту комнату на улице Ольгиевская, дом 27. Тогда эта улица носила имя Самуэли: не одесситу это название ничего не скажет, а одесситы сразу все поймут. Я пошел в школу №105, рядом с Украинским театром на улице Херсонская...

— Вы были прилежным учеником?

— Да, хоть и стыдно в этом признаваться. Мне хотелось учиться, мне это было интересно. Особенно нравились уроки истории.

— А выбрали в итоге техническую специальность. Почему?

— У меня было пристрастие к географии, и сначала я собирался поступать на геолого-географический факультет Одесского университета. Составлял даже списки заводов в разных городах страны, непонятно зачем. Один мой знакомый, чей папа был деканом этого факультета, сказал, что взять смогут только одного еврея и место это уже занято. Мне пришлось выбирать другую специальность, и я выбрал то, что мне нравилось во вторую очередь, — архитектуру. Но как раз в это время начались «великие стройки коммунизма» — стали строить гидротехнические сооружения, и наш Инженерно-строительный институт, в котором был архитектурный факультет, реорганизовали в гидротехнический, а архитектурный факультет закрыли. В итоге меня приняли на факультет промышленного и гражданского строительства, о чем я, в общем, не жалею.

— Как же вы оказались на экономфаке МГУ?

— В какой-то момент я понял, что строительство меня не очень интересует и что на самом деле увлечение географией скрывало за собой тяготение к общественным наукам, прежде всего к экономике. Мой отец был экономистом, правда, он говорил мне, что экономист в нашей стране — это не специальность. Он меня отваживал от географии, говорил, что надо получить настоящую специальность, которая позволит зарабатывать на жизнь. Но уже где-то курсе на третьем я знал, что мое призвание — экономика. В конце концов, я попал на экономический факультет МГУ.

Вы не можете себе представить, какая это была роскошь! В первые же каникулы я приехал в Одессу и пошел в публичную библиотеку, где меня все знали, со студенческим билетом МГУ! Если бы я пришел туда с удостоверением доктора наук, эффект, наверное, был примерно такой же. Вот что значил в МГУ для окружающих!

— В вашей биографии есть такая строчка: «трудовую деятельность начал в 1957 году мастером на мостопоезде». Это чем вы занимались?

— Строительством мостов. Уже в конце обучения в строительном институте я попал на практику в мостопоезд № 478 — сначала делал дипломный проект, а потом остался там работать. Что я делал? Я рассматривал проекты, объяснял рабочим, что нужно сделать, хотя они лучше меня это знали. Но главное, я потом составлял список работ и наряды, по которым они получали заработную плату. Вот это, я запомнил, мы делали с успехом..

— Еврейские традиции соблюдались в вашей семье?

— Мой дед со стороны матери был очень религиозным человеком. Мамины четыре брата все получили высшее образование, большей частью уже в советское время. Они покинули местечко, оставили всю эту религиозную жизнь, традиции и стали обыкновенными советскими инженерами. Только старший брат во время гражданской войны уехал из страны и окончил медицинский факультет в Сорбонне. Он был такой по-западному образованный. Помню, он подарил мне «Капитал», хотя никакого отношения к марксизму не имел. Я это оценил, потому что потом с «Капиталом» мне долго пришлось сражаться.

Моя мама не получила высшего образования; она переехала в Одессу, хотела заниматься медициной, но не получилось — ее выдали замуж за моего отца. Насколько я знаю, главным аргументом в его пользу стало то, что он был партийный. Партийный значило в то время «знатный». Но самое главное — принадлежность к партии могла защитить от многих напастей. Папа родился в рабочей семье, в городе Вознесенске, недалеко от Одессы. Во время гражданской войны он воевал в рядах Красной армии. Я его спросил как-то, зачем он пошел в Красную армию. Он ответил: «А евреев больше никуда не брали».

— Где вы познакомились с будущей женой?

— Мы учились вместе: я был тогда на третьем курсе, она — на пятом. Она на год уезжала на учебу в Чехословакию, а когда вернулась, подвернулся я. Поженились мы 26 июня 1963 года. Кормила нас мама моей жены, Клавдия Александровна, а мы ходили с важным видом. Помню, как моей жене пришлось впервые самой готовить обед. И она приготовила борщ, в котором в основном была одна капуста. Но я на это внимания не обращал, мне это было не так уж важно.

— А к другим жизненным обстоятельствам вы тогда были так же терпимы?

— Не могу сказать, что я был чем-то недоволен. Вообще вот это ощущение недовольства, которое часто можно найти в книгах шестидесятников, мне было глубоко чуждо. Я радовался жизни всю свою молодость. Думал, что все зависит от меня, от того, как я воспользуюсь теми возможностями, которые мне предоставлялись. Я был преданным марксистом-ленинистом и верил, что моя судьба — строить коммунизм в СССР, что это замечательное учение, которое дает верное направление в жизни. С этим чувством я поначалу и учился на экономфаке МГУ, а потом стал понимать, что изучать политэкономию капитализма мне интересно, а политэкономию социализма — совершенно нет. Из этого я начал делать определенные выводы. А окончательные выводы сделал в 1968 году, когда советские войска вошли в Чехословакию.


БОЛЬШАЯ ЭКОНОМИКА И БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА

— Какой период своей жизни вы считаете самым сложным?

— Самое сложное время — когда происходит переосмысление общественных реалий. В 1965 году, спустя два года после окончания университета, я начал работать экономистом, и первым «светом в окошке» для меня стали косыгинские реформы. Но в 1968-м в политике произошли резко изменения, а я по-прежнему был твердо убежден, что нам нужны реформы, что мы не сможем добиться успеха, если останется эта сталинская система. После Чехословакии я понял, что никто из руководства не собирается ничего переделывать, и на какое-то время оставил экономическую науку, стал заниматься информатикой и ждать момента, когда можно будет вернуться обратно.

Это были очень тяжелые времена, нужно было заново искать себя. В это же время у нас стало развиваться экономико-математическое направление, и я в 1972 году пришел в ЦЭМИ (Центральный экономико-математический институт Академии наук СССР — прим. ред.). Там мы работали над книгой Канторовича «Экономический расчет наилучшего использования ресурсов», из которой я извлек более капитальные выводы относительно несостоятельности марксисткой теории. Постепенно я понимал, что рыночная экономика намного лучше любого социализма — она устроена так, что обеспечивает более высокую эффективность. И я понял, что в России тоже однажды будет построена рыночная экономика.

— Когда появились реальные предпосылки к этому?

— С 1979 года начался новый процесс созревания реформ: стали вестись разговоры о том, что нужно перестраивать всю систему управления. Про рынок нельзя было говорить, но было ясно, что в конце концов дойдет дело и до него. Этот этап кончился перестройкой, когда стало очевидно, что реформы неизбежны и что они будут развиваться в сторону формирования рыночной экономики.

Летом 1987 года, когда состоялся пленум ЦК КПСС, после которого правительство готовило серию постановлений, произошло мое первое соприкосновение с правительственными структурами. Тексты мы писали довольно большой бригадой экономистов, среди которых был [Григорий] Явлинский. С подготовленными нами постановления на открывшейся вскоре сессии Верховного Совета выступил [Николай] Рыжков, они были одобрены, и начались реформы. Мы понимали, что это не совсем те реформы, которых мы ждали, ведь в конечном итоге их контролировал Кремль. Но это был важный этап на пути к успеху.

До 1989 года я сотрудничал с рабочей группой Академии наук и комиссией при правительстве. А в начале 1989-го наш коллега Борис Захарович Мильнер сказал: «Я человек пожилой, мне это все уже не надо. Но вас, если хотите, я порекомендую в готовящуюся комиссию по экономической реформе при правительстве». А мне этого очень хотелось.

— Вам правда хотелось работать в правительстве?

— Я хотел работать в правительстве или в других органах, причастных к власти, вовсе не для того, чтобы сделать состояние, разбогатеть и так далее. Просто у меня было желание что-то самому изменить в жизни страны. В сентябре 1989 года я начал работать в комиссии, и с этого начался главный этап в моей карьере. За полтора месяца мы написали первую версию концепции перехода к рыночной экономике, в которой ни разу (нас за это еще и пожурили) не прозвучало слово «социализм».

Потом начались перипетии, связанные с продвижением концепции. К концу года, когда проходил съезд народных депутатов, стало ясно, что реализацию нашей концепции отложили на два года. Мы были очень этим раздосадованы, но Леонид Иванович Абалкин, возглавлявший комиссию, согласился с мнением Рыжкова. Тем не менее сам он был ярым сторонником рыночной экономики, поэтому написал на основе нашей концепции первые пять страниц программы реформ для будущего президента Советского Союза (которым в марте должен был стать Горбачев), и положил их в сейф. Тут Рыжков уехал в Малайзию, а через два дня Абалкину позвонил председатель Госплана Юрий Маслюков и спросил, что у него есть. Тогда Абалкин достал из сейфа свою записку.

— И ее приняли?

— Да, приняли, после чего мы с Явлинским получили задание написать следующую концепцию, которую должны были предъявить правительству. Она содержала 13 страниц текста, и я до сих пор считаю, что это самая сильная и важная бумага, которую я написал за свою жизнь.

Я никогда не забуду день, когда наше предложение принял Рыжков: не отказываться от реформ, а продолжать их. Это был конец февраля 1990 года, мы сидели вчетвером в кабинете Маслюкова: я, Абалкин, сам Маслюков и Явлинский, и это был такой сокровенный момент жизни, когда вы понимаете, что сделали что-то такое, после чего жизнь в стране начнет меняться в правильном, как вам кажется, направлении. Мы были уверены, что уже никогда не разойдемся. Жизнь, конечно, нас развела, но этот день навсегда остался у меня в памяти.

Потом, а августе 1990-го, мы написали с Явлинским большую программу «500 дней», но ее забраковали. А через год Гайдара взяли в правительство Ельцина. Его представление о том, что следует делать с экономикой страны, было точно таким, как наше. И в декабре 1990 года, в один из самых драматичных моментов в нашей новейшей истории, Гайдар предложил мне сотрудничать с его правительством.

— Решение далось вам легко?

— Это были тяжелые размышления, потому что перед этим я проклинал Гайдара за то, что он поддерживал распад СССР. И все же я согласился. Надо сказать, что Николай Яковлевич Петраков (советский и российский экономист — прим. ред.) и Григорий Явлинский, мои близкие друзья в прошлом, отговаривали меня, мол, все это ерунда, надо делать «500 дней». Но у меня было ощущение, что Гайдар обладает большей решимостью и скорее добьется успеха, поэтому я выбрал его.

И потом, замысел у нас был один: если вы хотите что-то изменить в этой стране, то нужно сначала создать основу рыночной экономики. Собственно, Гайдар именно это и делал. Я всегда был его верным сторонником и считаю, что Гайдар — большая удача России. Владимир Владимирович Путин правит нашей страной уже 14 лет и, боюсь, будет править еще десять, до 2024 года. Но настоящим героем этих времен будет Гайдар, а Путин, я думаю, больших благодарностей не сыщет после своего ухода.

— Как-то вы сказали, что одним из первых шагов, которые должна предпринять власть, чтобы изменить отношение к себе, должно стать освобождение Михаила Ходорковского. В другом, более позднем интервью, сказали, что его освобождение необходимо для улучшения делового климата в стране. Ходорковский на свободе. Что-то изменилось?

— Изменилось. Но к худшему. Случилось то, чего я никак не ожидал; я имею в виду ситуацию с Украиной, с Крымом. Они вызвали целую серию шагов со стороны нашего руководства, направленных на то, чтобы подавить оппозицию, уменьшить возможности развития в России демократических институтов, а ведь именно это сейчас наиболее важно. С помощью освобождения Ходорковского Путин мог добиться сильного эффекта, но он эту возможность не использовал. А ведь этот эффект мог бы дать ему значительное влияние в процессе реформирования политической системы.

— Как вы оцениваете нынешнее состояние российской экономики? Мы ушли вперед или откатились назад?

— Мы ушли вперед, и довольно существенно. В 1990 году, когда моя деятельность была наиболее активна, в экономике начался спад, который продолжался до 1998 года. Затем, с 1998 по 2008 год, шел восстановительный рост, и по уровню жизни и объемам производства мы практически вернулись на позиции, которые занимали в 1990-м. Сегодня у России рыночная экономика, но она существенно ограничена, поскольку политический режим построен так, чтобы обеспечить те результаты, которые нужны руководству. С 2003 года был взят курс на то, что я называю государственно-дружественным капитализмом, в том смысле, что «друзья» получают свою долю, тогда как нам нужен конкурентный капитализм. Вот когда будут осуществлены реформы, необходимые для создания институтов такой экономики, мы начнем получать результаты.

Я не считаю, что в новейшей истории нашей страны произошли события, которые ставят крест на достойном будущем России. Напротив, я считаю, что важнейшее изменение, которое должно было произойти, уже произошло, — мы перешли к рыночной экономике. Этот процесс, хоть и медленно, но идет. Я не думаю, что мы оказались у разбитого корыта. Да, нам мешают определенный политический режим и определенные традиции, но опыт большинства стран, которые переходили к капитализму, а затем развивались в условиях рынка и демократии, показывает, что в конечном итоге можно добиться неплохих результатов. И я очень сожалею, что не увижу эти результаты.