Ирина Драгунская, дочь Дениса Драгунского – художник-график и писатель, автор книги «Офисное рабство в России». В интервью Jewish.ru она рассказала, где научилась терпимости к людям, как не потерять доступ к деньгам и почему она любит Россию.

Семья у вас – изрядно литературно ориентированная. Вот и вы несколько лет назад написали книжку из серии интервью про офисных рабов – «Код завинчивания. Офисное рабство в России». А где натуру брали?
– Первые 10 лет своей жизни я была таким же офисным рабом, не забывайте. Это полностью нон-фикшн, она состоит из интервью с разными людьми. Я бы не захотела её написать, если бы у меня не было такого опыта и если бы я не считала, что этим людям нужно дать возможность высказаться. Хотя это был для меня весьма травматичный опыт. Как выяснилось, люди, которых я интервьюировала, делились на две категории. Одни говорили, что они никакие не рабы, потому что им платят зарплату. А часть людей, которые были, видимо, более успешны в этой иерархической гонке, говорили, что те, кто терпит унижения и притеснения – сами виноваты, «вот я никогда бы не стерпел». И открыто демонстрировали агрессию по отношению к пострадавшим. Слушая разные истории, я поняла, что, конечно, мой опыт был просто мягким переливом света корпоративной культуры. Мне в голову никто не швырял пепельницей, меня никто не бил клавиатурой и не заставлял ходить по офису с табличкой «Я – дура!» на груди. Все это с моими героями случалось.

Художник, дизайнер, литератор, для подписчиков вашей страницы на Facebook вы еще и просветитель. Что из этого вам ближе?
– Я ещё и преподаю с 2002 года. Так что по части просветительства это у меня профессиональная деформация. Никак не могу запретить себе в свободное от работы время заниматься культуртрегерством. Когда только пришла в преподавательство, у меня люди спрашивали: «А зачем? В таком молодом возрасте, когда можно столько всего сделать самой, ты взялась преподавать?» Понятно, что это не денежно, к тому же в 2002 году, когда я начинала, престиж преподавания в нашей стране как раз достиг дна. И я только одно понимала – мне нравится это делать. Как-то ехала в сонно покачивающемся троллейбусе и стала вспоминать всех людей, которые меня учили. Их оказалось очень много, и что характерно, всё это они делали почти бесплатно. И это было качество, это были люди, которые отдавали себя ученикам. Получается, что я – должница. Я решила в итоге, что таким способом по прямой цепочке отдаю долги тем людям, которые учили меня. Я не могу сказать, что я художник – тут же вспоминается Хармс. Сказать, что я дизайнер – тоже будет неправдой, потому что я далеко не только этим занимаюсь. Я преподаватель, потом дизайнер, а потом художник-график – вот так по мере убывания.

Если ставите на первое место преподавание, то расскажите, что оно вам дало?
– Научило терпимости. Когда пришла преподавать, я себе казалась вполне пожилой – почти 30 лет. И я на всё пшикала. Ничего не скажи мне про Малевича – я тут же оболью презрением, уж это я всегда умела делать хорошо. Мне казалось, что правильное мнение – моё, а все остальные – неправильные. За 14 лет преподавательского стажа я поняла, что мир прекрасен в своём разнообразии. И это не слова. Люди действительно имеют право на свои взгляды и заблуждения и на то, чтобы никогда не войти в ту комнату, в которой окопалась я, считая её самой лучшей. У них есть свои сто комнат, куда я никогда не приду. И мы можем не поджигать друг другу двери, а мирно сосуществовать. Я поняла, что в мире не пять отличных шрифтов, а 55, плюс регулярно появляются новые интересные – жизнь не стоит на месте. Меня такие изменения сильно обогатили, прибавив красок той картине мира, которая прежде была благородно чёрно-белой.

Место, где вы учились, имеет любопытную историю. Вам она, конечно же, известна?
– Я училась в Полиграфе, который происходил из разгромленного ВХУТЕМАСа ― Всесоюзные художественно-технические мастерские. В позднем Советском Союзе это было лучшее место. ВХУТЕМАС был разгромлен примерно в то же время, когда был разгромлен Баухаус ― знаменитая школа дизайна в Германии. Со своим конструктивизмом и абстрактной интерпретацией реальности он не вписывался в теорию искусства Третьего рейха. ВХУТЕМАС же в 1932 году не вписывался в нарождающийся соцреализм. Но часть преподавателей, которые остались, тем не менее, живы и невредимы, основали ХТОПП – художественно-техническое оформление печатной продукции. Он был чуть ли не единственным факультетом, который готовил книжных художников. Не в смысле иллюстраторов, а именно конструкторов книги, которые отвечают за всё оформление – вплоть до самых мелочей, вроде того, какие у книги должны быть поля. Вхутемасовская традиция не умерла, слава Б-гу, а продолжается благодаря стараниям учеников, которые тянут эту ниточку дальше.

Ещё вы учились в Америке. Что вам дало образование за границей?
– Я там училась два года с 1994-й по 1996-й. Учиться там замечательно, это великолепный опыт. Всем своим студентам я всегда советовала продолжать обучение за границей. И, кстати, не всегда на это нужны какие-то огромные деньги, иногда они совершенно сопоставимы с платным обучением в России, иногда и дешевле. Там совершенно по-другому выстроено образование в плане какой-то концептуальной изощрённости системы преподавания – она очень мощная. Дизайнерское образование фокусируется на гуманитарных предметах простроенных, продуманных, на всяких семиотиках, о чём у нас не слыхали до последнего времени. Опять же, этот их котёл межнациональный из людей самых разных стран, рас – это тоже очень полезно увидеть и прочувствовать. Америка меня прекрасно встретила, с распростёртыми объятиями: стипендии, гранты – всё было в моём распоряжении. Когда я уезжала обратно в Россию, все мои американские знакомые и друзья были в ужасе – им казалось, что я еду на чеченскую войну. Для них война в Чечне и Москве – одно и то же. Мне предлагали фиктивные браки, какие-то странные способы остаться. А меня всё равно, как Штирлица, неудержимо рвало на родину. Я этого от себя не ожидала. Ехала в Америку как раз с надеждой на то, что я там останусь, а потом поняла, что моя страна – Россия.

Да и время в России было – я имею в виду 90-е – для многих очень позитивным.
– Середина 90-х была вдохновляющей. И воздух свободы пьянил, казалось, что впереди только бесконечный рассвет, и солнце встаёт над нашей родиной. И даже не в деньгах дело, а в надежде, что всё изменится, и я буду частью этого изменения. Приеду, получив американские знания, и смогу что-то хорошее сделать, помочь этому замечательному рассвету. Я совершенно радостно вернулась, в очень хорошем настроении, и до даты, которую все мы знаем, я эти надежды питала ещё года четыре. Окружающие недоумевали. В моём институте никто не верил, что я вернусь, я же уехала после первого курса, а когда вернулась, пошла доучиваться в Полиграфе. Я помню тот день, как сейчас, когда я зашла в аудиторию – там воцарилась мёртвая тишина. А потом загалдели: «Как? Ты вернулась? Надолго ли? Навсегда?! Надо же!» У нас был очень хороший курс, никто мне не говорил, что я – дура. Побежали ребята в соседний универмаг за вином. И мы в столовой из-под полы разливали его, праздновали моё возвращение, и это был совершенно волшебный день.

Чем сегодня занимается художник-дизайнер, иллюстратор и прочие околопечатные художники?
– Сегодня работа есть, она во многом такая же, как и была 20 лет назад, то, что называлось «промграфика» – это упаковки, логотипы, всякая сувенирная продукция, фирменные стили. Профессия более чем утилитарная, и многих это даже оскорбляет. Но вообще, после факультета дизайна можно быть кем угодно, все дороги открыты. Хочешь – будь арт-директором журнала, или рисуй портреты, или вообще иди на телевидение вести телепередачи. Я пришла к выводу, что хороший специалист всегда найдёт себе работу, не важно, какая у него профессия, хоть переворачиватель пингвинов. Есть две вещи, которые могут либо навсегда перекрыть доступ к деньгам, либо его открыть: серьёзные проблемы в коммуникации и ошибка в выборе профессии, когда человек занимается явно не своим делом.

Почему вы так редко проводите личные выставки?
– Да, личных выставок у меня было всего две. Одна из последних была в соавторстве с моими студентками Марией Попковой и Евгенией Паниной в Сахаровском центре. Это была выставка-кенотаф «Necropolis Imaginaria в обществе мёртвых поэтов». Портреты, графические вариации на темы творчества Исаака Бабеля, Александра Введенского, Николая Гумилёва, Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Владимира Нарбута, Бориса Пильняка, Даниила Хармса и Марины Цветаевой. Плюс девять инсталляций-стеклянных кубов, в которых земля была перемешана со строками-телеграфными ленточками, воплощавшими ахматовские строчки о земле: «но ложимся в нее, и становимся ею, оттого и зовем так свободно – своею…» Выставка прошла отлично, особенно открытие. Я, признаться, сама недовольна тем, что так мало выставок провела. В этом году планирую наверстать. Будет выставка в галерее Измайлово, собственная, и может быть, ещё где-нибудь.

Вот вы говорите, что в Третьяковке на Крымском валу специально навещаете картину «Смерть Марата». В каких ещё известных галереях у вас есть укромные места?
– Если совсем уж откровенно, в этом зале, где висит картина «Смерть Марата», я навещаю свою самую любимую картину художника Лучишкина «Шар улетел». Я обязательно навещаю «Чёрный квадрат» Малевича. Картина, к сожалению, портится. Это видно невооружённым глазом – у неё трещины всё больше и больше расходятся, очень интересно просвечивается нижний слой. Люблю Пинчук Арт-центр в Киеве – там ещё и бесплатный вход. Каждый год бываю, туда возят самых крутых современных художников. И это всегда очень интересно и познавательно. Когда посещаю Италию, мне кажется, что там каждый камень – музейный экспонат, и ходить-то специально никуда не нужно. Возвращаясь в Москву, часто бываю в Пушкинском музее и всегда хожу в Египетский зал – мне кажется, что это вершина искусства. Люблю Еврейский музей – самое лучшее музейное пространство. Они делают хорошие выставки, и постоянная экспозиция потрясающе оформлена. Чего не сказать о «Гараже», кстати.

В Израиле бывали? За тамошними художниками следите?
– Была один раз, на своё 40-летие. Израиль встретил меня хорошо, и даже всеми обсуждаемый аэропорт имени Бен-Гуриона, где обыскивают скрупулёзно и хамят нещадно, я прошла за пять минут – и туда, и обратно. Израиль – это, конечно, древняя колыбель. Там есть художественное движение, которое называется «Новый Барбизон». Одна из этих барбизонцев – Наталья Зурабова, с которой я училась в художественной школе. Она закончила школу-студию МХАТ как художник-постановщик и потом уехала в Израиль. И вот там целая группа реалистов, в самом высоком смысле этого слова, самом правильном. У них замечательные полотна. Они ещё между собой очень дружат, что, кстати, редко в среде художников. Я наблюдала жанровые сцены, которые они рисуют, что, казалось бы, уже давно вчерашний день, и вдруг поняла, что великая сила нашего времени заключается в том, что ты можешь делать всё, что угодно, и не считать себя устаревшим или продвинутым. Не обязательно всем заниматься медиа-артом или всем рисовать цветы или фрукты. Каждый может дудеть в свою дуду, создавая прекрасную полифоническую мелодию времени.