Ави Белели – автор саундтрека к сериалу «Штисель». В интервью Jewish.ru музыкант рассказал, чем схожи молитвы и рок-концерты и откуда в его музыке шум войны.

Как у тебя возник интерес к музыке?
– В моем детстве еще была община – то есть люди и улицы. Мы играли в футбол во дворе, а по пятницам собирались вокруг синагоги, но это никак не было связано с интересом к религии. Я туда ходил, чтобы слушать молитвы. В двенадцать лет в Йом Кипур я услышал в сефардской синагоге молитву и подумал, что это так же классно, как и Led Zeppelin, та же игра и драма. Сцена – это, по сути, культ, как и религия. А что такое культ? Это транс, при котором снижается самокритичность.

Момент транса всегда аутентичен. Джимми Хендрикс был не единственным, кто ломал гитару, но он делал это не для того, чтобы поразить публику. Он просто был в трансе. Я хожу в синагогу, как на концерт или занятия йогой. Б-г меня совсем не интересует. Он со мной даже не знаком, у Него нет на меня времени. Позже я начал использовать элементы духовной музыки в своем творчестве. Говорят, что я стал первым музыкантом, сочетающим этнические мотивы с израильской музыкой. В общем, я совсем не специалист по молитвам, но большой специалист по впечатлениям.

Насколько мне известно, еще и учитель по впечатлениям?
– Можно и так сказать. У меня был полугодовой авторский курс о музыке в рамках художественной академии «Бецалель», и он базировался на личных переживаниях. Скажем, мы изучали музыку на примере вкусов и запахов. Я с детства раскладываю еду на частоты. Перец – это басы, соль – высокие частоты. Поначалу студенты смеялись, но вскоре убедились, что это действительно работает.

Как бы ты расшифровал яичницу?
– Яичница очень проста. Если расположить ее на эквалайзере, то она ляжет в форме улыбки. У нее нет низкой тональности, одни сплошные низко-средние частоты. Котлета – это средние частоты. А вот суп-мисо – это сочетание высоких и низких частот. Мелодия также может быть наделена цветом, но это в меньшей степени меня интересует. Музыка слишком абстрактна, мы не видим ее. Как она вообще образуется? Молекулы – это же ведь микроскульптуры. Они отталкиваются друг от друга в воздухе. Я говорю «один, два, три…», и ты слышишь это, потому что звуковые волны принимают определенную форму, когда в воздухе двигаются молекулы. Так ты понимаешь, что я говорю.

В какой-то момент ты работал с легендарным хореографом Охадом Наариным. Как это было?
– Это было очень давно, мы встретились с ним в 1989 году и поставили на сцене революционную для своего времени работу «Кир». Наарина в те годы еще никто не знал, ему только-только предоставили возможность возглавить ансамбль «Бат-Шева». Мы оба были в самом начале карьеры: мне двадцать шесть, ему – тридцать два. Он тогда пришел ко мне и сказал, что хочет поставить танец о племенных обществах, семейных ценностях, иудаизме, Пальмахе, пасхальном седере и шаббате. Многие вещи, которые вошли в «Кир», я взял из японского танца буто, возникшего после Хиросимы. В частности, большое впечатление на меня произвело творчество Санкая Джуку, на концерте которого я был двумя годами ранее до встречи с Охадом.

Альфред Шнитке в свое время стеснялся, что был вынужден зарабатывать написанием саундтреков. А как ты к этому относишься?
– Написание музыки к фильмам – это канцелярская работа. И не всегда приходится иметь дело исключительно с талантливыми режиссерами. А у Шнитке был невероятный потенциал – он хотел выражать себя, а не быть еще одним винтиком в системе. Не всегда фильм или сериал требует творческого подхода к написанию музыки. Иногда нужно быть просто внимательным и прагматичным по отношению к процессу и следовать задумке сюжета, хотя если ты художник, то твой потенциал будет проявлять себя даже в самых простых работах. И наоборот – не каждый композитор, который пишет музыку к фильмам – художник. Когда ты художник? Когда ты не только обслуживаешь потребности других, но и сам создаешь что-либо в этом сотрудничестве.

Лично я всегда хотел писать музыку для фильмов и танцевальных ансамблей. Я не рожден для того, чтобы быть суперзвездой, потому что я страшно робкий человек. Сегодня мне пятьдесят девять лет, но только к сорока годам я понял, что если ты стесняешься, то на сцене тебе нечего делать. Меня долгое время спасала моя рок-группа «Некамат А-Трактор» – я мог спрятаться за нее. Но скоро у меня будет сольное выступление и на афишах крупными буквами напишут мое имя. Несмотря на то, что публика знает меня уже тридцать четыре года, мне нужно морально подготовиться к этому событию.

Но ведь ты прославленный музыкант на израильской сцене.
– Я не музыкант. Я сам не знаю, кто я такой. Скажем, я что-то между музыкантом и художником. И в то же время я ни тот и ни другой. Начнем с того, что я до сих пор не знаю ноты, потому что терпеть не могу, когда меня кто-то учит. При этом я хорошо усвоил, что для того чтобы создать в музыкальном произведении драму, нужно уметь прислушиваться к шуму. Моему творчеству вообще присуща эстетика страха, которую сформировали события раннего детства, а именно – Шестидневная война. Помню, как соседи, заслышав сирену, торопили друг друга на лестнице по дороге в бомбоубежище. Синий свет их фонариков создавал на стене причудливые тени с огромными головами. Полагаю, что я боялся. Родители постоянно слушали радио. Я не понимал, о чем именно там говорилось, но после каждого выпуска новостей взрослые испуганно вздыхали: «Ой! О-о-о-ой! О-й-й-й!..» В конце обязательно транслировали песню Йорама Геона о погибших.

Я, так же как и все, кто прошел через Шестидневную войну, несу эту коллективную травму и не могу слушать музыку тех лет. Сегодня на меня способен произвести впечатление сильный звук самолета, открывающего шасси – будто он вот-вот упадет, или грохот ржавого грузовика, который поднимает мусорный бак. Это не значит, что я тут же иду в студию и записываю услышанное, но это откладывается в памяти, собирается во внутренней «библиотеке». Вопрос лишь в том, как ты в дальнейшем с этими впечатлениями поступишь.