В чём подражает Гоголю и почему не любит Америку, рассказал в интервью Jewish.ru писатель и иллюстратор Ирми Пинкус.

Как вы пришли к идее создания комиксов?
– В 1995 году мы, выпускники израильской академии художеств «Бецалель», создали творческую группу «Актус Трагикус». На тот момент в Израиле существовал лишь Микки-Маус, ну и еще журналистский политический комикс. Мы же хотели выйти за пределы мейнстрима и создать литературный комикс, не про супергероев. Даже язык не поворачивается назвать комиксом то, что мы делали. Это была графическая новелла – комикс, лишенный нарратива, посвященный чувствам, душе, вопросам жизни и смерти.

Мы много думали над технической стороной: дизайн, печать, краски ­– для общего эстетического впечатления. И нас совсем не волновали ограничения коммерческого характера. Мы понимали, что в Израиле у нас не будет читателей, и сразу начали писать на английском языке. Вышли на международную сцену, там нас горячо приняли. Израильтяне расценили это как настоящее предательство. Такой чрезмерный патриотизм сродни национализму. Уже позже наши комиксы появились в Израиле и повлияли на последующие тенденции в стране. В 2011 году группа распалась.

Зачем вы иллюстрировали сказки Пушкина?
– Вообще, я не умею рисовать детей, для меня это слишком приторно. Но однажды ко мне обратились с просьбой проиллюстрировать детскую «Сказку о рыбаке и рыбке». Я почитал, подумал и понял, что это идеально! Нет детей, одни животные и старики. В образах стариков хорошо прослеживается характер. Кстати, русская эстетика тех лет совсем не привлекала меня, поэтому героев я нарядил в немецкие костюмы, а вместо ожидаемых пейзажей изобразил Балтийское побережье Германии.

Вы иллюстрируете колонку Меира Шалева в газете «Едиот Ахронот». Нравится сотрудничать с ним?
– В 1996 году я переехал в Берлин, надеясь найти там работу. Вместо этого я промотал все деньги на вечеринках и вернулся в Израиль без гроша в кармане. Вдруг мне позвонили из газеты, сказали, что ищут иллюстраторов для своих колумнистов – и предложили сотрудничество с йеменским религиозным журналистом Ури Орбахом. Я согласился, но быстро понял, что не могу работать из внутреннего противоречия: как я буду иллюстрировать работы журналиста, в идеологию которого я не верю? Тогда мне сказали: «Без проблем! Вот тебе Меир Шалев». Сначала мы не поддерживали связь, все вопросы решались через редактора. Это совсем не просто – позвонить такому уважаемому человеку, как Меир Шалев. Человеку, который на 20 лет тебя старше, и чье творчество ты очень любишь. Позже я переехал в Париж, и мы стали созваниваться с ним каждый четверг, чтобы обсудить планы на следующую публикацию. И еще Меир Шалев очень помог мне как писателю: во-первых, у него очень визуальная проза, а во-вторых, он тоже начал писать довольно поздно – в 40 лет. Я тогда сказал себе: «Если Меир Шалев может, я тоже могу». Мы начали встречаться время от времени и стали друзьями.

У вас бывают конфликты?
– Очень смешные. Например, он просит меня нарисовать сцену с пятью героями. Я же, как минималист, отказываюсь и говорю, что больше двух у меня не выйдет. Меир знает абсолютно все. Я могу спросить его, как в 60-е выглядел чайник, и у него точно найдется ответ.

Почему вы начали писать книги?
– Я начал рисовать историю о варьете, действие которой происходит в Польше и Румынии накануне Второй мировой войны. Меня вообще очень увлекает светский еврейский мир 30-х годов и идиш. В конце концов я добрался до трех тысяч рисунков и понял, что комикс выходит слишком большим и запутанным. В общем, как художник я этот проект провалил. Но сама по себе история мне очень нравилась, и я решил ее написать. Я писал все больше, а рисовал все меньше. Так я оставил мир комикса. Мне было интересно, может ли текст быть визуальным, я просто стремился нарисовать текст.

На вас оказали влияние Шолом-Алейхем и Зингер?
– Скажем, Зингер увлекает меня намного больше. Он сексуальнее. В его творчестве больше огня и страсти. Но абсолютным авторитетом для меня стали русские писатели. Современная израильская литература тяготеет к Америке с ее психологизмом и буржуазным характером, с греческой драмой, взятой за образец, где мы наблюдаем кульминацию и развязку. Меня же вдохновляет русская литература, «дикий человек», будь то Гоголь, Достоевский, Петрушевская или Сорокин. При работе над своим последним романом я читал только русских авторов. Например, тон от первого лица я подсмотрел у Гоголя в «Записках сумасшедшего».

Вы израильский или еврейский писатель?
– Я чувствую себя еврейским писателем. Палестино-израильский конфликт, отношения между Иерусалимом и Тель-Авивом, армия, рядовые истории любви – все те темы, которые занимали Амоса Оза и Авраама Б. Йегошуа мне совсем не интересны. В израильской литературе не принято писать о деньгах, а вот еврейские писатели не видят в этом никакой проблемы. Как правило, я начинаю свои истории с того, что у моих героев нет денег – и они должны их найти. Еще еврейская литература менее мужественная, в ней больше женского. Скажем, моя семья никогда не была связана с кибуцами, территориями, Иерусалимом и армией. У меня сильная связь с городом как таковым, а город – это классическая тема еврейской литературы в противовес израильской. Тель-Авив в израильских сюжетах встречается нечасто. Еще меня очень занимает тема эмиграции, поэтому я даю своим героям иностранные фамилии.

Я рос в очень консервативном израильском обществе. Быть хорошим израильтянином означало в первую очередь быть хорошим солдатом. Я ненавидел тот социализм, который царил в 60–70-е годы. Сейчас он импонирует мне больше. Но вот эту «израильщину» 70-х я ненавидел. Незадолго до смерти Рабина наше общество переживало определенную оттепель: чувствовалось, что мы стоим на пороге перемирия и вот-вот станем нормальным государством, прекратим войну и поедем в Иорданию. Но Рабина убили. Его убил не палестинец, а израильский еврейский террорист. На страну накатила очередная волна насилия и террора. Я был в глубочайшем шоке, все стало казаться обманом. Тогда я решил, что не хочу иметь с Израилем ничего общего. Я вспомнил, что у меня есть более глубокие корни и начал учить идиш. В конце концов еврейство Восточной Европы не так агрессивно, и это понимание дало мне поддержку.

Убийство Рабина – это отвратило вас от политической повестки в ваших романах?
– Пушкина политика совсем не интересовала, что многих возмущало. Но он хотел писать свои любовные истории о молодых людях. Правильно ли было ожидать, что он заговорит о политике? Может, ему нечего было об этом сказать. Мне больно наблюдать за политической ситуацией в нашей стране, но как писателя меня это не занимает. Все, что мне интересно – это вопросы жизни и смерти. Политика для меня слишком мала. Я не хожу на писательские встречи и не состою в союзе писателей. Мне это не нужно. Я хочу свободы. Ну что, я буду писать об армии? О любви солдата и солдатки? О любви израильского солдата к палестинке? Это мерзко. Я что, живу при Сталине, где надо писать по программе? Вот мне пришла в голову идея написать комедию о тель-авивской богеме, увлеченной алкоголем – мне так захотелось! Герой – старый одинокий художник, умирающий от рака. Узнав о диагнозе, его друзья начинают разные пляски в надежде получить наследство.

Это типичный тель-авивский образ?
– Да, я сам дружил с такими богемными типами последние 10–15 лет. Это люди, которые ломают шаблоны, у которых нет границ: ни в употреблении алкоголя, ни в любви, ни в искусстве. Это все действительно живо, хотя современный Тель-Авив сегодня больше стремится к хай-теку и большим деньгам.

В одном из своих романов вы пишете о Тель-Авиве 1989 года. Там город другой?
– Я выбрал для сюжета эти годы, потому что в них записана история моей семьи, старого буржуазного поколения с его маленькими мечтами и маленькими конфликтами. Не то чтобы я был склонен предаваться ностальгии, просто в 1992 году в Тель-Авиве действительно произошли разительные перемены: к власти в США пришел Клинтон, и мы зашли в эпоху глобализации, при которой капитализм разрушил наш камерный мир. Тель-Авив стал более интернациональным – ровней Берлину, Лондону и Вене. При этом в городе появилась определенная поверхностность, он стал напоминать «Икею»: ты можешь что-нибудь построить, а потом тут же это разобрать. В Иерусалиме, например, дом строят на тысячу лет. Но в Тель-Авиве есть шарм. Покидая Тель-Авив, тебе некуда идти. У нас были попытки основаться в Иерусалиме, но с точки зрения развития искусства он совершенно заброшен. Может быть, есть надежда на Хайфу.

Где вы обычно работаете над романами?
– Свою последнюю книгу я писал в самых ужасных кафе города, в которые никто не хотел заходить. Зато мне не мешали работать. Как-то мэрия выделила мне специальную комнату для писателей с видом на море, но потом случился коронавирус. Однажды, когда я туда зашел, мне испуганно вручили ключ, код от библиотеки, попрощались и пропали. Обо мне напрочь забыли на целых девять месяцев. Я добирался туда в пустых автобусах. При входе в помещение я врал, что мне нужно забрать свою почту или что я работник библиотеки, ведь заходить туда было запрещено! Я был единственным, кто пил кофе и зажигал свет в огромном опустевшем здании. Я даже дверь в туалете не закрывал из страха, что она захлопнется и никто меня не спасет. Ночами я наблюдал оттуда за штормом на море или за дождем. Это были очень продуктивные месяцы, я написал половину романа.

Мои образы рождаются из случайных встреч с людьми: в автобусе, булочной, продуктовом магазине, больничной кассе. Кто-нибудь говорит: «Ужасно жарко сегодня». Тогда я подхватываю: «А как было вчера?» На человека достаточно просто смотреть, чтобы он начал с тобой разговор. Я умею вот так правильно смотреть.

Почему вы не пользуетесь мобильным телефоном?
– Я помню времена, когда израильские мужчины в заднем кармане своих брюк держали оружие. Сегодня вместо него – телефоны, такой символ фаллоса. Благодаря телефонам мы наблюдаем меньше вербальной агрессии. Но всеми этими лайками они воспитывают в наших детях лицемерие, свойственное американской культуре. Без телефона у меня больше времени, чтобы читать книги. Даже в спортзале, пока все в телефоне, я читаю книгу. Я очень талантливо чередую жим с чтением абзаца. Что уж говорить о велотренажерах! Иногда я подглядываю в WhatsApp своих родственников. Я сам не вполне знаком с таким видом коммуникации и все свои смс заканчиваю так, как если бы подписывал письма.