В четыре года она осталась сиротой в блокадном Ленинграде. В интервью Jewish.ru Фаня Уразалиева рассказала, как будила умершую от голода маму, зачем приемная мать пугала ее евреями и почему дед Борух спасся от нацистов.

Как вы жили до войны?
– До войны я была очень счастливой. Жила с родителями в Ленинграде на Петроградской улице, в коммунальной квартире. Комнату в коммуналке папа – Аврум Борухович Непемный – получил от работы. Он был дежурным на железнодорожной станции. Мама – Геня Коросташевская – была домохозяйкой, меня растила. Родители во мне души не чаяли. Я была их первым и, как оказалось, единственным ребенком. Помню, мы ходили гулять к реке, смотрели на крейсер «Аврора», ездили в гости к родственникам в Ленинграде и к родным на Украину. Мои мама и папа родились на Житомирщине, в маленьком городке Чуднов-Волынский. Там поженились и приехали в Ленинград. Мне и четырех лет не было, когда война началась.

Понимали, что происходит?
– Конечно, не понимала. Знала только, что кушать нечего и что очень холодно в комнате. Помню, на общей кухне стояла печка-«буржуйка», и мы грелись там с мамой. У папы была временная бронь, на фронт его не отправили, но он все время проводил на железной дороге. Домой приходил редко – уставший, замерзший. Когда он заболел брюшным тифом, мама все время была около него. Папа так похудел, просто в скелет превратился – помню его руки, когда он меня гладил. А потом помню, как мама плакала и говорила, что «папы нашего нет». Это случилось 25 декабря 1941 года, папе не было и 30 лет. Пока он был с нами, приносил домой хоть какую-то еду. А когда мы остались с мамой, она получила совсем мизерный паек и, естественно, кормила в первую очередь меня. Спали мы с ней на одной кровати, чтобы хоть как-то согреться. Однажды утром – это было 13 марта 1942 года – я проснулась и стала звать ее: «Мама! Мама!» А она молчит. Прибежала соседка. Мама лежала мертвая, а я сидела рядом и плакала. Думаю, я не до конца осознавала тогда, что случилось. Только когда соседка отвела меня к родственникам, и они все стали плакать и называть меня сироткой, я поняла, что я – одна.

Как вы оказались в детдоме?
– У родной сестры дедушки Боруха – Сони – было трое детей, внук и внучка. Они сами умирали с голоду. А тут еще я появилась. Я ходила у них по квартире и искала крошки на полу. «Давайте ее отдадим в детский дом, там хоть как-то кормят, а тут она у нас не выживет», – сказала сестра дедушки. И меня отдали. Где находился этот детдом в Ленинграде, я не помню. Вскоре нас эвакуировали в Самарскую область, Сызранский район. Плыли мы на какой-то барже. Кругом все гудело. Нам говорили: «Присядьте, наклонитесь!» Мы чуть ли не лежали на этой барже.

Что из жизни в детдоме вам запомнилось больше всего?
– Ой, всего не передать, не рассказать. Я очень тосковала по маме и папе. И всего боялась. Сидела в уголочке, как крысеныш. Конечно, с нами, детьми, воспитатели занимались, сказки нам читали. Мы не голодали. Нам и суп давали, и кашу, даже по конфетке иногда. Но было два очень тяжелых момента, которые я помню до сих пор. В детдоме у нас жил мальчик, который сильно болел. У него было выпадение прямой кишки. Когда он ходил в туалет – плакал. После туалета его клали на кровать и простыней заталкивали кишку на место. Нас, детей, отгоняли: «Не надо вам на это смотреть!» Но дети же любопытные. Помню, мы с одной девочкой стояли рядом и плакали навзрыд – так нам было жалко этого мальчика. Еще у меня в детдоме была серенькая шубка с муфтой и шапочка. Очень они мне нравились. Как-то в детдом за одной девочкой приехал папа в военной форме. Мама девочки, как говорили, умерла. Дело было зимой. Девочке нечего было надеть, и ей отдали мою шубку с муфтой. Так было обидно. Я сидела в углу и плакала. Много лет потом мечтала: когда вырасту, обязательно куплю себе шубу.

Как вы попали в приемную семью?
– Об этом мне очень тяжело вспоминать. Зачем я этим людям нужна была – не понимаю. Жили они в селе недалеко от Сызрани. Приемная мать домохозяйкой была, муж ее работал на железной дороге, а дома валенки валял. Дочка у них была взрослая, но с ними уже не жила. Мужчина меня не обижал, но при этом и теплоты от него не было. Ну, живет в доме маленький человечек и пусть живет. А приемная мать издевалась надо мной: и руку на меня поднимала, и в холодный погреб сажала, и кушать не давала. Однажды по Волге плыла льдина. На ней – замерзший старик. Стоял он, немного согнувшись, а рядом – плетеная корзина. Откуда он плыл, непонятно. Кто-то из местных его увидел, ну и рассказал всем. Столько народу сбежалось на замерзшего старика посмотреть. И меня привели. После этого приемная мать, чуть что, пугала меня: «Сейчас вот этот старик придет и заберет тебя!» Не знаю, что было бы дальше, если бы родные с Украины меня не нашли. Сестра моего папы – тетя Нина – меня просто спасла. Сколько жить буду, столько память о ней будет добрая.

Как она вас спасла?
– Тетя Нина узнала, что моих родителей нет в живых, и стала искать меня. Писала во все организации. Ей ответили, что я в детдоме в Сызрани. Она приехала туда. «Была такая девочка, но ее забрали», – сказали ей. Тетя узнала, кто и куда меня увез. Пришла к усыновителям. А приемная мать ей и говорит: «Не отдам вам девочку! Откуда я знаю, что вы – ее тетя? Мне сказали, что девочка – сирота и у нее никого нет!» Тетю Нину я, конечно, тогда не узнала. Я ее видела перед самой войной, но с того времени столько произошло. Когда она появилась с конфетами в доме моих приемных родителей, я спряталась от нее. Приемная мать меня так запугала: «Эти евреи хотят взять тебя, чтобы пить кровь!»

Но тетя Нина не сдалась. Она подала в суд. Судья ей сказал, что ребенка могут отдать только бабушке, дедушке, брату или сестре, а тетям, дядям – нет. Тетя Нина поехала на Урал, где они жили в эвакуации, привезла моего деда Боруха. Снова был суд. Деду сказали, что он старый и не сможет воспитать ребенка. Но дед ответил: «Если я не воспитаю, мои дети воспитают!» Когда тетя Нина приехала меня забирать, я забилась под кровать. Она вытаскивала меня за руку со словами: «Глупенькая, ну чего ты прячешься? Мы же тебя любим!» Приемная мать отдала меня родным, в чем я была. Ни штанишек, ни рубашечки не дала. Хорошо, что тетя догадалась взять с собой одежду моего двоюродного брата Алика, на всякий случай. Нарядили меня, как мальчика – брючки, шапка, пальто, – и увезли на Урал.

Встречу с дедушкой и бабушкой помните?
– Бабушка Роза и дедушка Борух так рыдали, когда меня увидели, что сбежались все соседи из барака. Это были эвакуированные из Ленинграда, Украины и других мест. «Ну, папа! Копия папа!» – повторяли дедушка с бабушкой. А соседи смотрели на нас и тоже начинали плакать. Ведь у каждого тогда была своя история. Первое время я была дикой и всего боялась. Я никого из родных не помнила! Но меня окружили такой любовью и заботой, что я потихоньку стала привыкать. Меня никто не пугал, не бил. Меня гладили, обнимали, со мной играли. И тогда я совершенно забыла семью, в которой жила год или чуть больше. Сейчас не помню даже имена приемных родителей.

На Урале вы долго жили?
– До 1944-го. Как только Украину освободили, дедушка сказал: «Только домой!» Он и уезжать-то из Чуднова не хотел в 1941-м. Когда немцы вот-вот должны были войти в город, и дочки, и невестка Сара стали его уговаривать: «Уезжаем!» А дед им: «Куда ехать? У нас тут дом, хозяйство. Ну и что, что немцы идут. Ну, побудут они месяц, два, они нам ничего не сделают!» Но когда дед понял, что, несмотря на его протесты, увозят его любимого внука Алика, сдался. Только вернувшись из эвакуации, понял, что и он, и его семья чудом остались живы. Почти всех евреев, оставшихся в Чуднове и окрестностях, немцы расстреляли. Больше пяти тысяч человек.

В Чуднов обратно мы приехали перед самым концом войны. Многие дома там были разрушены. И дом дедушки тоже. Но он нашел дом, где мы смогли жить все вместе. Помню, как 9 мая 1945 года люди бегали по Чуднову и кричали: «Ой, война закончилась!» Такое торжество было! А уже осенью 1945-го я пошла в первый класс, в украинскую школу. Мне было восемь лет. Все мое детство прошло на Украине. Я дружила и с еврейскими девочками, и с русскими, и с украинскими. Мы вместе играли в куклы, в школу, на качелях качались. С соседями общались независимо от национальностей. Если был наш, еврейский праздник, мы пекли мацу и угощали всех. Если был украинский праздник, угощали нас. Помню, мы с подружками даже яички ходили в церковь святить, когда маленькими были.

В семье у нас говорили на русском. А вот дедушка с бабушкой между собой разговаривали на идише. Меня никто специально этому языку не учил, но я слышала речь и со временем начала что-то понимать. Писать и читать на идише, конечно, не могла. Как-то подошла к тете Нине и спросила: «А что это ты пишешь? Что это за буквы? Что за слова?» А она: «Тебе это надо? Где ты сейчас найдешь еврейские книги? С кем будешь переписываться? Учи то, чему вас в школе учат!»

Закончила я 10 классов и уехала к дяде Абраше, папиному брату, в Одессу. Хотела в швейное профтехучилище поступить – для сирот. Там и общежитие давали, и форму. Но дедушка услышал об этом и сказал: «Только через мой труп! Пока я жив, никаких портных! Чтобы ты с иголкой сидела, согнувшись в три погибели, как я?! Нет!» Жена дяди посоветовала мне поступить в пищевой техникум. И я поступила. Закончив техникум, уехала по распределению в Нежин, а потом переехала в Астрахань, где жила моя близкая подруга Ева. Там же замуж вышла за татарина. Дед мне говорил: «Лучше бы ты за украинца или русского вышла. Только не за татарина». Мои родные даже такой национальности не знали. Знали только из школьной программы про татаро-монгольское иго. Свекровь моя, напротив, до свадьбы сына отговаривала: «Зачем тебе жена-еврейка?» Но потом узнала меня лучше и стала хорошо ко мне относиться. С мужем мы хорошо жили – больше 40 лет. Сейчас его уже нет.

В Ленинград я приехала спустя много лет после войны. Прошла по Петроградской улице, посмотрела на дом, где мы жили с родителями, съездила на Серафимовское кладбище. Всю жизнь мне не хватало мамы и папы. Я до сих пор завидую моим детям. И дочка, и сын уже взрослые. Но они могут подойти ко мне, поговорить: «Мам, мам…» А мне с четырех лет некого было назвать мамой.