Писательница Екатерина Марголис, много лет живущая в Венеции, в интервью Jewish.ru рассказала о расстрелянном в 1937 году прадеде, венецианских друзьях Бродского и своих «Карантинных хрониках».

Венеция туристическая сильно отличается от Венеции местных жителей?
– Венеция двулика: с одной стороны – центр мира, с другой – провинциальный городок, почти деревня. Соотношение местных жителей к туристам – 1:74. Такого нет, наверное, больше нигде. Эти две жизни – туристическая и местная – скользят, как масло и вода, практически независимо друг от друга. Очень часто я слышу, как кто-то из приезжих, проходя мимо очередного венецианского дома, говорит: «Здесь никто не живет – окна темные». На самом деле венецианцы намеренно закрывают ставни: не столько из-за туристов, сколько из-за влажности. Венеция привыкла к закулисной жизни, невидимой для глаз путешественников.

Изменился ли город в период карантина?
– Само слово «карантин», quarantena, происходит из Венеции и означает «40 дней» – ровно столько времени моряки из других стран не могли высадиться на венецианские берега, чтобы не занести чуму в город. Нынешний карантин, и это первое, что бросилось в глаза, позволил природе быстро вернуть свои права. Стоило человеку буквально отступить на шаг, как исчезло привычное грохотание чемоданов по мостовой, людское многоязычие. Вместо этого появилось разноязычие птиц, которые из лагуны переместились на центральные площади. Стало заметно слияние рукотворной и природной красоты: раньше у вас не было шанса заметить, как выгнутая шея цапли повторяет стрельчатую арку готического фасада.

Поэтому вы начали вести «Карантинные хроники», которые из записей в Facebook превратились в книгу?
– Вести «Карантинные хроники» я начала, чтобы каждый день отличался от другого усилием пристального взгляда на город. Каждая деталь Венеции, незаметная до карантина, вдруг стала просить: «Посмотри наконец на меня!» В своих хрониках я отталкивалась именно от скрытых ранее мелочей: рельефов на домах, рассказывающих о жизни святого Марка, ручек дверей, на которых Геракл разрывает пасть льва. Чтобы заметить эти детали раньше, нужно было остановиться, но течение толпы и времени не позволяло это сделать.

В мире новый рост заболеваемости коронавирусом. Как это ощущается в Италии?
– Италия редко осознает себя единой нацией. Обычно это происходит либо во время выборов, либо во время чемпионата мира по футболу. Однако эпидемия коронавируса привела к национальному единению: произошедшее весной итальянцы воспринимают как национальную трагедию. Не карантин, а именно смерть людей и многостраничные некрологи в газетах шокировали Италию, страну с очень высокими гуманистическими принципами, где каждая человеческая жизнь имеет значение. Осознание минувшего бедствия не позволяет итальянцам расслабиться, забыть все как страшный сон и вернуться к

обычной жизни. Поэтому маски, социальные дистанции и прочие меры предосторожности никуда не ушли из повседневной жизни. Ни страстных объятий, ни поцелуев на улицах здесь вы сейчас не встретите. Большинство понимает: можно пренебречь привычным порядком вещей ради безопасности.

Ваш отец Леонид Марголис – вирусолог, заведующий лабораторией в Национальном институте здоровья США. Какие прогнозы он дает? Спасет ли нас вакцина?
– Он считает, что рано или поздно вакцина будет, но нельзя забывать, что она требует долгой апробации. Вирус по-прежнему силен, конкретные люди нуждаются в конкретной помощи, они не могут ждать вакцины. Невозможно строить идеальный корабль в тот момент, когда тебя накрывает цунами. Нужно использовать хотя бы бревнышко, чтобы выплыть и спасти пассажиров и команду. Поэтому для ученых важно не только стратегически работать над вакциной, но и сдерживать рост эпидемии прямо сейчас.

В одном из своих интервью вы сказали: «Венеция – это город встреч». Какая главная встреча в вашей жизни произошла в Венеции?
– Встреча с самой Венецией, потому что было время, когда я не хотела ехать в этот город и тем более не собиралась в нем жить. В молодости мне казалось, что нет ничего банальней, чем Венеция. Я попала сюда случайно: в Падуе изучала фрески Джотто и поддалась уговорам друзей съездить в Венецию. Приехав сюда, я пережила нечто, что больше никогда в моей жизни не повторялось. Я вышла из вокзала и поняла: я точно знаю, куда идти, зачем я тут, знаю, что принадлежу этому месту. Мне, выросшей в Переделкино, Венеция подарила ощущение возвращенного детства. Как написано у Мартина Бубера, «Я» обретает свой полноценный масштаб только после встречи с «Ты» – будь это человек или город. В Венеции я обрела свое «Ты». Потом жизнь сложилась так, что мне предложили вести в городе проект – сначала три месяца, потом еще три и еще. В итоге я осталась и вот уже 16-й год живу здесь.

Вы не пересекались с Бродским в Венеции лично, но знакомы со многими его венецианскими друзьями – например, художником Робертом Морганом, которому посвящено эссе «Набережная неисцелимых». Расскажете о круге общения поэта в Венеции?
– С Морганом он познакомился, когда приехал в Венецию впервые, это была зима 1973 года. Для художника это был такой молодой пижон из Петербурга, изгнанный в Америку и уже сделавший себе имя. Бродский не говорил по-итальянски, а Морган – американец, поэтому они быстро сошлись и весело тусовались вместе. Долгое время Морган не прочел даже строчки из Бродского, для него это был просто приятель из тусовки. Уже потом Бродский посвятил ему «Набережную неисцелимых», а Морган прочел его стихи.

Другой венецианский друг Бродского – Джироламо Марчелло, потомок дожей, меценат, обладатель невероятно богатой библиотеки. Ему поэт посвятил несколько своих венецианских стихотворений. Когда Марчелло умер в 2017 году, вдова Бродского Мария Соццани приезжала в Венецию на панихиду, потому что для нее это тоже был очень важный человек.

Как и Бродского, советская власть пыталась изгнать из страны вашего прадеда, философа Густава Шпета. В 1922 году его имя было включено в список «Философского парохода», но Шпет, знавший 17 языков, не уехал, продолжил работать в Советской России и был расстрелян в 1937 году. Понимал ли он, что нежелание уезжать может обернуться для него смертным приговором?
– Скорее всего, нет. Как тогда, так и сейчас жизнь в Москве или Петербурге кажется чрезвычайно насыщенной и очень интересной. Творческие люди, даже при всех нынешних ограничениях, чувствуют себя в России востребованными. Шпет был частью уникального созвездия интеллектуалов, писателей и художников. Бабушка рассказывала, как он дружил с Белым, Балтрушайтисом, Качаловым. Такой среды в тот момент нигде больше не было, неудивительно, что он не хотел ее терять и просил Луначарского сделать все, чтобы его вычеркнули из списка «Философского парохода». При всей своей прозорливости увидеть, чем обернется его желание работать в России, он не смог. Нам же всегда кажется, что нас-то «чаша сия» минует. И только когда стучат в дверь, приходят с обыском, понимаешь, что это не так.

Повлияла ли история прадеда на ваше решение уехать из России?
– Нет. Скорее, она повлияла на мой кругозор, отношение к жизни. Никогда не забуду, как ездила с бабушкой в Томск, когда там нашли документы о расстреле Шпета и организовали первые Шпетовские чтения. Было невероятным увидеть томскую интеллигенцию, людей, которые нашли следы моего прадеда. Так что если история Шпета и оказала на меня влияние, то не в решении уехать, а в любви к языкам, в ощущении, что мир состоит из единой культурной ткани.