Первую громкую славу ему принес «Русский роман», разошедшийся огромными тиражами. Израильтянин Шалев смог раскрыть глубину и все метания русской еврейской души, как никто другой. Каждую следующую его книгу читатели и критики ждали почти с трепетом. Тонкий и ироничный, а когда надо – жесткий и бескомпромиссный, Шалев в интервью Jewish.ru рассказал о своем последнем романе, уникальной русской эмоциональной природе и богоискательстве.

Писатель и корни

У вас очень большая русскоязычная аудитория. Вас любят в России. И здесь, в Израиле, среди ваших поклонников очень много русскоязычных читателей. Возникает ощущение, что у вас есть связь со страной исхода вашей бабушки, хотя, насколько я знаю, по-русски вы не говорите.

– Да, вы правы, я не говорю по-русски. И в России я был всего три раза и недолго, так что можно сказать, что и не был. Но моя бабушка была носителем какой-то особой, очень сильной, очень эмоциональной природы. У меня этого совершенно нет, я совсем другой, совсем не похож в этом смысле на бабушку. Но это нечто, что я очень чувствую, узнаю. Я вижу это в русской литературе, вижу это в русских людях. И хотя я родился в Израиле и мои родители тоже, я чувствую свою связь с русской диаспорой, живущей здесь.

Сегодня это не самое приятное ощущение, возможно? Россия сегодня непопулярна в мире.

– Да, нынешняя Россия совсем не то место, где бы мне хотелось жить.

Вы очень много пишете об алие – первой, второй. Об алие в первую очередь из России. Сегодня говорят о новой волне. Каково ваше отношение к новому притоку эмигрантов из России?

– Видите ли, у меня очень непростое отношение. С одной стороны, мы очень по-разному видим мир в политическом смысле этого слова. Большая часть сегодняшних репатриантов принадлежит к правому лагерю. Я же абсолютно «левый». Но при этом я очень рад этой новой волне алии. Это сильная, умная группа людей целеустремленных, хорошо образованных. Они приезжают сюда и дают Израилю новое дыхание, новые силы. И именно русскоязычные евреи очень хорошо вливаются в израильское общество. Я наблюдаю за тем, как друзья моего сына, его ровесники, которые приехали сюда совсем маленькими или родились уже здесь, становятся такими же израильтянами, как он. И знаете, что самое удивительное? В старшей школе лучшими друзьями моего сына стали ребята из России. Когда я спросил его, почему, он мне ответил, что чувствует себя с ними очень естественно и комфортно. Может быть, это что-то в генах. Мне сложно судить, но мне это очень нравится. Я ведь действительно чувствую себя частью русской диаспоры.

Звучит довольно странно.

– Знаете, во время большой алии в восьмидесятые годы я еще был журналистом. И я написал статью под заголовком «Теперь у меня есть моя диаспора». Я стал слышать интонации своей бабушки на улицах, я узнавал русскую речь, русский акцент, я чувствовал запахи еды, которые знал с детства, и я был этому невероятно рад. Знаете, это странно, да. Но так уж складывается. Я, к примеру, очень люблю русскую еду, хоть я и не рос на этой кухне. Единственное, что часто готовили в моем детстве, – это украинский борщ. И я, кстати, теперь тоже неплохо научился его готовить. Очень люблю селедку. Так что для меня здесь действительно есть элемент чего-то очень моего. Что уж говорить о литературе.

Достоевский, Толстой?

– Да нет, вы знаете, вовсе нет. Я могу сказать, что есть три русских писателя, которые, конечно, очень сильно повлияли на меня как на писателя. Это Гоголь, Булгаков и Набоков. Достоевский и Толстой – великие писатели, но я не чувствую с ними такой связи, как, к примеру, с Гоголем.

Писатель и театр

Меир, вы приехали в Хайфу вместе с труппой театра «Микро», который поставил спектакль по вашему роману «Как несколько дней». Представляя зрителям спектакль, вы очень хвалили режиссера Ирину Горелик. А как вам, собственно, сам спектакль?

– Я видел спектакль два или три раза. Я ведь не присутствовал на репетициях, никак не влиял на процесс постановки. Поэтому, когда я первый раз сидел в зрительном зале, мне было очень страшно. Сейчас я уже знаю, что Ирина всё сделала правильно. Мне очень нравится ее видение, нравится атмосфера, которую она создала для моих героев, нравится, что у нее есть свой взгляд. И он не противоречит роману, она не пытается его переделать. И всё равно каждый раз перед спектаклем я очень волнуюсь.

В России тоже ставили «Как несколько дней».

– Да, в Московском театре Петра Фоменко. Я видел эту постановку. Она, конечно, совершенно другая. Там вообще всего два человека на сцене. И они рассказывают историю. Здесь историю показывают. Я не знаю, как лучше. Мне нравятся обе версии. Но мне ближе и понятнее постановка Ирины Горелик. Она, мне кажется, больше эмоционально связана с этой книгой, лучше ее почувствовала.

Она живет в Израиле. Может, для того чтобы ставить Шалева, нужно быть в Израиле?

– Нет, не думаю. Ни я, ни она не живем в том Израиле, который я описываю. Мы живем в совершенно другую эпоху, в другом пространстве. Более того, чтобы написать «Как несколько дней», мне пришлось очень долго изучать историю того времени. Мы ведь ничего не знаем о том, как на самом деле жили люди в двадцатые, тридцатые, сороковые годы прошлого века. Я родился в 1948 году. Это, конечно, уже совсем другая эпоха, другой воздух даже.

Писатель и месть

Но вы все-таки решили взяться за современность. Действие вашего нового романа – «Вышли из леса две медведицы» – происходит в наши дни. И это современная, жесткая, бескомпромиссная книга. Возникает ощущение, что вы пережили некую переоценку ценностей.

– Меня после выхода книги спрашивали, что произошло в моей жизни. В моей ничего особенного не произошло, не переживайте. Хотя мне приятно, что всех это так взволновало. Я просто хотел написать что-то совершенно другое, не похожее на мои предыдущие романы. Главная идея новой книги – месть. Это основа, суть. То, о чем мне хотелось поразмышлять, во что хотелось всмотреться. Я хотел написать о том, как месть ощущается и как она осуществляется.

Чтобы описать такую сложную эмоцию, ее обязательно нужно пережить?

– Нет, я никогда не переживал ничего подобного. Никто никогда не мстил мне, и я сам никому никогда не мстил. Я не мстительный человек, но само это чувство, сама идея мести меня как писателя всегда очень интересовала.

Этот роман еще и очень жестокий. Убийство за убийством. В том числе жестокое убийство младенца…

– Да, всё так. Я хотел изучить те грани, те пределы проявления жестокости, в которые никогда раньше не заглядывал.

Зачем? Дань моде? Сегодня искусство зачастую прибегает к шокирующим жестокостям.

– Смотрите, я художник. Когда создаешь произведения искусства, хочется описывать реальность с разных позиций, разных точек зрения. Рассказывать историю о мести, в которой не будет жестокости, мне видится бессмысленным. Всё равно что описывать этакую среднюю любовь, сдержанную. Когда я описываю любовь, я рассказываю об особенной любви, любви на грани, даже за гранью. Что-то очень странное, очень страстное, уникальное. И здесь я хотел описать такую же невероятную историю. Просто не любви, а мести.

Вы часто говорите, что ничего не выдумываете, а описываете истории, которые слышали от родных и знакомых.

– И в этом случае то же самое. История обманутого мужа, который убил любовника своей жены, – это реальная история. Что же касается истории с младенцем, я действительно слышал подобный рассказ. Но, конечно, в книге эта история совсем другая, я ее изрядно изменил и усилил.

Писатель и земля

Снова, как и в предыдущих ваших книгах, действие происходит в мошавах, поселках. Меня всегда это удивляло: вы ведь жили и работали в Иерусалиме. Это город, буквально сочащийся историями.

– Понимаете, мошавы – моя естественная среда обитания. Верно, что я лишь часть детства там жил, большую часть жизни я провел в Иерусалиме. Но настоящую связь я чувствую именно с мошавом, с землей, а не со столичными жителями. В некоторых своих книгах я пишу о Иерусалиме, но писатель должен писать о том, что его по-настоящему волнует. Мошав для меня гораздо ближе и важнее, чем город. Я люблю этих людей, люблю эту атмосферу.

Иерусалим не вдохновляет?

– У меня с Иерусалимом отношения любви и ненависти одновременно. А мошав – однозначно мое место. Место, которое я чувствую, о котором мне хочется думать и говорить. При этом я, конечно, не идеализирую мошав. Более того, мошав, полагаю, ко мне тоже относится критически. Я ведь совсем не крестьянин по складу, хотя должен был бы стать им. Но мошав всё равно то место, из которого я вырос.

А как так получилось, что вы не стали работать на земле? При том что вы так трепетно описываете весь этот труд.

– Слушайте, у меня обе руки левые. Если я возьмусь за какую-то работу руками, я тут же обе руки и сломаю. Вы себе не представляете, какой я неловкий. Я постоянно всё роняю, причем если что-то тяжелое, то обязательно на ногу. У меня вечно какие-то травмы на ровном месте. Так что это ну совершенно не мое. Но я восхищаюсь людьми, которые работают руками. И писать мне хочется именно о них.

Писатель и Б-г

В заголовок вашей последней книги вынесена цитата из Танаха. В ваших романах вообще очень много именно оттуда. И при этом вы везде говорите, что вы атеист.

– Да, но Танах принадлежит всем людям, не только верующим. В Танахе масса вещей, которые никогда в жизни туда бы не вошли, если бы нынешние верующие могли на это повлиять. Я считаю, что Танах принадлежит всем евреям и, конечно, всему человечеству. И необязательно быть религиозным человеком, чтобы его читать, думать о нем, осмыслять.

В романе «Вышли из леса две медведицы» Б-га словно и нет вовсе.

– Он есть. Это Б-г, который заставляет нас задавать вопросы. Самим себе в первую очередь.

И сегодня тоже?

– Честно сказать, у меня с ним вообще нет связи (смеется). Не думаю, что ему интересны я или мое поведение. Я уверен, что если Б-г на самом деле существует, он сильно отличается от того, что описано в книжках. Истории Танаха записаны людьми, так что я вполне имею право относиться к ним критически или использовать в своих романах так, как мне видится.

То есть сомневаться в Его существовании?

– Я не говорю, что Б-га нет. Я говорю, что он, наверное, другой. Смотрите, Б-г присутствует в вашей жизни, если он требует от вас что-то есть или не есть, как-то определенным образом себя вести или не вести. Но у меня нет ощущения, что есть некая высшая сущность. Я, вообще, не мистического склада человек. Я просто люблю сочинять истории.