Ливанский еврей Лоуренс Джейкобс забросил профессуру в лучшем вузе США, чтобы спасать детей от внезапной смерти. В интервью Jewish.ru он рассказал, как выявить риски у абсолютно здорового ребенка и сохранить ему жизнь.

Вся ваша семья из Ливана?
– Более того, почти все мои предки из одного ливанского города Хасрун, который находится в горах к востоку от Бейрута. Долгое время там мирно жили католики-марониты, мусульмане, евреи и курды. Кстати, принято считать, что все евреи в Ливане – сефарды. Но в Цюрихе я участвовал в крупном генетическом исследовании, и оказалось, что мой геном наиболее близок к группе Аарона, брата Моисея, то есть к коэнам. Так что я скорее принадлежу к ашкеназам. Впрочем, часть моего генома сходится с генетической информацией некоторых современных кочевых племён на Ближнем Востоке и в Северной Африке. К сожалению, почти все синагоги в Ливане были разрушены во время гражданской войны в 1970-е годы, и все исторические архивы погибли. В семье тоже не осталось никаких документов, поэтому мне неизвестно, как мои предки оказались в Ливане. Известно лишь, что отец моей матери эмигрировал в США в конце XIX века. А родители моего отца поженились ещё в Ливане, в том же городке, где родился мой дед по матери, и тоже эмигрировали в США.

Их семьи знали друг друга в Ливане?
– Нет. Мои дедушки называли друг друга кузенами, но это вроде как традиционное обращение для всех земляков из Ливана, а уж тем более для выходцев из одного города. Семья моего отца осталась в нижней, еврейской части Манхэттена. Зато мой дед по материнской линии вскоре перебрался в Мексику. Там у него были деловые связи, и он начал работать у Хулиана Слима, отца того самого Карлоса Слима, который одно время был самым богатым человеком в мире. Слимы тоже родом из Ливана, но они, скорее всего, не евреи, а христиане-марониты.

В Мексике мой дед женился на еврейской девушке, тоже с ливанскими корнями, и там родилась моя мать. Со временем дед открыл свой собственный бизнес, разбогател, построил для семьи дом в пригороде Мехико-сити. Когда же он решил купить ковры для нового дома, ему посоветовали фирму в Нью-Йорке, которой владел другой мой дед. Так познакомились мои отец и мать. К тому времени отец уже успел повоевать в Испании против Франко. У него, как и у многих еврейских юношей в то время в Нью-Йорке, были левые взгляды, но после пакта Молотова – Риббентропа он сильно разочаровался в коммунизме. Тем не менее, когда США вступили во Вторую мировую и он был мобилизован, на фронт его не послали – как неблагонадежного, и после войны ему было очень сложно найти в Америке работу. И тут его тесть предложил ему партнерство, но в Мексике. Отец переехал, выучил испанский. Но дома мы всегда с ним говорили по-английски. Так что хоть я и настоящий «мехикано», английский – тоже мой родной язык. В США я отучился в аспирантуре, защитил докторскую и много лет преподавал физику в Массачусетском технологическом институте.

Что же вас так привлекло в Швейцарии, что вы оставили профессорскую должность в одном из лучших университетов мира?
– Как-то я слушал доклад, освещающий проблемы внезапной смерти. Это когда у человека останавливается сердце без каких-либо видимых причин или симптомов. В частности, это касается и синдрома внезапной детской смерти, СВДС, так называемой «смерти в колыбели». Я задумался, на самом ли деле смерть наступает без симптомов? Человеческий организм – это чрезвычайно сложная система, а из физики мы знаем, что сложные системы так просто, на ровном месте не дают сбой. Сложные системы переходят из одного состояния в другое, и для каждого состояния должны быть свои предпосылки. Возможно, подумал я, мы смотрим только на одну часть сложной системы. А когда мы не видим полной картины, мы не способны понять, как функционирует целое.

Я стал заниматься этой проблемой, и на одной из конференций по кардиологии ко мне подошел врач из Цюриха, доктор Грегор Зюнд, который сегодня возглавляет Цюрихскую университетскую больницу – один из крупнейших медицинских исследовательских центров Европы. Его заинтересовал мой подход, и он предложил мне приехать к ним в Цюрих. Я взял академический отпуск на год, не планируя тут оставаться надолго. Но потом продлил контракт еще на один год – и вот уже 22 года, как мы тут живем.

Все эти годы вы занимаетесь проблемой внезапной смерти?
– Это очень долгий процесс, требующий многочисленных клинических исследований. Внезапная смерть у младенцев в итоге наступает от сердечной аритмии, в том числе из-за несогласованности ритма сердцебиения в верхних и нижних камерах. Я не согласен с мнением большинства кардиологов, которые утверждают, что для диагноза аритмия необходимо большое количество сердечных ударов. По моему мнению, достаточно нескольких – даже четырех-пяти. Если эту ситуацию не исправить, то, что было кратковременной аритмией, становится аритмией самодостаточной и может привести к смерти. Несколько лет назад мы смогли подтвердить эти гипотезу клинически.

Вообще, тахикардия, то есть ускоренное сердцебиение, и аритмия –нормальные повседневные явления. Когда вы резко встаете, у вас падает кровяное давление, и чтобы это компенсировалось, частота сердечных сокращений увеличивается. Из-за этого часто происходит десинхронизация верхних и нижних камер сердца. Однако ваш мозг моментально приводит их в норму. Коммуникации между мозгом и сердцем осуществляет вегетативная нервная система. Одна часть вегетативной нервной системы ускоряет частоту сердечных сокращений, а другая замедляет.

Что же происходит при синдроме внезапной детской смерти? Мы считаем, что это проблема не совсем равномерного развития у новорожденных, когда развитие одной части вегетативной нервной системы, парасимпатической, ответственной за замедление сердца, несколько отстает от развития другой ее части, симпатической, которая ускоряет его.

Важно понять, что СВДС не является показателем, что ребенок чем-то серьезно болен. В первый месяц после рождения умирают дети с тяжелыми врожденными заболеваниями. После первого месяца, однако, СВДС становится ведущей причиной детской смертности. Риск существует где-то до 11 месяцев, а пик приходится на время между тремя и четырьмя месяцами, то есть как раз пока развивается вегетативная нервная система. Если ребенок находится в группе риска и его можно спасти, то он дальше продолжает нормально развиваться и ему уже ничего не угрожает в этом отношении.

То есть все-таки можно определить уровень риска и предотвратить внезапную смерть?
– Да, мы уверены, что можно в некоторых случаях определить уровень риска. Ну а после уже использовать лекарства, способные контролировать процесс, ведущий к аритмии. Это достаточно сильные лекарства, у них есть побочные эффекты, потому их следует давать лишь тем, кто точно находится в группе риска. Но уже сейчас мы можем избежать, по моим подсчетам, где-то 15 процентов подобных смертей. Я уверен, что это по-настоящему важно, поэтому продолжаю этим заниматься. Да, моя карьера в теоретической физике была достаточно успешной, мои статьи до сих пор обширно цитируются, и у меня были замечательные, даже выдающиеся студенты. Но тут речь идёт о жизни и смерти. Да, случаи СВДС достаточно редки. Даже в такой большой стране, как США, от СВДС умирает всего около трёх тысяч младенцев в год, а здесь, в Швейцарии – где-то около сорока. Но каждая смерть – это невероятная трагедия. Для самого ребенка, родителей, врачей, всех окружающих. Распадаются семьи, у молодых родителей возникают серьёзные психические проблемы. При этом умирает младенец, который по всем медицинским показателям кажется совершенно здоровым. Спасти жизнь даже хотя бы одного ребенка – уже одно это наполняет мою жизнь смыслом.