Застать его дома у телефона, чтобы договориться о встрече, задача не из легких: то он уже на службе, то еще с нее не вернулся. «Звоните после десяти вечера, мы люди ночные», — говорит его супруга. И это не покажется таким уж необычным: знаменитый человек, востребованный актер, который задействован в нескольких постановках и готовится к юбилейному творческому вечеру, — если не знать, что герою этого интервью, Владимиру Зельдину, 10 февраля исполняется 100 лет. 

Корреспондент Jewish.ru встретилась с Владимиром Михайловичем в гримерке Центрального академического театра Российской армии меньше чем за полчаса до очередного спектакля.

— В одном из интервью вы сказали, что помните себя с очень раннего возраста, лет с четырех, и упомянули о страшных моментах своего детства — еврейских погромах...

— Да, очень смутно, но я помню то время, когда были погромы. Это было ужасно. И люди интеллигентные, понимающие, видя такой беспредел, конечно, прятали, спасали кого могли...

— И ваша семья тоже?

— Был такой эпизод. В Козлове, где я родился, ныне это город Мичуринск. Это было революционное время. Орудовали банды Мамонтова, Антонова... Мы вышли на улицу с отцом рано утром, когда как раз в город ворвалась банда Мамонтова. Папа вышел в военной форме, и я вместе с ним, мне было года три-четыре. Я очень хорошо помню, как мы стояли на улице перед домом, где жили, и наблюдали, как мимо нас проскакивали всадники. И вот мы видим: бежит молодая еврейка с растрепанными волосами и обращается к отцу, просит, чтобы он ее спрятал. Помню, он взял ее за руку и повел, но не в дом: у нас был большой палисадник за домом, в котором был очень заросший сад, а в нем беседка. И мы ее там спрятали. А буквально через несколько минут два всадника остановились около нас и спросили у отца про эту женщину. Он сказал, что никого не видел. Это была совершенно незнакомая нам женщина. И я хорошо помню ее — молодую, растрепанную, в черном платье.

— Страшно было?

— Мне? Да нет. Я был маленький. А отец — он был военный дирижер — тогда специально надел мундир, чтобы видели: офицер стоит в военной форме!

— А как вашему отцу, который сам был евреем, удалось избежать гонений?

— Дело в том, что, когда отец поступал в Московскую консерваторию, евреям нельзя было жить и учиться в Москве. Поэтому он принял крещение. И ему удалось выучиться по классу тромбона, он стал капельмейстером, дирижером, был великолепным организатором. Мама моя русская, по фамилии Попова, а папа, хотя по паспорту тоже был русским, так и остался Зельдиным. И когда были периоды гонений на евреев — вспомните хотя бы «дело врачей» и ему подобные, — многие меняли фамилии. А я фамилию не менял: как был Зельдин Владимир Михайлович, так и остался.

— Это было принципиальное решение — не менять фамилию?

— Да. Я был уже взрослый человек. Мог взять фамилию матери, но остался Зельдиным.

— Вам это никогда не мешало?

— Помешало в каких-то эпизодах жизненных… Может быть, в получении каких-то ролей, но это был незначительный период в жизни.

— За долгие годы на сцене и в кино вам довелось сыграть людей разных национальностей: были грузином, дагестанцем, русским, испанцем. Кто вам ближе по духу, характеру?

— Я играл не национальность, а человека, его характер, темперамент, его драматургию.

— И тем не менее из десятков персонажей и героев кто вспоминается чаще всего, кто вам ближе и дороже?

— Например, «Учитель танцев». Премьера состоялась после войны, в январе 1946 года, и это был огромный успех, потому что в постановке были танцы и вокальные номера. Тогда это в театрах не то что не культивировалось, а этого просто не было. И мы были в этом отношении первопроходцами в Центральном театре Красной армии (тогдашнее название Центрального академического театра Российской армии — Прим. ред.). Если в театре Вахтангова был спектакль «Принцесса Турандот», то у нас — «Учитель танцев», который шел сорок лет. История театра не знает таких примеров. Это во-первых.

Во-вторых, наша профессия очень зависима от многих обстоятельств: от режиссера, от дирекции, от репертуарного плана театра и так далее. Были у меня очень серьезные паузы, когда я не выходил на большую сцену. И вот Юлий Гусман предложил сыграть мне Дон Кихота и Сервантеса в «Человеке из Ламанчи». А этот мюзикл шел в Америке в 60-е годы, еще картина Козинцева была, где Дон Кихота играл Черкасов, а Санчо Пансу — Толубеев. Потом в Театре революции (сейчас Театр имени Маяковского — Прим. ред.) ставили такой спектакль, в нем прекрасно играли Александр Лазарев и Женя Леонов, а Дульсинею — великая Татьяна Доронина. И этот спектакль шел довольно-таки долго. А мне уже где-то 80 лет было. И вдруг мне такое делается предложение. Огромная психофизическая нагрузка, там ведь и вокальные номера есть. Но мы попробовали. Репетиции шли очень трудно, некоторые актеры уходили, отказывались от ролей, приходилось искать им замену.

— Почему уходили?

— Не верили в успех. Никто не верил. Только Юлий Гусман и моя супруга Иветта Евгеньевна Капралова. Но ожидания оправдались. Был огромный успех. Я сыграл 150 спектаклей. Наш зал огромный, на 2200 мест, не так просто заполнить, а публика идет на этот спектакль, потому что Дон Кихот говорит о каких-то наболевших и жизненных вещах, которые не оставляют людей равнодушными. Если у нас есть заповеди «не убий» и «не укради», то у Дон Кихота в этом спектакле есть своя заповедь. Ему говорят: «Дон Кихот, вдохни всей грудью живительный воздух жизни и задумайся над тем, как ты должен ее прожить». И он отвечает: «Не называй своим ничего, кроме своей души, люби не то, что ты есть, а то, каким ты хочешь и можешь стать. Станет все то, что жалко отдать, обузою на пути. Смотри вперед, в прошлогоднем гнезде птенцов уже не найти». Он говорит, что человек не может убивать человека. Он верит в человечность, добро и красоту. Когда у него идет диалог с Дульсинеей, она обращается к нему: мол, зачем все эти какие-то нелепые поступки? А он говорит: «Я надеюсь сделать мир чуточку добрее и милосерднее». Этот монолог просто современнейший!

— Дон Кихот близок лично вам?

— Очень близок!

— Вы ведь за эту роль даже подарок от испанского короля получили.

— Да, от Хуана Карлоса получил орден за исполнение этой роли. Был прием в испанском посольстве... Мне потом еще прислали два ящика вина: красного и белого.

— Вы же не пьете...

— Да, не пью, раздал все.

— Десятки лет вы выходите на сцену, встречаетесь со зрителем. Изменился ли зритель за эти годы?

— Да.

— И в какую сторону?

— В плохую.

— А в чем проблема современного зрителя?

— Проблема в культуре. Я убежден, что культура имеет первостепенное значение. Пусть меня сочтут дураком, я не обижусь, но бюджет страны начинать нужно с нее. Потому что культура может ликвидировать и коррупцию, и преступность, и все негативные явления нашей жизни, потому что культура, как сказал академик Лихачев, — это душа нации.

— Вы сказали, что согласиться участвовать в новой постановке в 80 лет было непростым решением, но сейчас, в без малого 100 лет, регулярно играете в нескольких спектаклях, проводите творческие вечера. И даже свое столетие собираетесь отметить на сцене…

— Нагрузка у меня огромная, да. И у меня гораздо большая ответственность перед выходом на сцену, чем у других. Потому что возраст есть возраст. Я к каждому спектаклю готовлю себя, а не то что роль или текст... У меня пять спектаклей, и все они здесь, в голове. И мне, как ни странно, зритель не простит ошибку.

— Почему?

— Возраст. Пора уходить. Понимаете, в чем дело? Но пока не было у меня каких-то… провалов. Значит, Господь Б-г мне помогает.