В эксклюзивном интервью Jewish.ru отец Сергея Брина, профессор Михаил Брин, рассказал, как страдал от антисемитизма в СССР, а его сын – от уравниловки в американской школе, и объяснил, почему создатель Google был готов продать своё детище за 20 миллионов долларов.

Вы с семьей приехали Америку в 1979 году и с весьма востребованной профессией математика.
– Да, хотя в детстве я хотел стать астрофизиком.

Почему не стали?
– Астрофизику и астрономию в СССР преподавали на физфаке МГУ, и если на мехмате для евреев были хоть какие-то квоты – да, отсеивали, проваливали на экзаменах, задавали специальные задачки-душегубки, но всё же теоретически пройти туда было возможно, – то на физфак евреев попросту не брали. Физика была военной наукой, а евреи считались недостаточно благонадежными. Поэтому я закончил мехмат, и кафедра рекомендовала принять меня в аспирантуру. А вот партбюро не рекомендовало.

По каким-то политическим соображениям?
– Нет, конечно. Политикой я никогда не занимался. Не взяли по тому же самому еврейскому признаку.

В аспирантуру тоже евреев не принимали?
– Брали, но тоже по квотам – одного-двух. Обычно тех, у кого были хоть какие-то связи. А у меня связей не было, поэтому вместо аспирантуры я попал по распределению в Научно-исследовательский экономический институт при Госплане СССР. Работал на должности аналитика в отделе уровня жизни. А что вы смеетесь? Отдел действительно так назывался.

Чем вы там занимались?
– Статистическим моделированием. Моей задачей было доказывать, что уровень жизни в СССР выше уровня жизни в США. Делал я это на протяжении девяти лет, пока меня не выгнали с работы в связи с подачей заявления на выезд в Израиль.

Это была научная работа? По специальности?
– Нет. Это была совершенно бессмысленная деятельность, причем с идеологической подоплекой. Я ее терпеть не мог.

Непросто, наверное, было. Где отдушину находили?
– Я решил защитить диссертацию, хотя и не попал в аспирантуру. В СССР была еще такая форма, как соискатель ученой степени. Вот я и защитился как соискатель. Писал диссертацию по вечерам, после работы. Было даже письмо академика Колмогорова академику Александрову, в котором он просил, чтобы мне дали возможность защититься на мехмате МГУ, но этого по понятным причинам не произошло. Поэтому я защитился в Харькове. А к моменту отъезда у меня было несколько публикаций, поэтому меня уже знали в научном мире и в Европе, и в США. И после переезда мне почти сразу предложили преподавательскую работу в Университете Мэриленда. Потом были предложения и из других университетов, но я тогда уже решил остаться в Мэриленде.

Были проблемы с адаптацией?
– Какие-то трудности, конечно, были. Но вот английский я знал, наверно, лучше, чем многие эмигранты, поскольку мама у меня была учительницей английского языка. К тому же в университете у нас сразу появилась своя компания, в которой были и русскоязычные, и американские коллеги. В университете всегда было очень весело. Мы дружили семьями, в гости ходили друг к другу, дети тоже дружили между собой.

Поначалу мы жили довольно скромно – младшему преподавательскому составу платят немного, да и вообще, на науке сильно не разбогатеешь. Но мы много ездили и катались на горных лыжах. Чаще всего в Саттоне – в канадской провинции Квебек. Моя жена в университете занималась горнолыжным спортом и в Америке нас всех к нему приобщила.

Это вы направили Сергея в науку или он сам выбрал?
– Я всегда оставлял ему свободу выбора, но при этом давал понять, что я готов помогать и отвечать на его вопросы. В детстве он задавал много вопросов и слушал мои объяснения – иногда по целому часу. Правда, потом вопросов стало меньше. И терпение, чтобы слушать, у него тоже значительно сократилось, пока не дошло до пяти минут.

Ваш сын Сэм, родившийся уже в Штатах, тоже стал математиком?
– Он до какого-то времени интересовался математикой, но сейчас пошел по стопам своего старшего брата и занимается computer science.

Сейчас вы больше уже не преподаете?
– Сейчас я на пенсии, и мы с женой переехали в Калифорнию, где живут наши дети и внуки.

Астрономией и на пенсии продолжаете интересоваться?
– На любительском уровне. Сейчас есть возможность наблюдать за интересными космическими явлениями. У моего сына есть денежки, и он купил себе достаточно качественное оборудование. Я видел, например, три солнечных затмения, но профессионально астрономией я не занимаюсь.

Вы из поколения шестидесятников, а как математик принадлежали к интеллектуальной социальной группе, которую тогда ещё называли «физиками-лириками». Теперь вы оказались в среде супербогатых. Как вы восприняли свой новый статус?
– Сначала никак, потом привык. Ну и хоть мы люди, конечно, состоятельные, но основные деньги – не наши. Знаете, когда Google только-только вышел на рынок, Сергея спросили в интервью: «Многие из ваших сотрудников стали миллионерами. Как это на них отразилось?» На что он ответил: «У одного нашего сотрудника всегда были разные носки – он никогда не мог найти парные. Теперь же он купил себе несколько пар». Живут тут все скромно. Вообще, Сергей и его партнер, когда они создали Google, готовы были продать компанию за 20 миллионов долларов и заняться чем-нибудь другим. Просто никто не хотел компанию у них покупать.

Большие деньги накладывают ответственность?
– Конечно. Они заставляют думать. Когда у тебя относительно немного денег, то жертвуешь $50 на какое-нибудь начинание, практически не думая. Понравилось – выписал чек. Но когда можешь дать десять тысяч, сто тысяч или даже миллион долларов, и это сильно повлияет на дело, которое ты поддерживаешь, то задумываешься.

Вам не кажется, что класс богатых, которые составляют от силы 1%, приватизирует или покупает демократическую систему?
– Я лично политикам денег не даю. И насколько я знаю – Сергей тоже. Я считаю, что политики не выполняют своей роли – они в основном заинтересованы в том, чтобы переизбраться. Что же касается «одного процента», то мое мнение, возможно, будет не совсем политкорректным: я считаю, что «один процент» – это та часть элиты, которая двигает прогресс. И для этой элиты не создается надлежащих условий. Прежде всего – в образовании.

Какие условия ей нужны?
– Сейчас слишком много уравниловки, когда преподавание ведется для средних или отстающих. Недостаточно условий для развития талантливых людей. Я не против равенства, наверно, нужно было и для средних, и для отстающих создавать условия для обучения, но не за счет развития талантливых.

Знаете, Сергей пришел ко мне после десятого класса и сказал, что ему скучно учиться в школе. Следующие два года до конца двенадцатого класса ему просто нечему учиться – всю школьную математику и физику он уже выучил. Я пошел с ним в школу и спросил у преподавателей, какие предметы он за эти два года выучит? Нам ответили, что американскую историю и экономику домохозяйств.

Одно из следствий этой уравниловки – наблюдаемое нами неравномерное развитие технологий. Мы видим огромный прогресс в компьютерной сфере, но в других областях прогресса значительно меньше. И во всяком случае – прогресс в них не такой революционный. Да, самолеты сейчас быстрее и экономнее, машины – лучше качеством, но в целом летаем и ездим мы точно так же, как семьдесят лет назад.