Гиди Йегошуа – сын израильского «Льва Толстого», писателя Авраама Б. Йегошуа. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, как отец воевал за мир, не верил ни в левых, ни в правых – и любил «Макдональдс».

Каково это – быть сыном «Льва Толстого»?
– Папа не был Львом Толстым. Возможно, он был его поклонником, но точно не самим Львом Толстым. Некоторые исследователи задаются вопросом: почему люди пишут? Писательство ведь очень тяжелая работа. Ребенком я этого не понимал. Журналисты вот очень быстро получают обратную связь – от редактора, читателей. А писатель годами корпит над текстом – и никто этого не видит. Да, потом он получает наконец лестные или критические отзывы. Но чтобы добраться до этого пункта, нужно преодолеть глубочайшее одиночество. Были, конечно, израильские авторы вроде Альтермана, которые сидели в кафе «Касит» и набирались виски. Но папа был не таким и никогда не романтизировал писательство.

Он был работягой и сам о себе говорил: «Я служащий, который пишет книги». В конце концов, мы жили в Хайфе, городе рабочих. Он вставал очень рано и начинал утро с сигареты. Потом открывал компьютер и работал над рукописью отведенное количество часов. Что получилось, то получилось. Были более успешные дни, были – менее. Но так или иначе в семь часов он прекращал писать и рано ложился спать. Амос Оз, с которым папа дружил, говорил про него, что тот, как торговец, который открывает свою лавку каждый день в шесть утра.

Я сам, когда учу своих студентов, говорю им: «Не надо ждать, когда придет муза: проникнет через окно, сядет к вам на колени и поцелует». Писательство приходит из сильной потребности этим заниматься, и папа писал до последнего дня. Еще он долгие годы работал в университете и только в 1995 году, когда впервые получил премию Израиля, в аэропорту в строфе «профессия» начал писать «писатель». До этого на протяжении десятков лет он представлялся учителем или лектором. Потребовались годы, прежде чем он признал себя как писателя и перестал стесняться этого.

Еще большую часть его жизни составлял быт: проверка почты, готовка обеда. Папа любил работать руками, а не только быть интеллектуалом. Он страшно любил водить машину. И картошку фри с кетчупом. Сколько бы его ни приглашали в лучшие рестораны, он оставался верным «Макдональдсу». Ему было плевать на бренды, авторитеты и на то, что о нем говорят. У него был взрывной темперамент, и многие его боялись. Несмотря на это, он был очень открытым человеком – лишенный всякого снобизма, он дружил со всеми, включая охранника и секретаршу. Он получал настоящее удовольствие от разговоров и так и не смог состариться. В свои 80 лет он оставался ребенком – энергичным, хитрым, с блеском в глазах.

Вы много времени проводили вместе с отцом, когда были ребенком?
– Не очень. Он не уединялся, как большинство писателей, но у него была своя жизнь, у меня – своя. Папа работал в своем кабинете, дверь была открыта, я мог зайти туда в любой момент, но он жил в своем мире. Я вообще думаю, что родительство в 70-е годы было не таким фанатичным, как сегодня. Мы сблизились уже в последние годы его жизни, но в детстве было иначе. Иногда, вернувшись с родительского собрания, он страшно кричал на меня и был в настоящей ярости из-за моих оценок или поведения. Я не любил его популярность. Быть сыном знаменитого человека – не такое уж удовольствие, потому что он принадлежит не тебе, а всему миру. Вы не можете вместе пройти по улице без того, чтобы его не остановили.

К тому же у людей появляются на твой счет определенные ожидания, которые не позволяют тебе раскрывать собственную идентичность. Все время говорят: «Если у тебя такой отец, то почему ты поступаешь таким образом, а не другим?» Например, на экзамене по литературе. И потом это неприятно, когда твоя личная жизнь просачивается на всеобщее обозрение через литературные произведения. Речь идет о полном стирании границ. Я думаю, многие дети знаменитых людей ощущают родительскую славу как недостаток, а не подарок. При этом я не могу сказать, что слава моего отца принесла мне много денег. Словом, популярность папы мне никак не помогла. Все равно в юности девушки бросали меня.

В конце концов, он был обычным отцом. Мы играли в шахматы, ходили в зоопарк или в лес в районе Кармель. Еще мы очень много разговаривали о политике. Переспорить его было практически невозможно. В детстве я получал удовольствие от этих споров, но чем дальше, тем меньше у меня на это было сил. Папа отрицал концепцию левых и правых, для него это было несколько глубже. И он настаивал на правильности своей идеи.

В чем была все-таки идея?
– Сегодня эту терминологию – левые и правые – очень в Израиле упрощают. Большая часть населения придерживается умеренных взглядов. Потому что вот те, кто за партию «Мерец», они думают, что левые. Хотя ведут себя, как откровенно правые, заносчивые, консервативные капиталисты. И наоборот. Папа все время менял свои взгляды и идеи. Поначалу, особенно после Шестидневной войны, он верил, что можно создать два государства для двух народов. Позже он присоединился к мнению Беннета, который считает, что целесообразно создание конфедерации. Папа был самым настоящим сионистом и считал, что галут – абсолютное зло. Помните, как он разозлил американских евреев, сказав им, что они ненастоящие евреи, потому что не живут в Израиле? Он никак не мог понять, почему люди, у которых теперь появилась возможность избежать антисемитизма, все еще остаются в диаспоре. В своем сионизме он шел до самого конца, страшно не любил летать в Берлин и не видел в этом необходимости. Он был уверен, что Израиль дает ему все сполна.

Твой отец участвовал в Синайской войне, а потом стал пацифистом. Почему?
– Одно с другим никак не связано. Он был бойцом «Нахаля» и служил в боевых войсках. Дома хранился его красный берет, и мы с братом мечтали, что будем носить такие же. Папа был солдатом и сражался как подобает – в Синайской войне и в «Операции возмездия». В Израиле ты можешь быть солдатом и пацифистом, это никак не связано друг с другом. Более того – он считал, что Синайская война была совершенно оправданной. Если ты хочешь добиться мира, вовсе не означает, что ты не должен участвовать в войне.

Он отрицал свои марокканские корни?
– У папы не было никакой ностальгии на эту тему. Он поддерживал сионистское движение и не был готов ежедневно, прошу прощения за слово, «мастурбировать» на свои старые корни – как со стороны своих предков с востока, так и ашкеназов. Папа был солидарен с позицией Бен-Гуриона: сюда приезжают люди, чтобы построить новый мир с нуля. Он не чувствовал свои марокканские корни и не работал в рамках этой темы, как, например, это делают писатели Эли Амир или Сами Михаэль. Восточные корни впервые нашли художественное воплощение в его творчестве в одном из романов 90-х. Его первые произведения были сюрреалистическими, универсальными, занимались только проблемами Израиля. Папу не интересовал фольклор. В конце концов, он был представителем седьмого или шестого поколения израильтян. Родственники со стороны мамы приехали в Израиль из Марокко, а со стороны отца – из Салоников и Чехии. В свои 12 лет отец жил в осажденном Иерусалиме во время Войны за независимость. Во время Второй мировой войны он мечтал подвести к Гитлеру льва, а к Муссолини – лисицу, чтобы те могли уничтожить злодеев.

В каких отношениях он был с Икой, вашей мамой?
– Они женились совсем юными и были очень-очень близки. Это была по-настоящему симбиотическая связь, они даже не летали друг без друга за границу. После маминой смерти в 2016 году папе однозначно было очень трудно, он говорил, что потерял желание жить, но все же продолжал работать как прежде. Родители были женаты 56 лет. Это, конечно, колоссальный срок.

Когда у него обнаружили рак?
– Три года назад, достаточно тяжелую его форму. Папа держался все эти годы молодцом, утверждал, что смерть 80-летнего человека – это не трагедия. Он готовился к смерти и говорил: «Я прожил хорошую жизнь, и теперь можно умереть без страха». Еще он без конца цитировал Лейбовича: «Нет такой вещи как смерть, есть отсутствие жизни», имея в виду то, что после смерти нам не уготовано никакого нового места в этом мире. Вообще, папа смеялся над смертью, и я разделял с ним этот черный юмор, который всегда царил в нашей семье. Он умирал очень мужественно и просил не возвращать его к жизни искусственными способами и не ставить никаких зондов. Он неоднократно просил отключить его от аппаратов в критический момент.

Кстати, он прекратил терапию восемь месяцев назад, когда врач сказал, что болезнь прогрессирует и есть две возможности: продолжить лечение, которое продлит жизнь на несколько месяцев. Но это будет мучительное состояние с лекарствами, слабостью и побочными эффектами. Или же отказаться от лечения и прожить остаток жизни настолько свободно, насколько это возможно. Он отказался от терапии. Я думаю, это было мужественное решение, хотя, конечно, смерти он боялся. Быть мужественным – это смотреть в глаза своему страху. Иначе какая мудрость в том, чтобы быть мужественным?

Вы часто встречались в последние годы?
– Да, почти каждый вечер, пока он был болен. Но я приезжал не только для того, чтобы ухаживать за ним, мне эти встречи приносили много радости. Мы очень много разговаривали. За неделю до смерти он пытал меня расспросами, как Цукерберг умудряется зарабатывать деньги. Он никак не мог взять в толк, как в социальных сетях действуют подписки и кто за это платит. В ночь, когда папа умер, я был с ним рядом в больнице «Ихилов». Он спал под морфием. И когда он перестал дышать, я решил не звать медсестру и врача. У меня оставался час наедине с ним в полной темноте – до того как обо всем узнают журналисты и его смерть прогремит на весь мир. Мы расстались красиво.

Нашли ли вы что-то необычное, разбирая его квартиру?
– Если вы про рукописи, то на это можно даже не рассчитывать. Папа не был сентиментальным – без сожаления выбрасывал все, что считал непригодным для публикации. Осталось лишь самое начало его совместной работы вместе с писателем Ювалем Шимони, костяк их истории о мастере скрипок. Но там процентов пять от задуманного. А так – ничего из найденного меня не удивило. Я наткнулся на инструкцию к пылесосу «Дайсон» и гарантийный талон на блендер.