До 1940 года у нее было сказочное детство: большой дом, гувернантка, арабский скакун. А потом евреев в Румынии стали притеснять. В интервью Jewish.ru Жозефина Фишман рассказала, каково в 11 лет видеть расстрелы и смерть матери в гетто, хвататься за руки мертвеца и уползать от пьяных немцев.

Каким было ваше детство в Румынии?
– Одним словом – сказка. Дедушка Кальман, мамин папа, был хозяином фабрики по производству мыла и свечей. На ней работали и мои родители – мама Берта и папа Борух. Мы жили в большом красивом доме, где было 12 комнат. Рядом с домом был огромный сад. У меня была арабская лошадь Бейби и пес Пик. Была гувернантка, которая говорила со мной на французском. Мы ходили с родителями и старшей сестрой Дориной на спектакли и в кино, ездили на море. Но в 1940 году в Румынии отношение к евреям изменилось: начались погромы, повсеместно стали национализировать имущество евреев. У нашей семьи забрали фабрику. Нам с сестрой больше нельзя было посещать гимназию. Оставаться в Бухаресте мы не могли.

Где вас застало начало войны?
– За несколько месяцев до начала войны мы с родителями эмигрировали в Советский Союз. В Бессарабии в еврейском местечке Вертюжаны жила родственница папы. Нас с сестрой отдали в молдавскую школу. Папа уехал искать работу. Он был образованным человеком, знал несколько языков. Его взяли директором пищекомбината в Черновцах. Предоставили большую дачу. Мама вскоре уехала к папе, а мы с сестрой оставались в Вертюжанах до конца учебного, 1941 года. Дорина тогда закончила десять классов, а я только шесть. 20 июня мы с ней на поезде поехали в Черновцы к родителям. Какая это была встреча! Мы проговорили с мамой и папой всю ночь, обнимались, плакали – ведь впервые в жизни мы так долго не видели вдруг друга. Счастью не было предела. Рано утром 22 июня над домом пролетел бомбардировщик, а потом мы услышали, как взорвалась бомба. Мама тогда сказала: «Война!»

Вы тогда понимали, что значит слово «война»?
– Я росла на рассказах родителей о Первой мировой войне. Они хорошо знали, что это такое. Мой папа был кавалеристом. Попал в плен и три года находился в Германии. Бежал, оказался в Румынии. Познакомился с моим дедом, влюбился в его дочь, мою маму. Мама тоже хорошо знала, что такое война. Во время Первой мировой ей пришлось помогать отцу на фабрике, потому что ее братьев забрали на фронт. А она так мечтала поступить в медицинский. Ей было 17 лет. До конца я, конечно, не понимала, что нам придется пережить такой кошмар. Четыре самые страшные ночи изменили мою жизнь. Умирать буду – не забуду.

Что произошло в эти четыре ночи?
– Первую ужасную ночь я пережила в Косоуцком лесу. Немцы пригнали нас туда со станции Меркулешты. Беременных женщин, стариков, больных и маленьких детей привезли на подводах. Помню, был сильный дождь, гром, молния. К нашей семье еще на станции присоединилась одна молодая женщина, беременная. Помню, мы стояли посреди леса промокшие и уставшие. Солдаты сказали: «Мужчины – направо, женщины с детьми – налево». Начались крики, плач. Мама вцепилась в папу и крикнула: «Ты не уйдешь никуда! Я тебя не пущу!» Но солдат схватил папу и увел. Мужчинам выдали лопаты и заставили рыть ямы. Потом высадили с подвод людей, поставили на краю ям и расстреляли. За ними расстреляли тех, кто копал. Папе удалось сбежать, и позже он нас разыскал. В это время женщина, которая к нам присоединилась, начала рожать. Роды принимала моя мама. На свет появился ребеночек. Солдат услышал крики, схватил его и швырнул в кусты. А женщину расстреляли. Я была в таком ужасе, что дала себе слово никогда не иметь детей, если выживу. И так случилось. Я вышла замуж поздно – по настоянию папы. Детей у меня нет.

Вторую страшную ночь пережила в селе Ободовка Винницкой области. Нас загнали в какую-то конюшню на ночь. Места для всех не было. Родители положили меня и сестру на солому, а сами сели возле нас. Посреди ночи я повернулась и схватила чью-то холодную руку.

Оказалось, что это была рука мертвеца, на котором я лежала. От ужаса я потеряла сознание.

Третья страшная ночь была в гетто в Бершади. Мы все заболели тифом. Сначала сестра Дорина, потом наша знакомая Гина, потом мама, потом я и Золтан, муж Гины: они зарегистрировали брак в раввинате 22 июня 1941 года, в гетто началось их «свадебное путешествие». Мы были без лекарств, без питания. Папа ухаживал за нами. По ночам он уходил к крестьянам, помогал им выкапывать мерзлую картошку. За это ему давали несколько штук с собой. Гина и моя сестра пролежали без сознания примерно два месяца. Гина бредила и такое вытворяла. Мама лежала тихо – без сознания. Спустя четыре месяца она ненадолго пришла в себя. А 3 февраля 1942 года она умерла у меня на руках. На протяжении всей жизни мне очень не хватало мамы. Я завидовала ровесницам, у которых были полные семьи. Конечно, рядом был папа, но есть вещи, которыми с ним не поделишься.

Четвертую страшную ночь я пережила недалеко от города Балта. Оттуда Международный Красный Крест отправлял детей до 15 лет из гетто в Палестину. Я ни за что не хотела оставлять родных. Меня «терзали» месяц. Папа просил, умолял: «Ты единственная, кто имеет возможность спастись, ты должна остаться в живых. Ты будешь жить в семье дяди». Я уступила. Но, оказавшись в Балте, сбежала от комиссии Красного Креста и оказалась ночью одна – в лесополосе недалеко от дороги. Мимо на машине проезжали пьяные немецкие солдаты. Увидев меня, хотели изнасиловать. Пока они дрались за первенство, я отползла в сторону – вся в синяках. Рядом со мной остановилась легковая машина. В ней сидел немецкий офицер. Он задал мне несколько вопросов – кто я, что здесь делаю. Я ответила на немецком, что шла в Бершадь, в гетто – к родным. Написала свое имя и адрес. Меня привезли прямо к дому. Я не знаю фамилии немца, который меня спас, но я всегда за него молилась – чтобы у него все было хорошо. Да, я молилась за немца.

Среди всего ужаса войны были хоть какие-то моменты радости?
– Мы радовались, когда оставались живы во время облав, когда папа приносил что-нибудь поесть. Воспрянули духом, когда узнали, что близко партизаны. 16 октября 1941 года – по дороге в гетто – один парень по имени Суня подарил сестре буханку хлеба. У нее был день рождения, ей исполнилось 17 лет. Сестра взяла буханку, разломила на маленькие кусочки, раздала окружающим и сказала со слезами на глазах: «Поздравьте меня, у меня сегодня день рождения!» Чуть позже она встретила человека, которого полюбила и который стал ее мужем во время войны. А в меня был в Бершади влюблен Мендель Шварцман. Мы работали с ним на кухне в комендатуре. Ему было лет 20, а мне 13. Мы жили по соседству. Он заходил к нам, помогал папе приносить домой ломаные доски, рубить дрова. Помогал мне стирать на речке белье и приносить его в дом. Он хотел на мне жениться, когда я подрасту. Но я считала его только другом. И была благодарна за все.

О войне часто вспоминаете?
– Много лет старалась не вспоминать вообще. Здесь, в Израиле, день памяти жертв Холокоста всегда особо отмечают. Все говорят только об этом. Помню, что в иешиву, где я преподавала несколько лет параллельно с работой в гимназии в Реховоте, приводили людей, которые были в гетто. Пока они рассказывали свои истории собравшимся, я сидела в учительской. Это заметили. Ребе вызвал меня к себе и спросил: «Жозефина, что случилось? Почему вы избегаете этих важных встреч?» Я ответила: «Извините, я там была, я не могу об этом ни слышать, ни говорить». Только последние несколько лет я начала рассказывать об этом, в том числе в своих книгах.