В конце прошлого года на Московской ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction состоялась презентация новых книг Феликса Канделя: двух книг прозы и одной исторической — «Евреи России. Времена и события». В 1960-х Кандель под псевдонимом Феликс Камов печатался в литературных и юмористических изданиях Москвы. В соавторстве с Аркадием Хайтом и Александром Курляндским написал сценарии первых серий мультфильма «Ну, погоди!». Правда, сам он об этом вспоминать не любит, считая себя в первую очередь литератором и популяризатором истории. В 1973 году Феликс Кандель подал заявление на выезд в Израиль и на четыре года попал в отказ, став активистом движения за право советских евреев на эмиграцию. Корреспондент Jewish.ru встретилась с писателем в Иерусалиме и поговорила с ним об истории евреев России и его личной истории.


«СИДИМ, ЖДЕМ И ТРЕПЕЩЕМ»

— История российских евреев — тема для вас не новая, вы уже шесть томов об этом выпустили. Чем книга «Евреи России. Времена и события» отличается от предыдущих?

— У меня вышел шеститомник «Книга времен и событий», где первые два тома посвящены истории евреев Российской империи, а с третьего по шестой — истории евреев Советского Союза, примерно до 1970 года. Когда я работал над последними четырьмя томами, — а каждый том требует прочтения как минимум 150 книг, — уже не существовал Советский Союз и стали доступны многие архивы. И если раньше приходилось иметь дело только со слухами, легендами, недостоверными сведениями — об убийстве Михоэлса, о закрытии еврейского театра, об уничтожении деятелей еврейской культуры в 1952 году, — то из открытых архивов были опубликованы многие документы, которыми я воспользовался. Поэтому сейчас нет надобности эти четыре тома переделывать. А вот первые два тома, об истории евреев в Российской империи, я писал еще в советское время, когда доступ к архивам был закрыт, и этот период остался недостаточно освещен.

Новая книга, как и предыдущие, раскрывает судьбу народа, общественные отношения между евреями, быт, обычаи и культуру — с теми добавлениями, которые стали известны из архивных источников. Но главное отличие в том, что каждый очерк этой книги заканчивается какой-то еврейской судьбой. Понимаете, меня интересовала не только макроистория, то есть история царей и полководцев, захвата и потери земель, но и микроистория — жизнь людей на фоне исторических событий, судьба отдельного человека внутри общины в разные времена. В Национальной библиотеке в Иерусалиме, к примеру, я недели две провел, перелистывая подшивки газет периода погромов в России конца XIX века. И обнаружил письмо в редакцию еврейской газеты на русском языке, автор которого пишет, что страшен не сам погром, но его ожидание, когда ждешь и думаешь: «А что будет с женой? А что будет с дочкой? Не лучше ли их убить сейчас самому?» Это письмо заканчивалось фразой, которая для меня стала основой ощущения человека в то время: «Сидим, ждем и трепещем».

— Известны ли вам случаи, когда кто-то узнавал имена или судьбы людей, о которых вы упоминаете в своих книгах?

— Десятки таких случаев. Одна женщина написала по электронной почте, что обнаружила в моей книге имя Айзик Гутман. Это был ее прапрадедушка: Айзик Гутман, рядовой уланского полка царской армии в Первую мировую войну. Был ранен, попал в плен к немцам, бежал, воевал снова, стал трижды Георгиевским кавалером. А ведь не так просто было заработать тогда три Георгия! В честь этого героя выпустили даже почтовую открытку, и эта женщина прислала мне его фотографию. Она же сообщила, что Айзик Гутман дожил до 1941 года, но немцы убили его и всю его семью на Украине.

Или другая история. В третьем томе я рассказывал о еврейских колхозах на юге Украины и в Крыму, в одном из которых жила семья: отец работал в поле, мама доила коров, и было у них много детей — я их всех перечисляю по именам. Самого младшего звали Яша. В 1941 году, когда подходили немцы, кто успел — убежал, а кто не успел, был уничтожен. Книга вышла, и где-то через полгода после этого звонят мне из Тверии (город на севере Израиля — Прим. ред.). Голос старческий, рыдающий: «Это я, я, Яша, единственный из всех остался в живых. Вы увековечили мою семью!» Разговор у нас не получился: у меня тоже схватило горло… Четвертый том моего шеститомника посвящен участию евреев в Великой Отечественной войне, и на обложке фотография первого года войны: Лазарь Вольф, в пилотке и шинели. И я жду, что кто-то откликнется, узнает этого человека... Может быть, это наивно, но для меня это важно.

— Ваша новая книга вышла одновременно с первым российским изданием «Черной книги» Эренбурга и Гроссмана, сборника свидетельств преступлений против евреев в Советском Союзе и Польше. За все эти годы вы переработали огромный массив исторических документов. На ваш взгляд, история евреев в России — это только погромы, преследования, репрессии и государственный антисемитизм или что-то еще?

— Нет, конечно, не только преследования и репрессии, и неправильно так считать! Кстати, «Черная книга» впервые вышла в Иерусалиме в 1980 году, и ею я тоже пользовался. Незадолго до этого я приехал из Союза, где мы не знали подробностей Катастрофы, и для меня эта книга стала откровением: было ощущение, будто раскрылся ров с уничтоженными, и они заговорили. Эта тема мне очень важна: у отца почти вся семья была уничтожена в Одессе в 1941 году, остался только он и две его племянницы.

Вообще история евреев, в том числе и российских, исключительна. Две тысячи лет подряд у нас не было царей, полководцев, своей армии и сражений, мы не завоевывали чужие земли, наоборот, с этих земель нас порой изгоняли. Зато у нас происходило развитие творческой мысли, инициативы, ремесел, фабрик и заводов, торговли. В книге «Евреи России» упомянуто немало имен евреев XIX и начала XX века, отличившихся в науке, культуре и промышленности. Да, евреи в штетлах жили замкнуто, но общинная жизнь была точно организована. Существовали группы добровольцев, которые осуществляли надзор за содержанием синагоги, кладбища и приюта для бездомных, помогали неимущим, собирали приданое для бедных невест, ухаживали за больными, следили за чистотой улиц, за правильностью мер и весов в лавочках... Это была обособленная, но насыщенная жизнь. 

— Но разве такой уклад жизни не был адаптацией к унизительным условиям той же черты оседлости? Логично, что, оказавшись в изоляции, люди пытались приспособиться к этой реальности, обустроить среду обитания, насколько это было возможно.

— Это было не только приспособление к условиям существования в недружелюбном, а порой и враждебном окружении. В любые времена, в разных странах, куда бы евреи ни попадали, они селились отдельной изолированной общиной, со своими порядками и укладом жизни, соблюдая без помех свои законы и обычаи. Это спасало народ от исчезновения, от ассимиляции. Такое вот удивительное, уникальное свойство — самосохранение в веках. 

— А какой период российской истории был для евреев наиболее благополучным?

— То есть наименее плохим? (смеется) Вообще нельзя так ставить вопрос: какие времена были хуже, а какие лучше. Когда евреев не трогали, внутри общины вполне можно было существовать. Но тут требуется небольшое предисловие. Евреи попали в Россию случайно, поневоле, они туда не пришли по своей инициативе. В конце XVIII века, при Екатерине II, Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой Польшу. К 1795 году, когда произошел третий раздел, на территории Белоруссии и части Литвы, которые отошли к Российской империи, власти неожиданно обнаружили не менее 800 тысяч евреев. Надо было как-то обустраивать их жизнь. А пускать их внутрь не хотели. Ограничительные законы, уложения, циркуляры, поправки, поправки к поправкам — не было другой народности в России, на которую бы обрушилось такое количество документов! Немного лучше стало при Александре II, во второй половине XIX века, когда он разрешил трем категориям евреев селиться вне черты оседлости: купцам первой гильдии, людям с высшим образованием и ремесленникам, правда, не всех специальностей. Вот для них это был достаточно хороший период. Правда, и тут случались разные истории. Однажды за пределами черты оседлости оказался человек, который производил уксус, и Сенат в Петербурге, высший государственный орган, решал, можно ли считать это ремеслом или нельзя.


«ПО УГЛАМ СТОЯЛИ И ПЛАКАЛИ ЕВРЕИ»

— Вы упомянули о своем отце, у которого в войну погибли все родные. Кем были ваши родители, из каких семей происходили?

— Папа родился на Украине, в Могилеве-Подольском. Его отец был илуй — так в иешиве называют одаренного ученика. Мой дед был сиротой, и один обеспеченный еврей женил его на своей дочери. Ему было 14 лет, ей — 12. Жениться в таком возрасте тогда было нормой. Пикантная деталь: перед свадьбой к жениху приставили старичка, который должен был объяснить, что надо делать с женой в первую брачную ночь. Последние годы дед жил в Одессе, учил Талмуд в синагоге. А папа мой в 13 лет попал в Одессу, работал мальчиком на посылках в каком-то банке, потом из-за безработицы уехал в Москву к дальним родственникам и там встретил мою маму.

А мама была из Ковно… Любопытно, правда? Могилев-Подольский, откуда родом отец, находится неподалеку от Меджибожа, Брацлава, в самом центре хасидизма. В Ковно же жили последователи Виленского гаона, литваки, миснагдим, которые в XVIII веке боролись с хасидами. И вот, когда папа порой сердился на маму, он за столом бурчал: «Литвики… Эти литвики...» Уже здесь, в Израиле, я понял, что над моей головой тогда проносились отголоски старой войны между литвиками и хасидами.

Во время Первой мировой войны, в 1915 году, по приказу главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, 200 тысяч евреев выслали из Ковенской и соседних губерний, обвинив в шпионаже. Дядя моей мамы, зубной врач, жил тогда в Сергиевом Посаде, и она переехала к нему. Окончила гимназию, знала французский и немецкий. В Москве родители встретились, поженились, родились мы с братом. Жили мы в коммунальной квартире, довольно скудно, но постоянно чувствовалась ненавязчивая любовь родителей, было ощущение покоя внутри семьи, несмотря на то что происходило вокруг.

— А связь с традицией в семье поддерживалась?

— Отец последние двадцать лет жизни ходил в синагогу, не каждый день, но в субботу и в праздники — обязательно. В Йом Кипур мы все постились. В 1960-е годы мы с братом уговорили отца, и он нашел человека — звали его Мордехай, — у которого мы начали учить иврит. Мы знали примерно 200 – 300 слов, разговаривали немного друг с другом. Однажды, уже в 70-х, пришло письмо из Израиля, в котором было написано: «Родился мальчик, такой маток». Мы с братом долго думали, что это за слово. Спросили у кого-то — нам говорят: «маток» значит «сладкий». А мы знали «сладкий» как «мосойк»! Вот так выяснилось, что этот Мордехай учил нас ашкеназийскому произношению, и пришлось переучиваться.

— В 1950 году, в самый разгар борьбы с космополитизмом и антисемитской кампании, вы поступили в Московский авиационный институт. Вас легко приняли?

— Когда я решил подавать документы в авиационный институт, евреи отцу говорили: «Да куда он идет? В такое время, с отчеством Соломонович!» Тогда, действительно, велась борьба с «безродными космополитами», в газетах клеймили еврейские фамилии. Но я поступил: набрал двадцать шесть очков, а принимали с двадцатью двумя. В моей группе учились три-четыре явных еврея. Ректором института тогда был Николай Викторович Иноземцев, профессор нашего моторного факультета, где работали преподаватели-евреи. Когда началась кампания против космополитов, Иноземцев сумел сохранить их. Помню, когда он умер и гроб с телом поставили в клубе института, по углам стояли и плакали евреи, которых он спас, не дал выгнать.

Но тут важен такой момент. В тот период страна активно развивала промышленность — атомную, авиационную, танковую и прочую, и евреев брали в институты, которые готовили для этого специалистов. Я стал инженером-конструктором, семь лет проработал в КБ. В одном из них мы проектировали двигатели для самолетов-истребителей, в другом — двигатели для ракет.

— То есть у вас была форма секретности. Из-за этого и попали в отказ?

— Я ездил на полигоны, и у меня была первая форма секретности. Но тут вот какое дело. В КБ я не работал с января 1963 года, а документы на отъезд мы подали в сентябре 1973-го и получили отказ. Я и подумать не мог, что в стране, которая развивает военную промышленность, столько лет могли существовать старые секреты! Через пару месяцев у меня отключили телефон, и я пошел к синагоге, где собирались другие отказники. А дальше были и голодовки, и демонстрации, и обыски, и пятнадцать суток ареста... Только в конце 1977 года, когда Гильдия сценаристов Голливуда решила, что не будет вступать в контакты с советскими сценаристами, пока меня не выпустят из страны, в ЦК решили, наверно, что никаких секретов я уже не помню. И мы получили разрешение на выезд: моя жена, двое сыновей и я.


«НАЦЕПИЛИ ЖЕЛТЫЕ ЗВЕЗДЫ И ПОШЛИ»

— А пятнадцать суток за что дали?

— Мы устроили демонстрацию — сорок человек. За пару дней до этого других отказников-демонстрантов увезли в лес и избили, и мы пришли в приемную президиума Верховного Совета, которая находилась напротив библиотеки имени Ленина. Слушать нас никто не стал, тогда мы нацепили желтые шестиконечные звезды и пошли — колонной, человек по шесть в ряд, мимо гостиницы «Москва», мимо Большого театра… Люди столбенели на улице, машины останавливались, какой-то цыганенок закричал: «Шерифы идут!..» Отовсюду сбегались агенты — в центре их всегда было много. Но команду им, видимо, не давали, и они просто двигались за нами, отсекая от прохожих. Так мы дошли до приемной ЦК партии. В шесть вечера нас посадили в автобусы, привезли в вытрезвитель, составили протоколы задержания, а затем отвезли на окраину Москвы и сказали: «Выходите». Был это день моего рождения, 21 октября. Возвращаюсь домой ночью — друзья сидят, пьют, отмечают. «Где же ты был?» — спрашивают. 

А через два дня я вышел на улицу рано утром, с собакой. Не успел Кекс поднять лапу, как нас тут же схватили и увезли в милицию. Держали до двух часов дня, не давали вывести пса к ближайшему столбу. Он скулил, а я говорю: «Кекс, делай здесь. В отделении милиции». Но он был воспитанный пес, с золотой медалью за породистость, и не мог себе такого позволить. Потом его посадили в коляску милицейского мотоцикла и привезли моей жене. Она спрашивает: «А где муж?» «Выйдет через пятнадцать суток».

Нас было одиннадцать отказников в том бараке. В камере напротив, помню, сидел Толя Щаранский (Натан (Анатолий) Щаранский — Прим. ред.). В каждой камере, в невероятной тесноте, по тридцать примерно человек. За эти дни я потерял пять кило, но набрался впечатлений невероятных! Там были разные люди: хулиганы и наркоманы, которых все боялись, сидели и люди интеллигентные, которые попали туда случайно. Вернулся домой — и дней за десять написал книгу «Зона отдыха».

— После подачи заявления на выезд вас не только перестали печатать, но и вырезали вашу фамилию из титров «Ну, погоди!»

— Не люблю говорить об этом.

— Почему не любите?

— У меня немало книг прозы, есть среди них хорошие, выходили и выходят книги по истории. Но каждый раз на меня показывают пальцем и говорят: «Вот этот дядя написал о том, как волк бегает за зайцем». От этого не избавиться, я понимаю. И я не стесняюсь: нам было весело, мы собирались у меня дома, придумывали сценарии, это была такая игра в пинг-понг… Но давайте я лучше о другом расскажу.

2004 год. Я работал, собирал материал для пятой книги шеститомника — об уничтожении евреев на территории Советского Союза в 1941—1945 годы. Было очень трудно, особенно когда читал воспоминания евреев, вышедших из расстрельной ямы, потерявших детей или родителей, и в какой-то момент я почувствовал неладное: стал худеть, перестал спать и почти перестал есть. Пошел к врачу, и он сказал, что это стресс, надо прекратить работу. А как прекратить, когда столько уже сделано?.. Прошло недели две — звонит Курляндский (Александр Курляндский, соавтор сценария «Ну, погоди!» — Прим. ред.). «Слушай, — говорит, — есть заказ на две серии “Ну, погоди”, девятнадцатую и двадцатую. Давай сделаем?» Я подумал: какое «Ну, погоди!» в таком состоянии? А потом решил: все равно сейчас ничего не могу делать, плохо себя чувствую — поеду в Москву, посмотрим, что получится. И я приехал. Первые дня два было туго, а потом я понял, что есть какая-то извилина в голове, которая заведует мультипликацией и которая дремала все это время. И мы с Курляндским за десять дней написали два сценария. Валяли дурака, хохотали, пили водку, ели супы, которые он готовил... Раз в два дня приходил режиссер — Леша Котеночкин, сын Славы Котеночкина, которого тогда уже не было в живых, — и мы с ним обсуждали придуманное.

Так не хотелось уезжать от этих двух серий!.. Понимал, что мне грозит после возвращения, какую работу должен буду продолжить. Вернулся, продолжил — и дописал книгу. Так что мультипликация в той ситуации помогла выжить.