Её «Прогулки с Бродским» открыли русским зрителям и читателям живого поэта. В эксклюзивном интервью Jewish.ru режиссер Елена Якович рассказала, каким был Бродский в жизни, что значило для него еврейство и почему любые рамки для великого поэта тесны.

Я из вас сейчас буду вытягивать всё, что связано с еврейством Бродского.
– Ну, тут вы из меня ничего не вытянете, потому что я ничего об этом не знаю.

Бродский в Венеции во время съёмок вашего фильма еврейской темы никак не касался?
– В общении с Бродским всегда была какая-то дистанция. Я понимала, что шаг влево, шаг вправо – «расстрел». Ведь шёл первый монолог великого русского поэта, обращённый к русскоязычному читателю. И о еврейской теме я не спрашивала. По этой теме я могу вспомнить только две реплики, которые там прозвучали, и один так и не случившийся разговор, что тоже о многом говорит. На вопрос, может ли он поговорить на питерскую тему, Бродский ответил: «Я не могу “на тему”, это мой родной город». Тогда поэт Евгений Рейн, также участвовавший в съемке, сказал: «Мы оба родились в Ленинграде, при тиране Сталине, от еврейских родителей».

Потом я все-таки, видимо, подсознательно, пыталась вывести Бродского на еврейскую тему и спросила его: «А где здесь гетто?» Он куда-то неопределенно махнул рукой, но затем, в последний день съёмки, когда мы поплыли на катере, Бродский сам к этой теме вернулся и сказал: «Если мы поплывем туда, то там будет это ваше гетто любимое». Бродский запомнил тот мой вопрос и мог продолжить разговор, однако пророчески заметил: «Я не удивлюсь, если к концу этого мероприятия камера окажется на дне канала». Так оно и вышло! Плеснула волна, захлестнула камеру, она вышла из строя – там на последних кадрах фильма видны эти капли воды на объективе. Так случилось, что прогулка по гетто не состоялась, но с Бродским ведь ничего случайного не бывает: видимо, где-то свыше было решено, что для завершения нашего фильма это не нужно. Хотя, если бы мы заплыли в гетто, разговор на еврейскую тему был бы.

В недавний юбилей Бродского было много дискуссий о его конфессиональной ориентации.
– У меня те же источники, что и у всех – его стихи. Ничего конфессионально еврейского в них нет. Более того, каждый год он писал по рождественскому стихотворению, что свидетельствует скорее о противоположном. Хотя в «Рождественском романсе», посвящённом Евгению Рейну, есть строка: «Блуждает выговор еврейский по желтой улице печальной».

Бродский, конечно, очень был привязан к родителям, а они были, хоть и евреи, но совершенно советские люди. Они же его назвали Иосифом в честь Сталина, а мы еще думали, какое же благородное библейское имя ему дано. Поэтому, как человек русской культуры, он был склонен к другим, нежели еврейским, символам, и эти символы были для него важны.

Владимир Бондаренко, автор книги о Бродском в серии «ЖЗЛ», пишет, что Бродского крестила няня в двухлетнем возрасте.
– Не знаю, была ли у Бродского няня. Бондаренко, конечно, виднее. Это бывало, что русские няни крестили еврейских детей. Но знаете, я выспрашивала в деревне Норинской, где Бродский отбывал ссылку, у тамошних бабушек, были ли у него какие-то внешние атрибуты религиозности, но они расходились в «показаниях».

Разве случай Бродского – это не рефлекс еврея, оторвавшегося от своей духовной традиции и хватающего все яркое и ценное из чужой культуры?
– Слушайте, ну как можно в случае Бродского говорить об «отрыве от духовной традиции»?! Об отрыве от традиции можно говорить в случае Троцкого! А Бродский родился в 1940 году. Мы родились в таком обществе, где обсуждать даже было неприлично, какой ты национальности. И своё еврейство он, как и все мы, осознавал через опыт своих родителей – через их разговоры.

Что для поэтов такого масштаба было их еврейство?
– Во всяком случае, точно не религия. И я совершенно не согласна с идеей о тяге «оторвавшегося еврея к чему-то яркому». У Бродского было просто естественное стремление человека, выросшего в русской культуре, принять символы, связанные с этой культурой. То же происходило и с Пастернаком, и с Мандельштамом, и с любым человеком, числившим себя русским поэтом. Для них это была культура. А пришёл ли Бродский к какой-то религиозной практике? Мы пытались спрашивать у людей, близко с ним знакомых, но ничего точного не нашли. Бродский был достаточно умён, чтобы не хвататься за яркое.

Однако поэзия Бродского одновременно выбивается за потолок синагоги.
– Боюсь, она туда даже и не заходила. Это другое пространство.

При этом у него было стихотворение «Еврейское кладбище Петербурга».
– Да, есть. Но если человек рождён великим поэтом, он вряд ли может вместить себя в рамки иудаизма.

Может, для большого поэта тесны рамки любой религии как таковой?
– Есть ведь поразительная история: я недавно узнала, что Пастернак не был крещён, хотя все считают, что был. Он отцу обещал, что никогда этого не сделает, и не крестился при всей христианской направленности его творчества. Я сейчас, наверное, странную с точки зрения иудаизма идею выскажу, но что правильнее для еврейского Б-га: иметь в качестве своего адепта какого-нибудь обывателя, который соблюдает все религиозные каноны, или великого поэта, который так много даёт душам и у которого все равно очень много ветхозаветного?