Уголовное преследование художественного руководителя «Гоголь-центра» Кирилла Серебренникова вызвало бурные споры о цензуре в искусстве. Можно ли брать деньги у государства и как сохранить независимость от него, объясняет режиссёр и продюсер Дмитрий Фикс.

Как вы относитесь к государственной поддержке искусства?
– Я с большой осторожностью отношусь к государственной поддержке, пользовался ею минимально: за двадцать лет это случилось полтора раза. Это лишняя ответственность – у тебя всегда будет ощущение, что ты кому-то обязан. Я понимаю, что искусство не может существовать без господдержки, но мне гораздо приятнее снимать по заказу телеканала.
Я думаю, что Министерство культуры должно поддерживать больших художников. В принципе оно и пытается это делать. Но большой художник тоже хочет высказаться по разным поводам, а ему говорят: «Что же ты Родину не любишь?!» Сегодня один такой большой художник сел под домашний арест. Это, конечно, знак, что всем надо быть более ответственными, когда берёшь эти госденьги – нужно это понимать.

Насколько реально для современного кинопроизводства в России выжить без господдержки?
– В России кино не рыночное. А отсутствие рынка, в свою очередь, накладывается на определённые ментальные особенности, и происходят странные вещи – поэтому российскому кино развиваться очень тяжело. Кино в России – это очень небольшой бизнес. У нас нет среди кинопроизводителей таких компаний, как Warner Brothers или Universal Pictures. Им у нас неоткуда взяться – мы ведь этот период времени пропустили. В Америке сначала развивалось кино, а потом телевизор, у нас – по-другому. У нас кинопроизводство – это даже не средний, а малый бизнес. Со всеми сопутствующими проблемами, c которыми сталкивается в нашей стране малый бизнес – не кредитуется и с трудом выживает.
Конечно, в кино возможно чудо – есть элемент удачи. В кино можно заработать, условно говоря, миллион, если ты точно попал, если твои таланты нашли правильное применение. Да, можно стать в один день миллионером, будучи последние пять лет полностью в долгах – все на это и рассчитывают. Но если говорить про бизнес, то он все равно мал.
Не говоря уж о том, что нам трудно и страшно браться за новые проекты, поскольку непонятно, что будет с финансированием. Есть ощущение, что сейчас просто нет денег. И сократился украинский рынок для нас – российский продукт Украина не покупает, а это была четверть доходов нашего кино. Но мы все равно продолжаем быть оптимистами и работаем.

Как вы вообще оказались в кино и на телевидении, закончив Московский институт связи?
– Сначала этот институт закончил мой папа, я пошёл туда по инерции – в 17 лет ещё не понимал, кто я и что мне надо. Даже проработал три года инженером в конструкторском бюро, а потом бросил. Тогда был бум театров-студий, я где-то что-то ставил и играл, переходил из студии в студию. И почувствовал, что именно это мне интересно. В 1988-м я поступил в ГИТИС на курс Анатолия Васильева – в те годы это было самое правильное, что можно было сделать.

Собирались стать театральным режиссёром?
– Мне хотелось заниматься чем-то интересным, а в тот момент театр был интереснее, живее и моднее, чем кино. А на телевидение я попал студентом в 1990-м, работал режиссёром на передаче «Испанский язык», снимал документальные фильмы, а потом закончился Советский Союз и вместе с ним Гостелерадио. И начались совсем другие телевидение и жизнь. Я очень рано начал снимать рекламу и музыкальное видео – меня всегда тянуло заниматься тем, чего ещё никто у нас не делал, хотел держать нос по ветру.

Вы сняли первую версию фильма «Старые песни о главном», много работали в развлекательных телепрограммах, а потом ушли в сериалы. Почему именно сериалы и в чем причина такого роста популярности сериалов в мире?
– Если говорить очень упрощённо, кино существует в авторском варианте и в качестве большого дорогостоящего развлечения. А все, что находится между – ушло на телевидение. Чтобы пойти в кино, нужно иметь стимул – люди готовы платить за то, чего они не могут увидеть нигде больше. Вот они и идут на дорогое развлекательное кино. А истории про людей, отношения, психология – всё это ушло в сериалы. Прошло 5–10 лет, и в сериалах стали работать большие режиссёры, начало расти качество, приходить искусство, а сериалы – становиться все больше авторскими. Потом сериалы оказались в интернете, и началась конкуренция эфирного телевидения с интернет-платформами – это всё естественные процессы.

В чем причина такого отставания российских сериалов от западных?
– Качество российских сериалов постепенно прирастает, хотя мы, конечно, запаздываем. Рост качества связан с запросом зрителя и постоянной конкуренцией с западным продуктом. В этой сфере все очень быстро меняется: то, что в прошлом сезоне казалось трендом, сейчас не работает. Очень популярные пять лет назад сериалы сейчас могут не представлять никакого интереса. Процесс это очень живой и очень непростой.
В идеале продюсер должен смотреть на два года вперёд и опережать самого себя. Но все равно, даже придумывая новое, ты остаёшься заложником тех трендов, которые уже существуют. А если ты будешь на них долго сидеть, ты останешься без работы. Поэтому в портфеле у тебя все равно должно быть что-то для следующего этапа – надо почувствовать запрос и интерес.

Вы продюсер, режиссёр, снимали клипы, рекламу, телепередачи, сериалы, кино. От чего получаете наибольшее удовольствие?
– Работа на съёмочной площадке – это абсолютно моё, здесь ты король. Как продюсер, я знаю, что есть люди, которые лучше меня соображают, и я ими восхищаюсь. А на площадке я себя чувствую королём, ощущаю себя невероятно уверенно и свободно. Это моё настоящее.

Вы чувствуйте в своей жизни влияние еврейского воспитания?
– Родители мои не были религиозными, но жили с глубоким ощущением еврейства – никто своего происхождения не скрывал. А бабушки и дедушки были религиозны. В семье было особое отношение и уважение к традициям, соблюдались все праздники, и я с детства их знал. Так что интерес был с детства, но серьёзное продвижение случилось, когда моему сыну было 13 лет, я подумал, что ему надо пройти обряд бар-мицва, которого у меня не было – я не помню этого счастья. Мы в этот момент были в Нью-Йорке и пошли вместе заниматься к русскоязычному раввину. И в один прекрасный день раввин вдруг говорит мне: «Наверное, ничего не получится, вы же, скорее всего, не обрезаны?» Мы переглянулись и говорим: «Да, надо что-то делать». И сделали: сыну моему было 13, а мне 44. И как-то получилось, что после этого было невероятно приподнятое состояние, и мы не потеряли эту связь. Когда я представил, что до меня тысячи лет всё это сохранялось, то подумал о своей ответственности: как же может на мне всё прекратиться? А потом все встало на свои места, оказалось неслучайным. Так мы и живём.