Британский писатель Норман Лебрехт в эксклюзивном интервью Jewish.ru рассказал, почему израильские чиновники не могли позволить себе одежду и как Густав Малер писал классную музыку под карантин.

Вы написали много книг о классической музыке. А в прошлом году вдруг выпустили «Гения и беспокойство» – о евреях, изменивших мир в 1847–1947 годах. Почему такая резкая смена темы?
– Когда мне исполнилось 60 лет, я понял, что пора писать самую важную для себя книгу. О двух вопросах, над которыми я бился почти всю жизнь. Первый: почему многие из тех людей, которые полностью изменили за последние столетия наше представление о мире, были евреями? И второй: как мир за это время изменил евреев? Для меня было важно выяснить, что повлияло на отношение евреев к своей религии, на их восприятие себя после массового выхода из гетто. К тому же я хотел, чтобы моя книга стала ответом на рост антисемитизма, в последние годы вернувшегося в западное общество. Да и вообще, я же писатель, писатель может писать обо всем.

Вы рассказали о жизни десятков выдающихся евреев. Кто из них наиболее близок вам лично?
– В книге есть два типа героев. Первый – это масштабные исторические фигуры: Маркс, Фрейд, Пруст, Гирш и другие. Второй – это те, чьи имена остались в тени, но тем не менее тоже сыграли свою роль в исторических коллизиях. Среди них, например, Элиза Дэвис – женщина, заставившая Чарльза Диккенса пересмотреть некоторые стереотипы в отношении евреев. Мне ближе и интереснее второй тип. Такие люди, как британский раввин Соломон Шонфельд, чье гениальное чутье, умение убеждать и не бояться решительных действий позволило спасти тысячи жизней во время Холокоста.

C кем бы из них вы встретились за чашкой чая?
– Мне бы хотелось встретиться с австрийским писателем Артуром Шницлером – приятелем Зигмунда Фрейда и Теодора Герцля. Еще с Фанни Мендельсон, причем куда больше, чем с ее братом Феликсом, который видится мне большим невротиком. Я бы с великим удовольствием поговорил с британским премьер-министром Бенджамином Дизраэли. Хотелось бы лично испытать его остроумие, увидеть, как превосходно он обращается с английским языком.

Вы пишете, что создавать оригинальные идеи евреев заставлял в том числе статус аутсайдеров. Вы сами когда-нибудь чувствовали себя аутсайдером?
– Мне приходилось ощущать себя аутсайдером, но не как еврею, а как писателю. Думаю, любой писатель по определению аутсайдер. Ты просто не можешь писать, если не находишься в положении постороннего. Чтобы разглядеть истину, чтобы увидеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким его представляют другие, нужно быть маргиналом.

В 1964 году, когда вам было 16 лет, вы на семь лет уехали из Лондона в Израиль: учились в иерусалимской иешиве, а затем в Бар-Иланском и Еврейском университетах. Какие воспоминания о том времени?
– Я приехал в Израиль, чтобы сбежать от своей будничной жизни в Лондоне. Мне хотелось бросить вызов самому себе – оказаться в незнакомых условиях, среди незнакомого языка. Я хотел проверить, смогу ли существовать в другой культуре. Через шесть недель я уже бегло говорил на иврите. Оказалось, что я умею быстро приспосабливаться к экстремальным условиям. С тех пор Израиль занимает существенное место в моей жизни. Я счастлив бывать в этой стране. Счастлив, что в августе «Гений и беспокойство» выйдет на иврите и я без труда могу прочесть перевод и оценить его. Израиль многому меня научил. В частности, что можно жить своей личной жизнью, не обращая внимания на политические игры, что твоя внутренняя жизнь может быть намного интересней, чем общественно-политическая.

Что касается воспоминаний, то они во многом связаны с бедностью, с которой я столкнулся. Многие люди тогда не имели буквально ничего, даже того минимума, который был у жителей не самых богатых стран. Если даже вы работали на правительство, вы все равно не могли себе позволить купить брендовую одежду. Для израильских зарплат она была просто недоступна. В отсутствии материальных благ люди старались жизнь эмоциональной и интеллектуальной жизнью, быть творческими и созидательными даже в повседневных мелочах. В Великобритании я такого ни прежде, ни после не видел. Единственный раз в жизни я встретил нечто подобное в Берлине в 1989 году, незадолго до падения Берлинской стены. Я тогда приехал в Восточную Германию и поразился, насколько ее общество похоже на то, что я знал в Израиле. Там тоже нечего было купить, и люди больше вкладывались в межличностные отношения и развитие интеллекта.

Почему вы решили стать музыкальным журналистом?
– В жизни всегда наступает момент, когда вы собираетесь создать семью, задумываетесь над глобальными вопросами. Для меня этот момент наступил в 20 лет. Я с ранних лет занимался музыкой, и мне захотелось разобраться с самыми интересными, сложными и масштабными вопросами в классике. Например, понять, что же такое происходит в жизни композитора, после чего он способен выразить то, о чем не мечтали сочинители ни до него, ни после. В поисках ответов я углубился в академическую литературу, но то, что я нашел, меня не устроило. Нет, нет, думал я, музыка совсем не об этом. Она о вещах, которые меняют нашу жизнь. Никто не мог ответить на мои вопросы, и мне пришлось искать ответы самому.

Какие у вас любимые классические произведения?
– Для меня все начинается с Густава Малера и его творения Ich bin der Welt abhanden gekommen. Это очень подходящая песня для нашего времени, так как ее название можно буквально перевести, как «я отделен от мира». Напоминает ситуацию с коронавирусной изоляцией, не правда ли? У песни интересная история. Малер написал ее, когда был влюблен в женщину, на которой собирался жениться. Это были самые яркие и близкие отношения за всю его жизнь. И тут он говорит: «Я отделяю себя от мира, не трогай меня, я хочу быть один». С не меньшей любовью я отношусь к Adagietto из 5-й симфонии Малера. Это, возможно, самое личное из всех высказываний композитора. Оно помогает мне понять, кто я есть и что музыка значит для меня.

Еще я люблю ближневосточную музыку. Когда я жил в Израиле, у меня была подруга из Ливана: она открыла для меня микротоновую музыку, после чего проснулся интерес к арабской и персидской музыкальной традиции. По большому счету, мне интересны все формы музыки, потому что каждая из них может стать личным опытом познания мира.