Михаил Теплицкий – главный режиссёр театра «Маленький». В интервью Jewish.ru он рассказал, за кого держат в Израиле «русских» женщин и почему не смывали воду в туалете эмигранты из «колбасной» алии.

Когда вы приехали в Израиль?
– Еще в 1990 году. До того я был студентом Ленинградского театрального института, но все собирался уехать в Израиль – правда, попозже. Сам я родом из Азербайджана – в Баку в те годы развернулись военные события. И тут в ЛГИТМиК приехала по обмену студенческая группа из высшей театральной школы «Бейт-Цви». Мы впервые увидели израильтян, и все наши девушки были потрясены их средиземноморской красотой. С ними приехал их руководитель Гэри Билу, который на самом деле Григорий Белоцерковский, и Нина Соломоновна, дочка Михоэлса. Они убедили меня, что нет смысла терять время и лучше всего уехать в Израиль прямо сейчас, в 22 года. Я так и поступил. Через два месяца я уже был в Израиле, через год-полтора выпустился из школы «Бейт-Цви».

Получается, вас здесь ждали?
– Это спорно. Мои преподаватели в Союзе – Зиновий Корогодский, Лев Гительман, они говорили: «Миша, мы тоже евреи, но в Израиле театра нет». Корогодский умолял меня ехать в Европу. В крайнем случае – в США или Канаду, но уж никак не в Израиль. Я же твердил, что хочу быть актером еврейского театра. Гительман на это отвечал: «Миша, дорогой, я помню все мизансцены ГОСЕТа, театра Михоэлса. Это был великий театр, но все же у евреев театра нет. Есть только евреи в разных театрах мира». И я думал, что когда перееду в Израиль, то театром заниматься не буду. Но жизнь сложилась совершенно иначе благодаря Гэри, который заставил меня пойти в «Бейт-Цви» и заговорить на иврите.

Вы запустили проект «Контейнер». Что это?
– Это будет спектакль-выставка абсолютно бесполезных вещей, которые привезли в Израиль во время эмиграции. Люди дарят театру вещи, которыми никогда так и не воспользовались в новой стране – типа фена «Малютка» или молдавских кацавеек с мехом. Еврейское агентство «Сохнут» в те годы помогало перевозить в Израиль контейнеры, но люди не понимали, что действительно пригодится. Везли в огромных количествах кожаные куртки, пианино, самовары. Еще ковры, потому что слышали про каменные полы, туалетную бумагу и тетрадки, потому что здесь якобы нет лесов. Один человек привез целый контейнер презервативов, а потом разбрасывал их по всему Ришон-ле-Циону, чтобы избавиться от них. Люди продавали квартиры, чтобы купить шубу, продать ее здесь и снова купить квартиру. Один из моих родственников привез сюда квасные грибки, чтобы сделать на квасе бизнес. Кто-то привез лодку, потому что здесь море. Это же девяностые! Мы ничего не знали. Для меня это был первый выезд за границу, и я думаю, что таких, как я, большинство. Еще мы привезли массу ненужных знаний, ненужных книг и ненужных иллюзий.

У вас еще была «Одна с половиной история», посвященная советской эмиграции. Вы называете ее документальным спектаклем – это как?

– Постановка основана на реальных событиях и реальной боли. Психологически мне было очень сложно над ней работать. Мы с актерами начали искать истории в одной группе в Facebook, посвященной эмигрантам 90-х, а потом сделали две лаборатории, где обсуждали прочитанное. «Одна с половиной история» – это спектакль о полуторном поколении, детях и подростках, которых привезли в Израиль и которые зависли в межпространстве: вроде и не родились здесь, но уже во многом израильтяне, потому что их воспитала эта страна. Я сам вроде бы первое поколение, но так-то я приехал в совсем юном возрасте, после школы, института и армии, поэтому я – поколение 1,75. Я решил рассказать, что было на самом деле, потому что то, что мы видим в кино – это глянцевые попытки.

Почему вы взяли в работу тему советской эмиграции именно сейчас, спустя 30 лет?
– Мне всегда казалось, что я сам – не настолько важен и интересен, поэтому занимался искусством в чистом виде и никогда не рассказывал о себе. Меня очень раздражает, что израильские кино- и театральные деятели всегда сами пишут сценарии о своей личной жизни. Это не для меня. Но в какой-то момент я понял, что эмиграция из Союза – это не только моя история, ведь сегодня в Израиле больше миллиона эмигрировавших в 90-е. Я – один из них. «Мы живем, под собою не чуя страны» – это про нас. И мы, вот этот миллион, и являемся сейчас уже страной. Я все время убеждал себя, что мне интереснее ставить Ионеско и работать с Чеховым и Шекспиром, но выяснилось, что это не так.

Спектакль вобрал в себя все возможные клише о «наших»: и про «русских проституток», и про русских наркоманов. Почему тогда это так трогает?
– У каждого была своя история, но по большей части они совпадают. Работая с источниками, мы встречали одни и те же первые впечатления об Израиле: пальмы и бананы в свободном доступе. Наших девочек называли проститутками в 80 процентах случаев. Это работает так же, как спектакли Гришковца. Все вернувшиеся из армии могли рассказать все то же, что представлено в спектакле «Как я съел собаку», когда сидишь и думаешь: вот точно так и было!

Как реагируют зрители?
– После первых спектаклей были люди, которые говорили: «Предупреждать же надо, это же может быть триггером!» Теперь я предупреждаю: искусство не должно причинять зло. У меня, человека, который прошел советскую армию, и то много чувств вызывала работа над спектаклем. Представляю, что происходит в зрительном зале с людьми, которых привезли в Израиль детьми и которые сами на своей шкуре все это прожили. На постановку приходят успешные люди, которых среди русских эмигрантов очень много, и дают себе слово не плакать. И не плачут ровно до половины спектакля. Главный посыл спектакля – ты не один. Не только тебя называли русской проституткой. Это многих. Если это кому-то поможет, значит, мы достигли своих задач.

Коренные израильтяне приходят?
– Да, хотя их меньше. Подошла как-то пожилая пара и сказала: «Вот мы, ответственные за систему. Мы все сделали не так и хотим попросить прощения». Он в 90-е руководил приемом репатриантов, она – работала в Министерстве абсорбции. Но ужас в том, что до сих пор все не так: с эфиопами не так, с новенькими русскими не так, с французами не так. Никто на ошибках не учится. В 50-е в лагерях абсорбции детям – выходцам из мусульманских стран – брили головы и обливали их жидкостью против насекомых. Для них это было страшным унижением. Врачи-ашкеназы говорили только на идише и не знали арабского, поэтому не могли объяснить происходящее мизрахим. Сам факт дезинфекции был правильным, но организовано – чудовищно.

Какие ошибки совершило Министерство абсорбции в 90-е?
– Не предоставило информацию. Тогда ведь не было интернета, и мы были вынуждены ограничиваться слухами на Большой Ордынке возле посольства. У нас не было ни центров абсорбции, ни лагерей. Нас просто привезли и сказали: живите. А мы не знали, как жить. Помню, мой друг увидел, как кто-то из стены дома вытащил деньги. Откуда нам было знать про банкоматы? Потом мы остались без квартир. Были такие, которые жили по несколько семей, не смывали воду в туалете и купались в одной ванной, лишь бы сэкономить. Израильтяне до сих пор смеются над тем, что у русских в гостиной живут бабушки. А куда было девать наших бабушек? Более того, они как раз и получали то пособие, на которое мы все жили. Образованная советская алия вытащила Израиль из очень серьезного кризиса, но врачам приходилось прятать свои дипломы и говорить, что они санитары. Когда они стали уходить на пенсию, выяснилось, что заменить их некому, и эти последствия мы видим сейчас.

Насколько тяжело эмигрировать в Израиль творческому человеку?
– Их достижения в сфере искусства нужно умножать на пять. У меня вообще есть теория потерянных в эмиграции десяти лет. За 30 лет я могу назвать трех режиссеров, которые смогли что-то поставить в израильском репертуарном театре. Я сейчас не говорю про «Гешер», потому что «Гешер» – это история чуда. У нас в Израиле только два чуда – победа в Шестидневной войне и театр «Гешер». Для того чтобы заниматься театром, нужна последовательность традиций. Нужны преемственность и отрицание. Театр – это очень местное явление. Спектакли, которые хороши в Берлине, не годятся для Тель-Авива. Те, что с успехом идут в Кракове, могут не пройти в Москве. Помню, как 1991-м литовский режиссер Эймунтас Някрошюс привез совершенно гениального «Дядю Ваню», и люди просто рядами покидали зал. С «Чайкой» все повторилось. Одна израильская дама, которая досидела до конца, кстати, сказала мне: «Я понимаю, это хороший спектакль, но какое-то озеро, Нина, какие-то дворяне русские. Я из кибуца вообще. Какое это имеет отношение ко мне?!»

Сюда приезжало много интересных режиссеров, но они абсолютно были не нужны, что, с одной стороны, понятно: если художник живет мыслями и сердцем тем, что происходит в Москве, то это проблема. Другое дело, что израильский театр нуждался в этих людях. Они могли бы многое дать Израилю, но, к сожалению, оказались на обочине. Творческий человек должен успеть приспособиться в эмиграции. Барышников со своим русским балетом смог вобрать американский модерн, но не у всех так происходит.

Меня по-настоящему злит, что минус можно было обратить в плюс. Прибывшие из СССР музыканты со своими скрипочками и тромбонами пытались организовать в Тель-Авиве симфонический оркестр, но рассыпались. При этом, по-моему, нашим детям, которые не имеют ни малейшего представления об академической музыке, этого страшно не хватает. Сегодня у нас нет публики для симфонической музыки, и поэтому будут закрывать оркестры. Это же вопрос правильно потраченных денег. У нас неизвестно на что бросаются миллионы, а последовательной политики в сфере культуры нет. Она должна быть связана с образованием. При опросе в «Бейт-Цви» – театральном институте – выяснилось, что большинство студентов никогда не были в театре. А когда я приезжаю в Европу, то слышу иврит во всех торговых центрах. Но когда я иду в музей, я иврита не слышу. Это для меня самое страшное.