Маша Шмаевич сыграла уже и Жанну Д ‘Арк, и Марию Стюарт, и Джульетту, а ее «Чайка» не сходит со сцены Театра Российской армии. В эксклюзивном интервью Jewish.ruона рассказала, почему работает на сцене прежде всего телом, откуда слышит гул Вселенной и как Израиль стал для нее наваждением, а также объяснила, что такое идеальный спектакль и как он может очистить зрителя.

Мне рассказывали, что вы очень хотели быть актрисой, с самого раннего детства. И немало сделали, чтобы ваша мечта осуществилась.
– Ну да, уже во втором классе я записала в дневнике, что, мол, буду актрисой во что бы то ни стало.

Многие девочки так пишут, но не все становятся.
– А я оказалась упорной.

Вы учились в Израиле?
– Причем мы туда только-только переехали из России, я совершенно не знала языка и всё же пошла поступать в театральный вуз. Ну, и случилось чудо: меня взяли. Ректор театрального института «Бейт Цви» почему-то поверил в меня, тогда еще семнадцатилетнюю, и взял. Хотя я честно предупредила, что и иврита не знаю, и в принципе ничего не умею – я была еще совсем ребенком.

Я так понимаю, начало было феерическим: вы добились всего, чего хотели, но потом всё шло уже не так гладко, ситуация всё время усложнялась?
– Так это дело обычное: в борьбе с обстоятельствами и происходит становление личности.

Актрисе, я думаю, нужно «бороться» с персонажем, с собственной техникой, а не с жизненными трудностями?
– Разумеется, это так. Но театр – сложное место, и от случайностей здесь зависит не только сиюминутный успех, но и судьба человека в целом. А у меня, знаете ли, характер совсем не пробивной: я могу еще постоять за дело, а вот за себя лично как-то не получается.

Ясно. Но вы же еще и режиссер: сейчас сами ставите спектакли. Для этого, наверно, нужны какие-то другие качества – более «тиранический» характер, нежели у вас? Актер – лицо подчиненное, режиссер – демиург?
– Да, я разделяю две этих ипостаси. Вот, скажем, у меня была своя концепция «Чайки», и я писала работу об этом, и много думала о ней, а когда репетировали, то подчинилась режиссерской концепции.

Я посмотрела – изумительно. Огромный контекст сыграли: не только судьбу одной женщины, но такие чеховские «сумерки», какую-то безнадежность русской жизни, невозможность существования.
– Это заслуга режиссер – это было его видение, и я счастлива, если получилось.

Такой вопрос, Маша, я его всем актрисам задаю. Дени Дидро в «Парадоксе об актере» написал, что актриса всегда более женщина, чем просто женщина, актер, наоборот, менее мужчина, чем обычный мужчина. Я так понимаю, женский мир обогащается за счет актерского искусства? Или актерство более соприродно именно женщине?
– Возможно. Роль, видимо, действительно расширяет твою вселенную.

Опишите, как это происходит? Что чувствуешь, берясь за роль?
– Тут имеет огромное значение чувственная сторона дела: чувствуешь ли ты этот персонаж или не чувствуешь. Бывает так, что и роль отличная, и ты вроде все верно делаешь, и зрители не жалуются, и даже критики довольны, но сама-то ты знаешь, что еле встроилась, еле влезла в это «пальто» – и оно долго на тебя не натягивалось.

Потом таки натянулось?
– С трудом и не до конца. Или так: натянулось, но чувствуешь себя в нем дискомфортно. Не твой фасончик… (смеется) Хотя на самом деле никто этого не замечает, все довольны. Но я-то сама знаю.

Вы не слишком требовательны к себе?
– Вот Маргариту Готье я знала, как делать, хотя только-только выпустилась из института. Бурдонский мне поверил – дал главную роль. И я смело ринулась в бой: наверно, у меня был какой-то потаенный ход, как это сделать. Словами, конечно, такое сложно объяснить.

В книге Феллини «Делать фильм», с виду легкой и наполовину состоящей из «баек», есть момент, в котором он описывает свою работу с актерами. И так вот, это ужас какой-то. Он был сверхтребовательным, как выяснилось. Только Мастроянни и Мазина, по его словам, лишь приблизились к его замыслу, а ведь они гениальны. Он там пишет о «гуле» – слышит ли человек гул Вселенной? Если слышит, то роль ему впору, как ваше «пальто».
– С гениями сложно, конечно.

Вы каких режиссеров предпочитаете: требовательных, въедливых или легких, радостных?
– Каким бы ни был человек – даже если очень сложным, – за ним можно последовать. Если ему есть что сказать.

Не побоялись бы барьера, который нужно взять, если, скажем, режиссер – гений?
– Нет, с радостью бы подчинилась и расширила бы свою амплитуду.

Вопрос на тему двойного существования. Писатель Аркадий Красильщиков уже в зрелом возрасте переехал в Израиль, как и многие наши еврейские интеллигенты. Недавно у него вышла прекрасная книга «Рассказы о русском Израиле» – о судьбах репатриантов.
– Первый приезд в Израиль для меня был огромным событием, поменявшим меня и развернувшим на 180 градусов. Как только я приехала, со мной начали происходить какие-то события, вроде внешне незначительные, но для меня полные смысла.

Было ли так называемое наваждение? «Ветхозаветное»?
– Не знаю, может, это слишком литературно. Но действительно что-то такое было… Чудо узнавания.

Вы играли на иврите?
– Ну да, постепенно освоила. Потом, конечно, язык улетучился.

Не хотели бы вернуться в Израиль?
– Там слишком мало театров, да и язык стала забывать, и акцент к тому же… В общем, есть проблемы.

Здесь тоже есть.
– Я почти полностью ушла в преподавание, и для меня это не менее важно, чем актерская игра. Преподаю сценическое движение и считаю этот предмет профилирующим, но, к сожалению, в сознании студентов он так и остается второстепенным.

Движение – первостепенно?
– А чем артист работает на сцене? Телом. Иначе это уже радиотеатр. Тело – наш основной инструмент, через него и сюжет доносится. Здесь многое внесли Мейерхольд, Вахтангов, Таиров, ну и, конечно, раньше тоже были такие школы.

Видели ли вы идеальный с этой точки зрения спектакль, где все бы было гармонично: пластика, слово, послание, режиссура?
– Видела я, конечно, много прекрасных спектаклей. Но идеальный? То есть такой, который поменял бы меня кардинально, встряхнул? Пожалуй, нет.

Такой банальный вопрос – с него, как правило, начинают интервью, а я закончу: кого бы вы хотели сыграть? Все мужчины – Гамлета, это понятно. А вы кого?
– Что-то, как ни странно, жизнеутверждающее. На фоне этого мира, раскалывающегося на части, этой энтропии и ненависти, повсеместного разрушения хочется дать надежду, очиститься самой и очистить зрителя.

Улыбка Кабирии? Очищение через страдание? Вы ведь так и сыграли Нину Заречную.
– Хотелось бы романтической роли. Именно романтизма не хватает в нашей жизни – и в искусстве тоже. Романтизм вышел из моды, я понимаю.

Ну, во времена постмодернизма…
– Тем не менее романтизм вечен, уверяю вас.