Легендарный художник, сын отказников – первую часть жизни он прожил в стране, которой больше нет, и уже более трех десятков лет живет в городе, которого будто бы и нет – в Хевроне, где он пишет картины, вспоминает прошлое и мечтает о будущем. В интервью Jewish.ru Шмуэль Мушник рассказал, каково это – сидеть в отказе, дружить с арабами и жить под грохот автоматных очередей. А также – существует ли отдельное еврейское искусство.

Сколько вам было, когда вы покинули СССР?

– Я уехал из Советского Союза в начале девятого класса, когда мне было пятнадцать. У меня даже не было своей визы. Когда я выезжал, мы были записаны у мамы. Отец умер за десять месяцев до того, как мы получили разрешение. Это была мечта его жизни – уехать в Эрец Исраэль. Он хотел быть нужным, приехать с полезной профессией. Я был поздним ребенком, родился, когда отцу было 49, так что наша семья охватывает период более ста лет. Мой отец родился в местечке. Семья была довольно зажиточная. Уже в более зрелом возрасте он был в сионистской организации в местечке. Политика царской России была «убирайтесь вон». СССР же проводил обратную политику: люди не должны были никуда ездить, иначе в стране никого бы не осталось.

Как в том анекдоте, когда Брежнев принимает у себя на даче в Крыму Бриджит Бордо, пошел плавать в море и стал тонуть. Есть версия, что это Софи Лорен, но не важно. Она вытащила его, сделала ему искусственное дыхание – спасла, в общем. Брежнев открывает глаза и говорит: «Проси всё, что ты хочешь». «Леонид Ильич, дайте, пожалуйста, уехать всем, кто хочет», – отвечает она. А Леонид Ильич говорит: «Бриджит, ты хочешь, чтобы мы в этой огромной стране остались одни?» Так и мой отец застрял в России. Мы уже были в отказе, когда он скончался от рака. Он скончался 5 января 1970 года, а 5 ноября того же года, ровно через 10 месяцев, мы прибыли в Израиль.

Где поселились?

– В Иерусалиме.

Свои ощущения помните?

– Прекрасно помню. Мы прилетели ночью. Была россыпь огней Тель-Авива. Помню, что прилипал к окну, чтобы увидеть это. Аэропорт выглядел довольно жалко по сравнению с нынешним, но всё равно это был аэропорт, это был Израиль. Ночью же мы приехали в Иерусалим, а утром я пошел гулять, и то, что меня поразило как художника, – свет, игра света на иерусалимском камне.

Иерусалим тех дней похож на сегодняшний?

– Скажем так: то место, о котором я говорю, практически не изменилось. Оно в Рехавии, там, где жила моя покойная кузина. Конечно, очень многое изменилось. Добавилось. Но то, о чем я говорю – игра света на поверхности камня, – осталось таким же.

После школы вы ведь служили. Какие годы это были?

– Я служил между августом 1973 года и августом 1976-го.

Получается, как раз во время…

– Войны Йом Кипур, да. У меня где-то лычка есть – участнику войны Йом Кипур. Мы вытаскивали из наших подбитых танков неразорвавшиеся снаряды, пулеметные ленты, гранаты и так далее. Причем останки танкистов еще были размазаны внутри башни. Был бы я помоложе, лет двенадцати, это произвело бы на меня сильное, страшное впечатление, но в восемнадцать лет человек уже учится отключаться.

После армии вы сразу переехали в Хеврон?

– Да, в Кирьят-Арбу.

Что вас побудило?

– Чистой воды идеология. Во-первых, это строительство еврейского Хеврона. Во-вторых, как художник, я очень полюбил Хеврон. Потрясающе красивый город, если знать, где смотреть.

Здесь же практически невозможно выйти за пределы очень узкой еврейской части города.

– Это сейчас. А в те времена я заходил в арабское кафе, заказывал единственное, что было кошерно, – кока-колу и сидел пил, а арабы ходили вокруг. Курил я тогда по три пачки в день, кстати, а рисовать любил ночью. Если у меня кончались сигареты, то я садился в машину и ехал к арабам. Не важно, двенадцать часов или два часа ночи. Покупал сигареты и возвращался домой.

То есть в те времена отношения между еврейским и арабским населением были лучше?

– Террористы были всегда, но до того, как грянул мир, мы жили нормальной жизнью. До того, как началось всё это безобразие в Осло, мы могли передвигаться по Хеврону свободно. После договора в Осло всё стало катиться вниз, пока мы не доходим до нижней точки – осени 2000 года. Мы фактически два года просидели здесь под обстрелами. Я дважды должен благодарить Б-га, что Калашников – не очень прицельное оружие. Всё из-за арабской любви стрелять очередями. Когда первый патрон пускаешь, он еще более-менее идет в направлении. Остальные уже начинают гулять. Арабы очень любили стрелять очередями. Чувствуется отсутствие серьезной военной подготовки. Зато напоминает военные фильмы: очень много шума, трассирующие пули – это очень интересно наблюдать.

Еврейский Хеврон, исходя из текущей политической ситуации, возможен?

– В 70-м году я навряд ли поверил бы, что Союз развалится. В 90-м году я вряд ли поверил бы, что будет русско-украинская война. Всё возможно. Давайте скажем так: Г-сподь лепит историю, но для этого ему нужна глина. Мы – та самая глина.

Вы рисуете для удовольствия или не можете не рисовать?

– Это сидит во мне и горит.

Картины у вас покупают?

– Какие-то – да, какие-то – нет. Я рисовал бы и безотносительно к этому. Могу сказать, что я очень плохой сейлсмен. Но Г-сподь посылает достаточно денег на краски и холсты.

Рисуете вы исключительно дома?

– Да, по фотографиям. Вот Клод Моне был гением, он мог написать картину с огромной скоростью. Помните его серию «Руанский собор в разном освещении»? Я так не могу. Ведь ветер может подуть и сместить мольберт. К тому же зимой холодно, летом жарко, а солнце имеет отвратительную привычку путешествовать по небосводу. И тени меняют свое направление. Поэтому я рисую по своим собственным фотографиям.

Как в Хевроне с жизнью в бытовом плане: со школами, магазинами?

– Меня как-то спрашивали, ходят ли тут женщины с корзинами на головах на арабский рынок. Так вот, убью сейчас всю романтику. Звоним в супермаркет – и нам приносят домой. Есть и ясли, и детсад. Школа – в Кирьят-Арбе. Мои дети ездили туда, это у них занимало одну десятую того времени, что занимало у меня в Москве, когда я ездил в школу.

Дети ведь уже взрослые. На русском разговаривают?

– Нет.

Не захотели его передать?

– Совершенно не захотел. Английский более полезен. Забивать им головы, чтобы они могли читать Пушкина в оригинале? Они не будут его читать. Когда я был молодым, у меня была знакомая, которая хотела передать ребенку всю красоту русской литературы. В результате ребенок говорил по-русски, но на кухонном уровне. А когда прочитал однажды «У лукоморья дуб зеленый» – ничего не понял. Что такое лукоморье? Это дуга и морской берег, как Хайфский залив. Хайфский залив – это классическое лукоморье. А он не мог понять, что это. На этом весь Пушкин и кончился.

А существует ли вообще отдельное, еврейское искусство?

– Вот это вопрос: является ли еврейское искусство искусством, которое создано евреем, или, скорее всего, искусством, которое еврейским является по духу. Еврей, несущий русскую культуру, – давний образ. Исаак Ильич Левитан нарисовал плакат к сионистскому конгрессу, хоть и принадлежал он к русской культуре. Это очень интересная вещь. Я не считаю себя глубоким специалистом в этой области, но являются ли картины еврея Модильяни или Писсарро еврейскими, или картины протестанта-голландца Рембрандта, который нарисовал, может, лучшие еврейские портреты, – являются ли они еврейским искусством. Это интересный вопрос, на который у меня нет абсолютно четкого и ясного ответа.

А вы скорее еврей, чем русский?