Отучившись в петербургской иешиве, он внезапно стал лидером артхаусного кино на Украине, а после переехал в Тель-Авив, осознав, что больше всего он хотел бы – снимать современный еврейский мир изнутри. В эксклюзивном интервью Jewish.ru режиссер, сценарист и продюсер Александр Шапиро рассказал, почему большие режиссеры иногда снимают чушь, как, сотрясая кисти цицит, можно перевернуть Вселенную и каким своим новым фильмом он собирается вывернуть всем мозг.

Как вам современный кинематограф?

– Этот кинематограф совершенно сплющен. Он намеренно избавлен от «эффекта удвоения». Нет маргиналии, кино стало совершенно плоским. Оно выражает исключительно корпоративные интересы, которые не могут быть эстетической инновацией. Они обслуживают интересы совершенно не художественного толка. Я, правда, совсем не понимаю, какого именно толка, но точно не художественного. Однако есть и плюсы. Развитие технологий. Сегодня снимать может абсолютно любой человек. Это расширение возможностей концептуализации продукта, потому что сам постмодернизм открыл шлюзы тотального дефицита идей, но ни в коем случае не дефицита технологий. Сегодня в кино можно превратить свою жизнь. Но этого, к сожалению, никто не делает. Видимо, потому, что нет интереса.

Но технологии, о которых вы говорите, не всегда работают. Смотришь фильм 1957 года «Двенадцать разгневанных мужчин», снятый в одном помещении, а затем что-нибудь современное, где много качественной графики. Первому фильму веришь, второму – нет. В чем феномен?

– Это очень просто. В кино имеет значение только сумма энергии. Я убеждался в этом бесконечное количество раз. Сумма энергии и отличает видеоарт от кино. Кино ведь не только технология. Например, «Агирре, гнев божий» с точки зрения технологии очень плохое кино. С точки зрения эстетики – это великое кино. Сумма энергии, вложенной в создание этого фильма, и сделала его великим. Не личные качества Херцога, который тогда еще не знал, как делать монтаж и снимать, а усилия съемочной группы, часто сопряженные с рисками для жизни.

Если ты не потратил на площадке никакого количества энергии, не вошел в запой, если никого не откачивали от передоза и никто не умирал, если ты не страдал на грани сумасшествия из-за того, что у тебя ничего не склеивается и не ладится, то ничего не происходит и вовне. Это простая взаимозависимость результата и усилия. Как ни крути, а от необходимости по-настоящему включаться в процесс не отвертеться. Поэтому большие режиссеры иногда делают чушь, как это кажется на первый взгляд. Они, например, тратят уйму усилий на съемку того, что потом не входит в финальную версию картины. Просто работают. Это всё часть этого самого процесса.

А что лично для вас является мерилом успешности фильма?

– Жизнь ленты в истории. Если кино смотрят через 50 лет – это хорошее кино. Когда картину забывают через месяц после выхода на экраны – это плохое кино. Все очень просто, успех фильма определяет длительность его присутствия в сознании и информационно-метафизическом космосе.

Хороший фильм должен сочетать в себе три времени. Что я имею в виду? Актер на площадке – это одно время. Он проживает симулятивную жизнь и встроен в свое субъективное восприятие времени, которое он называет временем игры. Когда он репетирует и ты это показываешь – это второе время. Когда режиссер живет в своем продукте каким-то образом, пока он делает фильм, – это третье время. Склейка при монтаже – образ времени. Когда ты приходишь к мысли о том, что здесь есть некий прицел в похожесть с жизнью, то ты замыкаешь себя на некоторой иллюзии сокращения времени, образов движения. Монтаж – это изящнейшая дисциплина, это то, что выше всего в кино.

Кроме проблемы времени, в хорошем кино нет ничего. Фильмическая данность – раскрытие темы времени. Хорошее кино раскрывает тему времени, а время, в свою очередь, щадит и любит эти фильмы. Такие картины можно смотреть 50–100 лет.

А если говорить о коммерческой составляющей? Она не является одним из критериев?

– Есть замечательное выражение у Годара: «Количество зрителей в зале имеет такое же отношение к качеству фильма, как и поломка проектора». Я согласен с этим утверждением. Но в связи с этим мне все-таки кажется, нужно развивать интерес к настоящему продукту путем инициативы сверху. Нужно, чтобы каналы просили самый андеграундный контент. Из этого нужно сделать фишку, только так можно изменить ситуацию. Зритель не придет к необходимости смотреть сложный продукт сам, это совсем не комфортно, а человек ищет комфорт. Значит, возбуждать интерес вокруг незаслуженно непопулярного контента можно только искусственным образом.

Вы снимаете фильмы, базирующиеся на столкновениях мнений общества. О каких проблематиках современного еврейского мира вам было бы интересно снять фильм?

– С Б-жьей помощью скоро все-таки начну снимать экранизацию «Хасидских историй» Мартина Бубера, это моя мечта. Сейчас жизнь складывается так, что вскоре может появиться реальный шанс сделать первый шаг в этом направлении. У меня была идея построить натурную декорацию, сделать полноценный штетл и снимать там хасидские истории, как это было в Восточной Европе и Украине в XVIII и XIX веках. Хочется, чтобы это был сериал на идише, чтобы этот продукт не был похож ни на что другое с точки зрения современного человека. Между тем, как жили хасиды тогда и как живут сейчас, огромная пропасть, это понятно. Но я хотел бы сыграть в экзотику, а через нее прийти к мистическому содержанию.

Кино выражает знаки поверхности, а знаки поверхности – экзотические знаки. Я хотел бы сконцентрироваться на чудовищных деталях экзотической поверхности, такой как еврейская жизнь XVIII века. С Б-жьей помощью я попробую это сделать. Я хочу вывернуть мозг всем, чтобы люди посмотрели, как еще это может выглядеть, как эту тему вижу я в своем воображении. Я никогда не встречал ничего похожего на этот гиперфотографический невозможный стиль в передаче экзотических тонкостей быта, например. Может, кто-то делал попытки, но я не видел. Я хочу пойти дальше.

А что касается остального мира, что волнует?

– О глобальных темах мне говорить сложнее. Здесь нужно обладать чуть иным арсеналом аналитических возможностей. Я не считаю себя достаточно осведомленным человеком, чтобы высказывать обобщения такого характера. Но одна вещь меня действительно интересует. Я думаю, что само понятие «еврей» сейчас переживает какую-то глобальную реформацию. Я не знаю, как это сформулировать точнее, но я думаю, что с самим этим понятием связаны большие открытия, которые случатся в будущем. Эти открытия смогут поставить все с ног на голову в понимании сути вопроса. Еврей – понятие настолько высокого порядка, что не имеет никакого отношения к биологии. У меня есть предчувствие скорой ломки стереотипов.

На какого зрителя направлен ваш сериал о цадиках? Тема ведь очень специфична.

– Чем интересна еврейская мистика? Тем, что в ней никто ничего не понимает, даже сами евреи. В таком случае можно редуцировать то, что непостижимо по своей сути. Вот это я и пытаюсь делать: показать некий непостижимый сегмент, который не играет в идеологию, а поражает воображение самой экзотической формой той реальности. Это как канал Discovery, постижение знаков поверхности, а не знаков глубины, потому что в этой ситуации они, как это ни парадоксально, не совпадают.

Был такой цадик, Пинхас из Кореца. Он считал, что каждый элемент одежды еврея связан с мирами. Это не просто таалит, цицит и так далее, а вещи, которые обладают четким определением в мирах. И что ты, сотрясая кисти цицит, можешь переворачивать Вселенную. Такие вещи меня занимают очень и очень сильно.

Что для вас означает быть еврейским режиссером?

– Еврейский режиссер – тот человек, который в любом случае делает перенос значения. Даже снимая фильм «Цикута» о наркоманах, я видел проблематики, которые относятся к Мошиаху и архетипам мышления, где и роится мой смысл. Он накипает на глубине, которая не экспонируется в знаках. Я могу делать фильм о чем угодно, но в любом случае в некоторых его частях я буду уводить суть в сторону очень глубоких значений.

Человек устроен просто и примитивно. Когда ты читаешь самые возвышенные книги, ты все равно видишь, что человек топчется на месте, напоминает две-три привязки, чередует их местами. За пределы этой узости, в которой нет ничего плохого, человек не выходит. Быть еврейским режиссером – иметь в очень глубоком загашнике два-три наперстка, которые я верчу в любые стороны, тем самым придаю вибрацию прочим материям, которые могут рассматриваться как угодно. Но они всегда внутри и связаны с тем, что обеспечивает их движение правильным образом.

В мире кинематографа существуют топовые кинофестивали и премии, такие как «Санденс», Каннский кинофестиваль, на котором показывали и ваши работы. Какую из наград вам бы хотелось получить?

– Я не знаю, честно. Не буду лукавить, хотелось бы прицелиться на самые авторитетные фестивали – либо Берлин, либо Канны. Скорее Берлин, хотя Каннский изящнее и более пафосный. С другой стороны, человек, который знает технологию фестивалей, не обольщается на предмет приема фильма в конкурсную программу. Там тоже все искривлено в зеркалах, лобби и тому подобное.

Личное понимание тренда разнится с освещением в мире фестивальных орбит. До фильма «Днепр» у меня была интенсивная фестивальная жизнь. Потом все немного успокоилось, произошла заморозка. Сейчас в бешеных мучениях заканчиваю фильм «8», делали его два года. Его посмотрели отборщики – вроде как формат. Были привлечены знакомства, какие-то структуры, и я надеюсь, что этот фильм сыграет. В следующем году его хотят взять в конкурс «Кинотавра». Я по-прежнему ориентирован на мегаэкспансию себя. Я ощущаю себя если не первым, то вторым человеком в мире, который может концептуализировать материал, который называют современным кино. Я хорошо себя ощущаю в пространстве этих знаков, о которых говорил.

Недавно израильский документальный фильм о революции в Украине был номинирован на «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке». Станет ли возможная победа израильского режиссера Евгения Афинеевского стимулом для развития местной школы кино?

– Я не очень хорошо знаком с современным израильским кинематографом, но уверен, что в недрах этого сундучка лежит что-то интересное. Тема украинской революции не интересна мне по определению, поэтому не хочу размышлять о возможном успехе этого продукта. Израильский кинематограф ощущает себя уверенно и что-то делает, мне так кажется. В силу каких-то объективных или субъективных причин я не очень хорошо туда нырнул. Я когда-то смотрел фильмы Даяна, депрессивные черно-белые картины восьмидесятых годов. У него была шикарная картина о тель-авивском баре, где собираются различные маргиналы, – шикарная тема, не разработанная до конца.

Когда ты приезжаешь в Тель-Авив, у тебя возникает ощущение, что там находится гремучая смесь абсолютно разных судеб, которая буквально лезет из всех щелей. Все эти искривленные, сложнейшие эмигрантские истории, связанные с тяжелейшими и мощными еврейскими сумасшествиями. С женскими истериками, с суицидом, с выбиванием друг друга из орбит нормальной и понятной жизни. В этом соль и смысл израильской жизни, и в этом направлении было бы интересно что-то смотреть, а не фильм израильтянина об Украине. Нужно идти в сторону местной экзистенции.

Чем сегодняшний Александр Шапиро, планирующий съемку сериала о хасидских цадиках, отличается от Александра Шапиро, снимавшего Happypeople десять лет назад? Как вы относитесь к своим старым фильмам?

– К своим старым фильмам я отношусь хорошо, потому что на них было потрачено такое количество энергии, которое не тратят целые современные студии на создание своих проектов. Когда я снимал «Цикуту», у меня был оператор Паша Алексеев, который самостоятельно перематывал бобины в пять часов утра в подвале, затем шел на площадку и снимал целый день. Для меня все эти фильмы – неоспоримый актив.

Сейчас я стал мощнее того Шапиро, который снимал Happypeople и «Цикуту». Я снял огромное количество материала, который хранится на моих винчестерах. Сейчас я понимаю, в какую сторону в кино мне идти. Я знаю, как снять фильм вообще без бюджета, как построить декорацию в павильоне и как освоить многомиллионный бюджет. Во мне нет никакой робости в этих двух полях. Когда я снимал «Цикуту», я вообще не понимал, как работают большие бюджеты, я сам себя загонял в малый бюджет, чтобы не комплексовать по поводу крупного бюджета, который я не могу истратить. Сегодня я знаю, как распорядиться и отсутствием бюджета, и миллионами в нем. Я подвожу концепт под все и постоянно придумываю что-то новое.

Кого из мира артхаусного кинематографа вы можете выделить или посоветовать читателю?

– Мне сложно говорить на эту тему, я не нахожу для себя никакого ответа на этот вопрос. Посоветовать-то нечего, если честно, поскольку андеграундное кино сегодня ушло в склейку, его нет. Это не хорошо и не плохо, это примета времени.

Мало людей, которые экспериментируют. Я бы рекомендовал дождаться выхода двух российских фильмов. Есть фильм Ильи Хржановского «ДАУ» – человек снимал огромное количество материала годами, чуть ли не десятилетиями. В таких случаях возникает ощущение, что процесс важнее, чем результат. Но я надеюсь, что результат этого процесса себя проявит, возможно, в этой пропитанности процессом и будет его чудовищная состоятельность. Второй фильм мы с режиссером и продюсером Сашей Шейном делали долгое время, вскоре он должен произойти. Эта картина называется «Маяковский». Вот на эти фильмы я бы посоветовал зрителям обратить внимание.

Александр Шапиро – режиссер, сценарист, продюсер. Создатель более десяти короткометражных и полнометражных фильмов, которые принимали участие в программах Берлинского, Каннского, Варшавского и Бухарестского кинофестивалей. Награжден главным призом Независимого кинофестиваля «Стык» за фильм «Цикута», призом зрительских симпатий Бухарестского кинофестиваля, призом за лучший сценарий Открытого международного кинофестиваля стран СНГ и Балтии «Киношок» за фильм Happypeople.