Роман Либеров – режиссер фильмов про Бродского, Довлатова и Мандельштама, автор литературных комиксов и поэтических вечеров в музее ГУЛАГа. В интервью Jewish.ru он объяснил, зачем говорит о жертвах советского режима, чему нужно научить всю Россию и почему деньги на кино дают только евреи.

Рома, ты сейчас чем занимаешься?
– С другом мы устраиваем поэтические вечера в музее ГУЛАГа в Москве, камерные – вот поэт, вот зритель, свет и звук. И мы всё это снимаем, сохраняя навсегда поэтическую речь. Через 30 лет это станет культурным наследием страны, если уже не стало. Фрагменты вечеров можно посмотреть на моём канале на YouTube или на «Арзамасе». Помимо «От автора» у меня есть родственный проект «От руки» – выпускаю мини-комиксы по своим любимым стихотворениям. Готовы уже 20 выпусков, над которыми работало много разных художников, вот сейчас из типографии выходит 21-й, посвящённый Хлебникову. Эти комиксы есть везде – от Третьяковской галереи до МАММ и Ольги Свибловой. Недавно проекту была посвящена большая выставка на первом этаже в доме-музее Цветаевой.

Поэзию не успеешь упрекнуть в неактуальности, как она воскресает с новой силой. Вот русский рэп, говорят, развернулся к высокому стилю. Ты на это как смотришь?
– Поэзия никому ничего не должна, она не обязана быть актуальной. Она всегда. Сейчас хайпа вокруг неё много, но и само явление поэзии стало существенно шире. Это же просто восторг – тот интерес, который вызывают баттлы, взять хотя бы последний с Гнойным и Оксимироном. То количество цитат и прямые обращения к Пастернаку – невероятно, казалось бы, для рэпа. Я могу с чем-то не соглашаться, что-то может вызывать эстетическое отторжение. Но в целом это тоже называется поэзией. И, как мы знаем, всякое искусство, и искусство литературы в том числе – это территория абсолютной свободы. Оно не может иметь никаких установленных границ и никаких жанровых перегородок. В этом смысле жаловаться на неактуальность поэзии – бессмысленно.

Твой первый фильм был снят на деньги телеканала «Культура». Потом деньги стало искать легче?
– Я вот на это очень надеялся, но нет. Сейчас про Платонова снимаем – он не еврей, и в этом смысле идёт тяжело. Как-то так уж всё устроено, но люди, которые поддерживали, поддерживают и, надеюсь, будут поддерживать нашу работу, чаще всего оказываются еврейской национальности. Андрей Платонов – целиком, со всех сторон, совершенно русский человек. Два с половиной года я ищу деньги, чтобы это кино сочинить. Те два человека, которые мне с этим помогли, всё равно оказались евреями. Не знаю, в чём закономерность.

Правда, что для того чтобы заработать на «Написано Сергеем Довлатовым», ты проводил даже культурно-образовательную пьянку?
– Да, израильский бизнесмен, который помогал мне с финансированием фильма, жаловался, что не чувствует, не умеет читать стихи. Есть Бродский, все говорят о Бродском, а он не может прочесть, не понимает и не знает, как к этому подступиться. И в какой-то из вечеров он попросил приехать и помочь ему «подключиться» к стихотворениям Бродского. Накрыл стол, поставил бутылку коньяка – предположил, что вот это всё сейчас будет способствовать проникновению в поэзию. Мне показалось, что он действительно подключился в какой-то момент, на строчках о смерти родителей. Наверно, этот мотив был ему понятен сам по себе, вне поэтической составляющей. А в остальном, по-моему, не получилось. Чтобы что-то понять или принять что угодно прежде чуждое, нужна определённая гимнастика души. И вообще, далеко не все способны почувствовать то, что с ними никогда не происходило.

Твои ленты не участвуют в фестивалях – почему?
– Мне это не нужно – награды получать. Я не хочу распределять места на пьедестале. Мы что, спортом занимаемся, кто быстрее 100 метров пробежит? Тем более что в нашей стране фестивали не являются частью киноиндустрии. И потом, дело, которым мы занимаемся, оно же не про наслаждение вином в Сочи в компании друг друга. Вот сейчас мы работаем по мотивам Андрея Платонова. Когда об этом думаешь, жить стыдно, не то что тусоваться где-то.

Истории твоих героев, по большому счету, истории жертв советского строя. Насколько важно сейчас говорить о том времени, о тех сломанных государством судьбах?
– Именно сейчас, в 2017 году, это первая задача. Мы упустили возможность всё выяснить, а всё, что недовыяснено – легко повторяемо. Тем временем, люди готовы выучить уроки, если хорошо объяснить. Вот сейчас столетие известных событий, и в Лондоне это гремит с 6 февраля. То есть уже отгремело февральское столетие, сейчас гремит октябрьское. Была выставка в Royal Academy of Arts, была и идёт выставка в British Library, огромные акции в галерее Calvert 22. Везде говорят о революции, о её последствиях, об уроке, который нужно извлечь. В последнем зале Academy of Arts, например, стоял чёрный куб посреди работ сталинской утопии. И в этом кубе просто менялись портреты с именами, номерами статей и приговорами. Это же совершенно чётко даёт понять кураторский ракурс всей экспозиции. У нас ничего подобного не происходит, я вообще не чувствую темы революции. В начале августа закончилась грандиозная выставка «Коминтерн: правители нового мира», которая шла в Манеже и о которой никто ничего не знал. В выставочном зале Федерального архива до 30 августа продолжалась выставка репортажных рисунков Арцыбушева, который посетил, на секундочку, первое и единственное здание Учредительного собрания. Мы сегодня существуем в условиях заказа сверху, а там оценка событий не приветствуется. Все выставки и беседы на тему 1917 года в России – абсолютно бессильны, они превратились в туманный историзм, в вариативность, в правомочность всего и абсолютную безоценочность. Равно как и то, что происходит с событиями с 1929 по 1953 годы. Я думаю, самое масштабное, что нужно сделать – всю нашу огромную страну посадить за парту. Сейчас. И начать всё сначала.

Еврейская традиция в твоей семье как-то поддерживалась?
– Уже когда произошла революция 1991 года, я пошёл в еврейскую школу. Но мама забрала, сказала, что у нас там сплошные праздники, и мы ничему не учимся. Её просто всё время просили приготовить очередные ушки амана или ещё какие-нибудь еврейские печенья. Она не выдержала нагрузки. Не так давно мы ездили во Львов на джазовый фестиваль. Там есть ресторан «Под золотой розой». Когда-то на его месте стояла синагога, которая потом была уничтожена. В этом ресторане ты можешь либо заплатить сразу, либо поторговаться. А мне лучше не предлагать такие вещи. Конечно, поторгуемся! Мы торговались полчаса. В итоге я стоял на сумме в четыре раза меньшей, чем просили. Мне в ответ: «Если вы выйдете в центр зала и споёте еврейскую песню, то так и быть». Я взял своего брата Витю, нам надели шляпы с пейсами, мама посмотрела и говорит: «Господи, Рома, я тебя как будто так и родила!» Мы встали и спели «Осэ Шалом бимромав» на весь зал. Платить вообще не пришлось – еще и подарков с собой надавали. И это всё из той самой еврейской школы – я по праздникам пою всегда.

Родной дядя моего дедушки эмигрировал в Палестину в 1928 году. И это тщательно скрывалось в семье. Хотя в самые голодные годы – и до войны, и в войну – он как-то передавал всем посылки. Этот дядя дедушкин – он был главным по образованию в созданном в 1948 году государстве. Когда он умер, оставил дочерям 3-комнатную квартиру в Иерусалиме, за которую оставалось платить ипотеку всего-то 10 лет на тот момент. Вот что такое идейная эмиграция! Другой дедушка в 1989 году посетил Израиль и тут же сказал, что эмигрирует. Тогда никто не понял, что с ним произошло. А он был историком, и когда оказался в Израиле, то понял, что всё, что делал за 40 лет своей жизни в советском учительстве – всё было враньём.

На территории бывшего Советского Союза не всегда встретишь еврея, который бы всецело это принимал. У тебя с этим как?
– Я совершенно чётко знаю, что я еврей, мне это даже в каком-то смысле важно. Вот в бане человек ко мне обращается: «Ты грузин, что ли?» – и по-грузински начинает со мной разговаривать. Я отвечаю: «Нет, почему вы так подумали?» – «Ну, у тебя звезда грузинская на шее». – «Нет, звезда еврейская, они просто похожи». Для меня это важно. Я думаю, что чётко осознаю свою национальность, от которой не бегу, с которой не пытаюсь бороться, в которой я пытаюсь находить удачу и неудачу, которую я пытаюсь расширять, которая, как мне кажется, в конце концов все-таки всего лишь национальность.

Тебе часто приходится сталкиваться с людьми, которые не знают имён Олеши, Мандельштама?
– Чаще, чем мне хотелось бы. Наверно, это закономерно, у знания этих имён утилитарного применения нет. Если бы я мог доказать им, сформулировать, что это очень важно конкретно для них, то что-то, наверно, могло бы измениться. Хотя, по сути, то, что мы делаем – пытаемся хоть сколько-нибудь самим себе объяснить, что это нужно, что без этого нельзя. Потом выясняется, что можно, просто мы уже не можем без этого. Мы делали Довлатова в Ереване. И в самом центре Еревана, у театра оперы и балета, книжный лоток. Армяне – это абсолютно отдельные люди на Земле: они никогда не ставят книжки корешками на прилавок, ставят обложками! И я вижу довлатовские книги. Спрашиваю: «Слушайте, неужели покупают?!» – «Конечно, покупают. Почему не покупают?!» Тут подходит отец продавца и говорит: «Что ты! Все знают, что Довлатов наполовину армянин!» Я на него удивлённо так смотрю, он продолжает: «А на другую – еврей».