Его отец – рок-гитарист, мать – комедийная актриса. Да и сам Алон Эдер часто в топе хит-парадов. В интервью Jewish.ru он рассказал, как рак яичек вывел из-под гнёта родителей и почему он долго был одержим Джоном Ленноном.

Твои родители, гитарист Йеуда Эдер и актриса Микки Кам, значимые фигуры в израильской культуре. Как их популярность отразилась на твоем творческом пути?
– Я с детства знал, что мой отец – гитарист известной группы, но не обращал на это внимание. Только к 14 годам до меня дошло, насколько он велик в мире музыки и какие впечатляющие вещи он создает. Для меня всегда было важно творить, не обращаясь к родителям за помощью. В самом начале я находился в тени их славы, поэтому не мог себя выразить до 27 лет, хотя песни писал задолго до это.

В 22 года я заболел раком, что было вполне ожидаемо – так работает психосоматика. Я никак не мог продвинуться в самовыражении и чувствовал, что рак – это всего лишь следствие этой проблемы. Незадолго до болезни я испытывал постоянный зуд от собственной нереализованности. Рак подтолкнул меня к активной творческой деятельности. Когда вышел мой первый альбом, я наконец смог освободиться от пугающего образа моих родителей. Что же насчет болезни, то, к счастью, после нескольких процедур я быстро пошел на поправку – от рака осталось только психологическое влияние на мою личность.

Как на известие о болезни отреагировала мама? Ведь публика знает ее как комедийную актрису.
– Дома она никакая не актриса, а просто мама, которая по-настоящему скорбела о случившемся. Хотя, конечно, все равно смеялась. Да, тогда в нашей семье было много черного юмора. Во время терапии мне удалили яичко, поэтому главным объектом насмешек стала яичница-глазунья по утрам.

Ты сейчас жив благодаря израильской медицине?
– Я жив благодаря самому себе и своему творчеству. Думаю, психология оказывает на наше тело наибольшее влияние. Лучше всего я выражаю себя в музыке, и в период болезни было написано немало песен на эту тему. Есть одна композиция на стихи Йоны Волах «Мое тело умнее меня». Она сама была глубоко больна раком, когда писала эти строки. Прошло уже 15 лет с момента моей болезни. Сегодня я чувствую, что это просто часть забытой истории. Прекрасно то, что соприкоснувшись с раком однажды, я перестал испытывать страх смерти.

Ты преподавал музыку детям с особыми потребностями. Как это было?
– Мне кажется, что мы все – с особыми потребностями и нам всем положено спецобразование. Я работал в учреждении для душевно больных три года, и вот там хорошо ощущалось, что между воспитанниками этого места и персоналом почти нет никакой разницы. Я сам в школе очень плохо учился, поэтому работа учителем, который должен обладать большим терпением и вниманием по отношению к детям с особыми потребностями, стала для меня прекрасной исправительной работой.

Может быть, ты сам аутист?
– Нет, аутизм – это очень серьезное слово. Но я чувствую, что я взаимодействую с миром через творчество. И даже сказал бы, что за пределами музыки и творчества для меня нет места в этом мире. Я плохо справляюсь со всем, что связано с государственным устройством, бюрократией и законом.

Встречи с журналистами утомляют тебя?
– В определенный момент я понял, что единственный способ, который помогает мне найти контакт с миром – это максимальная откровенность. За это приходится платить, но оно того стоит. Мне нравится разделять свою жизнь с другими. Это удобнее, чем что-то утаивать, потому что прятать, собственно, нечего. Есть что-то будоражащее в этой наготе. Поэтому я получаю удовольствие от таких встреч. А еще по обратной связи я вижу, что публика ценит эту открытость.

Твоя жена и дети часто появляются рядом с тобой в клипах и участвуют в радиотрансляциях. Где находится та граница, за которую воспрещен вход чужим людям?
– Я бы хотел, чтобы ее просто не существовало. Отсутствие границ – моя мечта, к которой я стремлюсь. Некоторые называют меня хиппи из-за того, какое место я отвожу близости и участию других в своей жизни. Не хотелось бы относить себя к каким-либо субкультурам, но меня это не обижает. В конце концов, я не вижу в Израиле других альтернатив, которые мне бы понравились. Думаю, стать хиппи – это более здоровое решение, чем быть причастным к тому, что происходит в нашем государстве. Жизнь – это не только война и революции.

Ты как-нибудь выражаешь свою гражданскую позицию?
– Мое стремление к миру и есть моя гражданская позиция. То, что мы десять лет жили на периферии – тоже не случайное заявление. Одной из причин, по которой мы переехали из Тель-Авива, стало желание стать частью этой страны, наблюдая за ней с другого ракурса. В последний год я был очень активным участником демонстраций на Балфуре и по собственной инициативе выступал в «Икее» в знак протеста. Но зачастую все эти усилия напрасны, и я возвращаюсь к мысли, что наилучшим образом я выражаю свою позицию и отношение к Израилю через свою музыку. У меня есть песня о ресторанном критике, который хочет написать идеальную рецензию. Он уже все попробовал и увидел в своей жизни, поэтому, работая над идеальной рецензией, он поедает самого себя и в конце концов умирает. В эту песню я вложил сильное общественное высказывание. Она была написана вслед военным событиям и отражает человеческую ненасытность.

Вы с женой смогли бы повторить акцию протеста Джона Леннона и Йоко Оно «В постели за мир»?
– Мне очень нравится эта идея. У меня был период одержимости Ленноном, и в нескольких моих песнях отчетливо слышно его влияние. Но мне бы хотелось найти собственный способ привнести мир на эту планету. Скажем, с помощью песен, на написание которых меня вдохновил тот же Леннон. Но копировать его идеи я бы не стал.

Ты проделал немалый путь в поисках покоя и тишины. Нашел?
– Пока нет, но я понял, что тишина – это сложное явление. Мы жили на самом краю Израиля рядом с Сирией и Ливаном. Там была ни с чем не сравнимая тишина. Вместе с тем пришло одиночество, потому что я оказался отрезан от общества. Тогда я понял, что не могу жить один, хотя и ждал этого очень долго. Для меня стало открытием, что можно обрести покой, не уходя в отшельничество. Оказалось, я могу принять и простить себя не только в высокодуховном месте, но и в рутине. Это освобождает.