В интервью Jewish.ru 88-летняя Клара Полякова рассказала, как выжила в блокадном Ленинграде и почему потом так сильно переживала из-за прогнозов погоды.

Вы родились в Ленинграде?
– Нет. В Ленинграде учились и познакомились мои родители – Евсей Альбин и Вера Кочкина. Папа был евреем, мама – русской. Они очень любили друг друга. Но так получилось, что всю жизнь прожили без свидетельства о браке. Родня отца была категорически против. Сначала не признавали маму, а потом и нас, четверых детей. Я даже имен дедушки и бабушки по отцу не знаю.

Мою старшую сестру звали Нинель. Если прочитать наоборот, получится Ленин. Тогда мода такая была. Меня назвали Кларой в честь Клары Цеткин. Еще были Люся и Галя. Мама до войны не работала, нас растила. А папа был партийным работником. Его в 1930-е годы из Ленинграда направили в Алтайский край – колхозы создавать. Там я и родилась. А в 1936 году мы все вернулись в Ленинград.

Довоенную жизнь в Ленинграде помните?
– Мы жили на Васильевском острове, на 10-й линии – в коммунальной квартире на восемь семей. Шесть человек в 20-метровой комнате, представляете? Спали по двое на одной кровати. В квартире был один туалет на всех, одна кухня. В праздничные дни все соседи пекли пироги. Поскольку у нас семья была большая, мама занималась пирогами самая последняя. И мы ждали их до утра. Пироги с морковкой! Как мы были рады им!

Несмотря на все трудности, у нас была хорошая, дружная семья. Никаких скандалов не было. Помню только один случай. Папа пришел домой выпивши. Мама взяла табуретку и смело пошла на него. Он: «Верочка! Верочка! Да ты что, дружочек?!» На этом все закончилось. И никогда не повторялось. Самыми счастливыми для меня в то время были новогодние дни. Как бы скромно мы ни жили, папа всегда приносил домой огромную елку. Мы наряжали ее все вместе. Это было трогательно и интересно. Игрушки делали своими руками. Вешали на елку конфеты и мандарины. Пока праздник не закончится, никто ни одной сладкой прелести не мог снять и съесть. Зато после конфеты и мандарины делили поровну.

Двадцать второго июня 1941 года мы с ребятами играли во дворе. Вдруг заметили, что у репродуктора на углу дома собралась толпа. Ну, мы народ-то любопытный. Побежали посмотреть, что там. На страшное слово «война» мы тогда не отреагировали. Побежали играть дальше. Все поняли, только спустя несколько дней, когда жизнь в городе стала меняться.

Каким вы запомнили блокадный Ленинград?
– Помню бомбежки, страх. Помню, как по сигналу «воздушная тревога» мы выбегали на лестничную клетку и дожидались отбоя. Почему-то считалось, что там менее опасно, чем в квартире. Конечно, в нашем доме были и дровяные сараи. Их освободили и сделали бомбоубежище. Первое время мы спускались туда, а потом перестали. Было много случаев, когда во время бомбежек и артобстрелов рушились дома. Бомбоубежища засыпало. Люди гибли под завалами.

Помню, как в нашей комнате взрывной волной выбило стекла, и мы завесили их одеялами. Мы сдвинули кровати и спали обнявшись, чтобы согреться. Еще помню, как выносили из нашего дома мертвых людей. Их тела складывали в кузов так, будто это было обычное дело. Думаете, кто-то плакал в тот момент? Нет. Каждый думал, что через два-три дня может быть на его месте. В 10 лет я хорошо понимала: люди умирают, завтра могу умереть и я. Первым в нашей семье умер папа – в марте 1942 года. Когда война началась, мы его почти не видели дома. Он был прикреплен к какому-то объекту. Потом он заболел, перестал ходить на работу. Он лежал дома опухший, неподвижный. Ничего не ел и не говорил. Нам страшно было на него смотреть. Мы не могли его спасти. У нас не было ничего – ни еды, ни лекарств. Он ушел быстро. Мы завернули папу в одеяло. Старшая сестра Нинель и двоюродная сестра Рая положили его на саночки и отвезли на Смоленское кладбище. Похоронили папу в братской могиле.

Мама во время войны устроилась на завод «Севкабель». Весной 1942 года ее в числе других направили работать в подсобное хозяйство. Тогда заводам выделили участки земли, где они могли выращивать овощи и подкармливать своих рабочих. Мы с сестрами остались дома одни. Старшей Нинель было всего 15 лет. Они с 13-летней Люсей помогали дружинникам. Я присматривала за младшей Галей. Помню, скорчится она и сидит, как комочек, ножки под себя подберет. Она мало двигалась. Сил не было даже пол подмести. По дому все делала я. И получать хлеб по карточкам тоже была моя обязанность. И воду с Невы приносить. Дома-то воды не было. Бывало, пойдешь зимой за водой, наберешь кастрюльку, привяжешь к саночкам, а потом раз – поскользнешься и разольешь половину. Что делать? Возвращаешься и набираешь снова. Однажды вот так я шла с Невы. Впереди мужчина вез воду на саночках. Потом вдруг сел и все. Тогда я подумала: «Когда-нибудь и я так сяду и не смогу подняться».

В детдом вы как попали?
– Дружинники же видели, что мы остались одни. Люсю они направили в ремесленное училище, а меня и Галю – в детдом. Он находился у нас же на Васильевском острове. Меня в группу определили, Галю – в изолятор. Я приходила ее навещать. Помню, в изоляторе было много кроваток с панцирной сеткой. На спинке Галиной кровати висела сумочка. «Клара, съешь мои сухарики в сумочке! – говорила мне сестренка. – Я все равно не съем. Не могу. Может, хоть ты останешься жива». Это было очень тяжело слушать. Ребенок девяти лет. Я до сих пор помню всю эту картину. И ее голос. Из изолятора ее отвезли в больницу, а наш детский дом эвакуировали в Ярославскую область. Больше я Галю не видела. И старшую сестру Нинель тоже. Уже после войны я узнала от мамы, что у нее украли хлебные карточки. Видимо, вытащили из кармана, когда хлеб покупала. Нинель пыталась поменять что-то из вещей на продукты. Но что у нас тогда было дома? Да ничего почти. Когда мама на день приехала домой с работы, Нинель была уже очень слабой. Мама забрала ее с собой, поделилась с ней своим пайком, но было поздно. Нинель умерла от истощения.

Вы выжили благодаря детдому?
– Да, нас эвакуировали в Пошехоно-Володарский район Ярославской области. Там мы и ожили. Нам давали нормальную еду. Хлеб раскладывали на столе – каждому по кусочку. Воспитатели следили за тем, чтобы его не уносили из столовой, потому что старшие могли отнять хлеб у младших. Но мы все равно не наедались. Нам все время хотелось есть. Организм был изголодавшийся. Помню, как однажды ребята объелись корнями белены. В Ленинграде же мы ели траву прямо с газонов – какая была. Вот и в детдоме они решили травку поесть. Им было так плохо, что пришлось вызвать врачей и делать уколы. Но всех выходили.

Войну, кроме меня, пережили мама с Люсей. Они и встретили меня на вокзале, когда наш детдом вернулся из эвакуации в 1945 году. Такая радость была великая, такое волнение! Не передать. Мы бросились в объятия друг к другу. А потом втроем вернулись в нашу квартиру на Васильевском острове. Там после войны из восьми семей осталось всего три. Одни соседи умерли, другие не вернулись из эвакуации.

Как дальше сложилась жизнь?
– Я рано пошла работать, чтобы не сидеть на шее у мамы. Училась в вечерней школе. Там познакомилась с одной девушкой, которая работала техником в гидрометеорологическом институте. Я сходила к ним на день открытых дверей и заразилась. Поступила именно в этот институт и стала инженером-метеорологом. Два года я проработала инженером на метеостанции в поселке Смышляевка Самарской области, а потом – больше 20 лет была начальником отдела метеопрогнозов в Приволжском управлении гидрометеослужбы. Работа была насыщенной, интересной. До сих пор ее люблю. Но однажды произошла ошибка, которую я на всю жизнь запомнила. Было это накануне Нового года. Меня пригласили выступить на радио. Я и выступила. Рассказала о приближении циклона, что ожидаются осадки в виде мягкого, пушистого снега. Прямо то, что нужно в Новый год. И вдруг в новогоднюю ночь вместо пушистого снега пошел проливной дождь. Вы представляете?! Оказалось, что циклон чуть сместился! Настроение у меня было испорчено на все праздничные дни. Я не пострадала от неверного прогноза материально, и руководитель мне ни слова не сказал, но я очень переживала – как специалист и как человек. Наше управление в то время было на очень хорошем счету. Мы участвовали в соцсоревновании и много раз занимали первые места.

Сейчас я не слежу за тем, оправдываются ли метеопрогнозы, но часто бываю в управлении и очень его люблю. Сейчас намного легче работать, чем раньше. Информация с метеостанций передается в Москву, в главное управление метеослужбы, автоматически. А раньше мы получали данные через телеграф – в зашифрованном виде. Техники вручную – перьями –наносили информацию на карты. Потом эти карты обрабатывали, рассчитывали, куда будут смещаться барические образования, с какой скоростью и так далее. Работа интересная, но не очень благодарная, потому что прогноз не всегда оправдывается.

Важней всего погода в доме.
– Это правда. У меня в доме все было хорошо. Мы с мужем Владимиром прожили вместе больше 60 лет, пока он не ушел. У нас дочка, двое внуков, четверо правнуков. Мама, когда на пенсию вышла, переехала из Ленинграда в Самару, жила с нами. Мы никогда с ней не говорили о войне. Просто закрыли эту тему и все. Тяжелая она для всех нас. А вот в школы я до сих пор хожу и рассказываю детям о войне, о подвигах не только взрослых, но и подростков. Например, о своей подруге Нине Куковеровой. Ее в 12 лет приняли в один из партизанских отрядов, действовавших на западе Ленинградской области. Она собирала сведения о фашистах и их боевой технике. Ее схватили и пытали. Ей отрубили руку, ногу, отрезали грудь, засыпали солью, но она никого не выдала.

Я вижу, как внимательно дети слушают такие вот истории про своих ровесников, как переживают. Однажды мы с одной блокадницей рассказывали школьникам о жизни в Ленинграде во время войны. Когда мы закончили, к нам подошла девчоночка. Ей было столько же, сколько и мне, когда началась война. Она со слезами протянула нам пачку печенья: «Съешьте это, пожалуйста!» Еле уговорили ее оставить печенье себе: «Спасибо, милая! Мы уже не голодные!»